Небит–даг - 12

обживем пустыню. И это будет чудо. Если бы не революция, я бы сейчас ковырял лопатой
скудную вологодскую землю, не знал грамоты, как мой дед и отец, в воскресный день
выходил на базар со связкой лаптей. Так почему же мне пятиться отсюда, куда послала
власть, давшая мне все? Почему мою работу должен сделать кто-то другой?
Завидую ли я Ганецкому, который в Баку, на своем четвертом этаже с видом на море, в
комнате, завешанной паласами, расположившись за просторным письменным столом, где
осыпаются розы в хрустальной вазе, штудирует американские журналы? Нет, не завидую.
Во-первых, потому что в любую минуту могу туда уехать, а во-вторых, через пять-десять лет я
испытаю такое творческое счастье, такое исполнение всех желаний, какое и не приснится ему
в комнате с видом на море… А может, он все-таки прав и я действительно энтузиаст?.. Что-то
расписался больно длинно…
25 мая 1930 года.
Нет, так работать немыслимо! С утра поднялась песчаная буря. Железнодорожные пути на
двенадцатом километре занесло песком. Все пассажиры вышли из теплушек на расчистку.
Дорога от дома до промыслов заняла четыре часа. К восемнадцатой скважине подвозили
трубы на ишаке. По одной штуке. Мало того, что нет своего автопарка, но и верблюды не
наши — джебелские, с соляных промыслов! Работаем на оборудовании, оставшемся от
Коншина и Симонова. Двигатели и долота изношены до крайности, балансиры выходят из
строя, сегодня трижды рвались бурильные канаты.
Вчера отправил Валю к теще в Вологду. До события еще далеко. В декабре. Тогда и возьму
отпуск.
25 октября 1930 года.
Наконец-то и у нас свой автопарк! В Красноводск пригнали для нас две полуторатонки.
Правда, из-за бездорожья пока не могут перегнать сюда, но это уже пустяки. Было бы что
перегонять!
1 июня 1931 года.
Неделю назад произошло важное событие, двадцать четвертая скважина, пробуренная
глубже, чем соседние, на новый горизонт, фонтанировала три часа пятнадцать минут. Выброс
нефти около пятисот тонн. Наши нытики и маловеры оглушены. С неслыханной быстротой
(через две недели после фонтана) в Союзнефти приняли решение о расширении разведки и
добычи нефти и увеличили средства, отпускаемые на трест «Небит-Даг». В состав треста
входит теперь разведочный промысел Небит-Даг, Челекенский нефтеучасток и
нефтеразведка Чикишляр.
12 октября 1931 года.
Page 119/311
Вот и горькое похмелье… После фонтана все будто замерло. Скважины 14, 15 и 18-я
оказались геологически неудачными, 9-я дала воду, 7-я — убогую суточную добычу в
полтонны, 13-я — пять тонн, 19-я — двадцать тонн.
Начальник треста вернулся из Москвы. Там недовольны. «Мы не можем бросать миллионные
средства на филантропическую затею — питать иллюзии небит-дагских фантазеров». Вот как
пышно выражаются. А крыть нечем. Все доводы под землей.
18 декабря 1931 года.
Можно ли работать при таком уровне техники и технологии, как у нас? Бакинские промыслы с
их оснащенностью будто на другой планете, а не за Каспием. А мы все еще бедны, все еще
под вопросом, все еще не доказали право на существование, хотя нефтеносность недр
очевидна.
Единственное, чем можно похвалиться в нашем затишье, — это людьми. Туркмены
удивительный народ. Еще в Баку, перед отъездом в Небит-Даг, когда я рыскал по
библиотекам в поисках литературы о Туркмении, в какой-то брошюре попалось высказывание
английского капитана Вудруфа, который в середине восемнадцатого века побывал в здешних
краях. Он писал: «Страна эта столь дика и пустынна, что только такой закаленный народ, как
туркмены, может жить в ней». Это верно лишь наполовину. Нынче в этой дикой стране полно
русских, азербайджанцев, армян, украинцев, казахов. А туркмены действительно народ
закаленный. Но удивляешься вовсе не этому.
Есть у нас такой рабочий — Таган Човдуров. Мужик лет тридцати, здоровенный, сухощавый,
крепкий, как саксаул, который не враз топором разрубишь. Год походил на курсы ликбеза в
Джебеле, стал толково изъясняться по-русски, газеты понемножку читает. Так вот, такой
сознательности, такого отношения к своему труду как к общему делу я, пожалуй, не видел у
людей образованных и партийных. Видно, ему кажется, что он за все отвечает. Скажешь
после работы: «Поехали домой, Таган?» Мотает головой. «Один час буду. У Сатлыкова
скважин затупел». — «Постой! Как же час? Следующий поезд, дай бог, среди ночи пойдет. А
Сатлыкову мастер поможет». — «Время пройдет — не вернется. Мастер поможет завтра, я
помогу сегодня». — «А где спать будешь?» — «В будке мастера». Будка мастера — нужничок
со щелями в стенах и колченогим столом. Да еще химический карандаш, привязанный к
гвоздю, чтобы не сперли. Койки там в помине нет, матраса и подавно.
Другой раз один молодой парнишка, лодырь порядочный, не уследил за скважиной,
подскочило давление. Таган схватил паренька за грудки, трясет и кричит: «Я тебя с работы
уволю!» Еле оттащили. Я говорю: «Таган-ага, зачем так? Ты же ему не начальник, не имеешь
права увольнять!» — «Я не имею? А кто хозяин промыслов?»
Вот так буквально, по простодушию своему, он и понял то, что писал в ликбезе, в тетрадке по
трем линейкам: «Рабочие стали хозяевами заводов, фабрик, промыслов…» Но ведь не
только понял, а принял как руководство к действию!
Его приятель Атабай тоже очень интересный, но совсем другой. Это туркменский Кола
Брюньон — балагур и прекрасный бурильщик.
Люди растут, но нефти не прибавляется…
Page 120/311
21 января 1932 года.
Создана комиссия по ликвидации небит-дагского треста. Нерентабельны мы и
неперспективны. Сколько усилий впустую… А ведь нефть тут есть! Многократно доказано.
Проклятая наша техническая отсталость, проклятая нищета, не позволяющая затрачивать
средства, если они быстро не обернутся.
Вечное недоумение — кто прав: те ли, кто обещает, или мы, ковыряющие тут землю, не
видящие ничего дальше пустынного горизонта? Подчиниться? Нет, надо писать, ехать в
Москву, доказывать, бороться! Только активностью, знанием дела, верой в свои перспективы
сильны и зрячи те, кто решает судьбу наших промыслов.
15 марта 1932 года.
Не было бы счастья, да несчастье помогло. Пишу, а у самого руки дрожат от усталости. А
записать надо по свежим следам.
Второго марта, перед тем как ликвидационная комиссия должна была подписать
окончательный приговор Нефтяной горе, скважина № 12 дала сильный нефтяной фонтан.
Скважина, забуренная на 520 метров, фонтанировала восемь суток, выбрасывая ежедневно
больше пяти тысяч тонн нефти. Фонтанная нефть переполнила все резервуары, вырытые
наспех ямы и обваловку.
Область отнеслась к сообщению о фонтане недоверчиво, и только шестого марта из
Красноводска прибыл товарный поезд с лесоматериалами, приехали 120
рабочих-добровольцев помочь ликвидировать пожар. Девятого марта из Баку приехал
начальник Азнефти, инженеры, профессора, бакинская пожарная команда — две
автомашины и сорок пожарников, саперная рота Туркменского военного округа.
Бессменно восемь дней и восемь ночей мы сражались с фонтаном. Как на грех, поднялись
обычные весенние небит-дагские ветры. Ночью работали в потемках. Прожекторов у нас
нету, а маломощная электростанция не могла осветить огромные площади, залитые нефтью.
В этом аду кромешном, в растерянности нашей и бессилии очень запомнился Таган
Човдуров. Когда бы я с ним ни столкнулся, он всегда был на переднем крае. Черный, с лицом,
перепачканным мазутом, вдвое похудевший, еще никогда не бывавший в подобных
переделках, он так толково и быстро выполнял все распоряжения, что, глядя на него,
успокаивались и рабочие, да и мы сами начинали верить, что как-нибудь уймем
разгулявшуюся стихию.
Десятого марта скважина заглохла. Ее забили песком. В амбары удалось собрать 140 тысяч
тонн нефти. Бесконечно обидно! То, что для нефтепромышленника, вроде Нобеля или
Коншина, было бы неслыханным счастьем, нас сокрушает. Скважина истощилась, а если бы
не фонтан, мы ее пользовали бы планомерно и добыли втрое или вчетверо больше нефти,
чем сейчас.
Впрочем, что я! Интересно, как бы мы ее пользовали, если бы в марте был подписан приказ о
ликвидации промыслов?
Page 121/311
2 июня 1932 года.
Бывают же удачи на свете! В прошлую субботу доставили из Баку комплект бурового
оборудования для вращательного бурения, а нынче пришли две платформы с трубами и два
дизеля, импортированные из Дании.
А все фонтан на двенадцатой! Нас не только не ликвидировали, не только запретили
прекращать бурение, но дали задание расширить площади.
Что ж, с новым оборудованием мы еще удивим мир. Эх, техника, техника… Как бессонными
ночами мы мечтали о тебе, какой горькой завистью завидовали бакинцам, какими кровавыми
слезами оплакивали каждое старенькое иступившееся долото…»
Сафронов снова откинулся на спинку кресла и задумался. Потом захлопнул старую тетрадь,
вернулся к последней и, продолжая недописанную строчку, записал:
«Аннатувак — младенец. Его путь был усыпан розами. Хлебнет горя, станет думать
медленнее и лучше».
Глава двадцать четвертая
Айгюль и Тойджан
Конец осени и начало зимы прошли для Айгюль, как лучшие весенние месяцы. Она
встречалась с Тойджаном почти каждый день, и ничто не нарушало их душевного согласия.
Иногда это были совсем короткие встречи — Тойджан провожал девушку от участка до
конторы. Иногда гуляли подольше, под круглыми фонарями парка культуры, освещавшими
ржавые кусты акации и ярко-белые гипсовые скульптуры, а раза два Тойджан возил ее на
своем мотоцикле в сторону Джебела, на опустевший грязевый курорт Молла-Кара. Эти
прогулки особенно запомнились. Санаторий был закрыт еще в октябре, и казалось, что они
одни во всем мире.
Пустынные аллеи, заколоченные голубые домики, горбатые мостики через канавки,
соединяющие пруды с блестящей и черной в сумерках водой, подстриженные круглые
кустарники с жесткой бурой ощетинившейся листвой.
Все было важно в эти вечера, все оставалось в памяти. И мальчуган, сын сторожа,
пробежавший по аллее с прижатой к груди бутылкой молока, недоверчиво покосившись на
влюбленных; и большие листья тутовника на земле, наполовину зеленые, наполовину
черные… и светло-рыжий кот, который, увидев людей, подумал, что снова начался сезон, и
настойчиво звал их к столовой. Айгюль пожалела его, открыла заволгшую дверь, но в
столовой было так же темно и пусто, как в парке.
Что-то странное творилось с Айгюль этой зимой. Ей казалось, что весь мир изменился.
Самые привычные, будничные вещи стали необычайными, волнующими, полными
таинственного значения. Ехала с Вышки в Кум-Даг — и пески, среди которых родилась и
выросла, вдруг открывались ей по-новому, она замечала, что песчаные волны
необыкновенно мягки и женственны, непрерывно меняют форму, двигаются без толчков и
углов, тянутся навстречу, словно нежные руки, будто хотят завлечь в свои объятия. Шла по
Page 122/311
городу, по площади Свободы — и ей чудилось, что тут вот, рядом, только перемахнуть через
гребень Балхана, начнется новая, сказочная страна, вся в березах, кленах и ручьях. Да что
там пески и город! У себя на промыслах, глядя на закатное небо, исчерченное сетью вышек,
она чувствовала, что дух захватывает от небывалой, невиданной красоты и хочется петь.
И вдруг мир потускнел. Тойджан уехал на праздник в подшефный колхоз, не успев даже
попрощаться, а вернувшись, позвонил по телефону, сказал, что вся бригада отправляется в
Сазаклы и Таган-ага прикомандировал его к вышкомонтажникам и что придется совершить
унылое путешествие на тягачах в пустыню, а может, и еще раз повторить этот путь вместе с
оборудованием.
Потянулись длинные скучные дни разлуки. Айгюль ждала терпеливо, но крылья опустились,
воображение погасло, сама себе она казалась несчастной, вторично покинутой неизвестно за
какую вину. На работе было легче, а в городе она постоянно чувствовала свое одиночество.
Она давно заметила, что Небит-Даг не только город нефти, но и город влюбленных геологов.
Отсюда чуть ли не каждый день уходят в пустыню изыскательские партии, сюда
возвращаются, покрытые чугунным загаром… А где же и влюбляться, как не в пустыне,
наедине друг с другом и с природой? На улицах, на стадионе, в кино и на вокзале вечно
бродят нежными парами геологи. Их отличишь и по загару и по одежде: столичные яркие
свитера и шарфы, пропыленные выгоревшие комбинезоны.
Однажды на почте Айгюль увидела большелобую девочку лет восемнадцати, с пышными
волосами, стоявшими ореолом вокруг головы. С нее не сводил глаз юный парнишка в
зеленом лыжном костюме, с неожиданной черной бородкой на девически нежном лице.
Мрачными завороженными глазами смотрел на девушку и высокий лысый человек с прямыми
плечами, как видно, начальник экспедиции. А девочка сияла и искрилась от радости успеха:
того и гляди через Балхан без крыльев перелетит! А на другой день, ожидая автобус, Айгюль
снова встретила всех троих, шествующих к аэродрому. Девочка в малиновой курточке из
китайского ватина, в узеньких брючках, размахивая круглой, похожей на ботанизирку,
коробкой, бежала почти вприпрыжку, а сзади, по-прежнему не отрывая восторженного
взгляда, шел юноша в лыжном костюме с тяжелым рюкзаком за плечами и шагал мрачный
лысый геолог с большим чемоданом в руке. «Счастливые, они не расстаются…» — подумала
Айгюль, и острая зависть защемила сердце. В этот день ее не узнавали на работе: вяло и
раздражительно разговаривала с мастерами и операторами, медленно, как бы волоча ноги,
обходила участок.
К концу рабочего дня мотоцикл, показавшийся на равнине к югу от Вышки, резко свернул к
конторе и остановился. Тойджан Атаджанов спрыгнул и, не оглядываясь, будто за ним
гнались собаки, помчался по коридору к кабинету Айгюль. Комната была пуста. Не переводя
дыхания, Тойджан выбежал из конторы и, не разбирая дороги, ринулся на участок Айгюль.
Бежать пришлось недолго: невдалеке, около одной из скважин, он увидел Айгюль,
толковавшую о чем-то с Нурджаном. Оттого, что Айгюль была не одна, как почему-то
рассчитывал Тойджан, он опешил и остановился. И тут только, впервые за две недели,
почувствовал, как она ему необходима, как истосковался по ней.
Все эти дни Тойджан провел в хлопотах и разъездах.
Обычно после окончания одной скважины и перед началом бурения другой у бурильщиков
получается вынужденный перерыв, так называемые «окна». Помогая вышкомонтажникам, они
стараются по возможности сократить этот перерыв. В бригаде Тагана переход на новую
скважину усложнился еще тем, что она монтировалась в Сазаклы, в ста с лишним километрах
от Небит-Дага. Все подготовительные работы — установка ротора, соединение грязевого
шланга с вертлюгом, перевозка долота и вспомогательного инструмента — были связаны с
утомительными поездками на тягачах и вездеходах.
Page 123/311
Тяжелее всех в этот подготовительный период приходилось механику Кузьмину, но и
Тойджану было не намного легче, и, пожалуй, самым мучительным для его пылкой,
нетерпеливой натуры были эти тоскливые поездки на тягачах по барханным пескам.
За эти дни монтажники отвезли разобранную вышку, ее сорокатонный металлический каркас,
на многих тягачах к новому месту и там поставили на фундамент. А Тойджан с товарищами
успел несколько раз съездить в пустыню и снова в город, каждый раз изнемогая от множества
срочных дел и медлительности передвижения. Ему приходилось возиться с электриками,
связистами, слесарями, тянувшими водопровод к месту бурения. Вместе с плотниками он
сбивал сарай для редукторного устройства, помогал электрикам подвести линию к новой
буровой, выбирал место для установки дизелей и снова мчался в Небит-Даг, торопил
доставку цемента, камня, труб. Только однажды ему повезло: за два часа вернулся из города
в Сазаклы — летел на самолете, а большей частью приходилось ползти, глядя, как тягач,
роясь в песке гусеничными лентами и вздымая облака пыли, тащит за собой на платформе
груз. В эти часы он думал об Айгюль. Все было так отчетливо теперь в их отношениях. Ни
облачка, ни ветерка… Остается только получить квартиру в Небит-Даге (Тойджан жил в
маленькой комнате на Вышке), и можно свадьбу играть. Квартира в Небит-Даге — дело не
такое уж сложное; город непрерывно строится и почти не знает жилищного кризиса. То, что он
будет теперь работать вдали от Айгюль, мало смущало Тойджана. Работавшим в пустыне
полагалось четыре отгульных дня в месяц подряд, а четыре свободных дня, рассуждал
Тойджан, это все равно что двадцать четыре рабочих. Размышления будущего главы семьи
сменялись чувствительными воспоминаниями. Тойджан шумно вздыхал, представляя нежные
пальчики Айгюль с розовыми ноготками, ее улыбку, такую неожиданную на суровом, открытом
лице.
Вчера он приехал поздно вечером и не решился без предупреждения появиться в доме у
Айгюль. Потушив свет, лежал на кровати, мечтая о встрече и проклиная про себя крикливый
голос своей соседки Эшебиби, доносившийся в открытую форточку с балкона. Развешивая
белье на балконе, старуха горланила на весь двор:
— Незамужняя женщина — конь без узды. Разве может неопытная девушка угадать, как себя
вести? Говорят, моя дочь Энне-джан, которая учится на доктора, гуляет с парнем из Мары. Я
убиваюсь, как подумаю об этом, но как не поверить людям? Ведь я передала поводья ей
самой! А вы забыли, что дочь Моллакурбана вышла замуж за русского? Или взять Айгюль…
Вы скажете, это девушка из хорошей семьи? Но она так гордится, что может сама себя
прокормить, и всегда вертится среди мужчин! А как воротит нос от материнской одежды!
Променяла юбку на штаны, и теперь ни один порядочный парень на нее не хочет смотреть.
Девке двадцать с лишним лет, а она не находит себе пары. Конечно, ей теперь больше
нечего делать, как только говорить: «Я не разбираюсь в национальности! Кто протянет руку,
тому я и достанусь!» А эта дура Мамыш, как завороженная, надеется присватать к ней
Нурджана! Я бы умерла от стыда, приди ко мне в дом такая невестка!..
И вдруг сейчас, увидев Айгюль с Нурджаном, Тойджан вспомнил вчерашние рассуждения
Эшебиби.
Пронзительные причитания Эшебиби так и стояли теперь в ушах. «Кто знает, что может
случиться, — думал он, — оператор и Айгюль работают вместе, встречаются каждый день,
часто разговаривают, неудивительно, если горячие сердца и обожгут друг друга, смешается
мед с маслом…»
Он смотрел издали на Нурджана и Айгюль, и вдруг ему показалось, что Нурджан погладил ей
руку. Искра ревности вспыхнула в сердце. Он быстро подошел и увидел, как побледнела
Айгюль, как затрепетали ее пальцы, лежавшие на тросе. Нурджан, для которого увлечение
Айгюль давно не было тайной, быстро нашел предлог, чтобы удалиться.
Page 124/311
— Ты не ожидала меня, Айгюль? — спросил Тойджан, взяв ее за руку.
Айгюль молча покачала головой. Она была так испугана и обрадована этим неожиданным
появлением, что боялась расплакаться, если заговорит.
— Ты не рада? — допытывался Тойджан.
— Я так привыкла ждать, — сказала Айгюль, — что, кажется, совсем разучилась
радоваться…
Тойджан наклонился, заглянул в глаза.
— Значит, сердишься? А за что? Может, объяснишь?
— Я не сержусь, — угрюмо сказала Айгюль.
— Айгюль, ну скажи, почему ты не хочешь понять, что мы сейчас делаем большое дело?
Пустыню завоевываем, нефть пойдет…
— Вот уж за это я не поручусь! — задорно сказала Айгюль. Она овладела собой и решила
отомстить Тойджану и за недавнее смущение и за долгую разлуку.
— Стало быть, как и брат твой, считаешь, что бурение в Сазаклы — пустая затея, не хочешь,
чтобы Таган-ага ехал в пустыню?
— Угадал. Совсем не хочу.
— Замечательные дети! И за что так не повезло бедному Тагану?!
— Ну, тебе еще рано судить о семье Тагана, — сверкнув глазами, сказала Айгюль.
— Самое время. Никто из вас не может понять, что значит для старика работа в Сазаклы.
Если хочешь знать, мне стыдно за тебя! Стыдно, что твой отец откровенней со мной, чем с
тобой! Для него уйти в пустыню — помолодеть на двадцать лет! Ты понимаешь, что такое
вторая молодость?
Айгюль, не ожидавшая от Тойджана пылкой защиты отца, растерялась.
— Глупый, — сказала она нежно, — как же ты не понимаешь, что я не хочу, чтобы ты уходил в
пустыню. Ты, а не отец!
Это признание далось нелегко, она смотрела на Тойджана глазами, полными слез, но
бурильщик, увлеченный спором, не заметил ее волнения.
— Как тебе не стыдно, — горячо сказал Тойджан, — если в начале нашей жизни будем
думать только о себе, во что мы превратимся к старости? Нет, ты больше похожа на брата,
чем на отца! Знаешь, что Аннатувак предложил ему вместо Сазаклы? Уйти на пенсию!
«Законный отдых», как он сказал. А старик засмеялся ему в лицо, ногой отбросил, будто
камень на дороге, этот «законный отдых». Я бы гордился таким отцом!
— Как хорошо, что ты все мне рассказал! А то я дожила до двадцати трех лет и не знала,
бедная, как мне быть: уважать или презирать его? — Айгюль говорила спокойно, хотя губы
дергались. — Но ведь речь-то идет не о нем.
— А я всегда буду говорить о нем, — упрямо настаивал Тойджан. — И поступать буду, как он!
Неужели думаешь, что я захочу сбежать из Сазаклы? Это же дезертирство! Это себя
перестанешь уважать!
Page 125/311
— А меня? — вдруг разъярилась Айгюль. — А меня уважать не надо? Все важнее меня: и
Сазаклы, и буровая, и мой собственный отец! Все, все заслуживает времени и усилий, только
не я!..
— Ну, если ты так поворачиваешь дело… — начал было Тойджан, но Айгюль не дала
договорить.
— Ничего я не поворачиваю, — устало сказала она, — а просто говорю о том, что знаю. Я
знаю, что такое разлука, и не верю…
— А если не веришь, так и разговаривать не о чем! — закричал взбешенный Тойджан,
вскочил на мотоцикл и помчался в город.
Глава двадцать пятая
Поезд идет на восток
До самого отъезда в Ашхабад Аннатувак Човдуров не заглядывал в присланную ему, как
делегату, типографски отпечатанную программу работ сессии Академии наук Туркмении,
потому что считал приглашение на эти заседания формальностью и, значит, легализованной
тратой времени. Он собирался в эти дни побывать в совнархозе, похлопотать о новом
оборудовании и, таким образом, извлечь пользу для конторы из этой, вообще говоря,
неделовой поездки.
Между тем в Ашхабаде готовилось нечто чрезвычайное, судя по тому, что от одной лишь
конторы бурения были приглашены трое — Човдуров, Сулейманов и Атабаев. На перроне
мелькало множество знакомых лиц — руководителей нефтяных промыслов. Наука
собиралась широко дебатировать генеральные вопросы будущего развития нефтяной и
газовой индустрии республики и приглашала практических работников — промысловых
инженеров, геологов из экспедиций — принять участие в спорах.
Тамара Даниловна успела примчаться с промысла на вокзал. На перроне в пестрой толпе
отъезжающих Аннатувак издали заметил жену и весело устремился к ней. Одиноко
прогуливавшегося Сулейманова Тамара Даниловна подозвала движением руки. Он послушно
приблизился. Поздоровались, начался обычный предотъездный разговор.
— Наверно, здесь и яблочные пироги и пожарские котлеты, — смеялся геолог, показывая на
портфель Човдурова, — а я бедный холостяк, у меня только бритвенный прибор да зубная
щетка.
Аннатувак похлопал по руке Сулейманова:
— Ничего, в вагоне-ресторане подкрепимся…
Аннатувак Човдуров и Рустам Сулейманович не собирались задерживаться в Ашхабаде
дольше двух дней, а для такой поездки нужны не чемоданы, а только хорошее настроение да
приветливые попутчики. Этого и добивалась Тамара Даниловна. Ей хотелось на перроне
соединить Аннатувака с Сулеймановым. Как хорошо бывало прежде: Човдуров, Сулейманов,
Сафронов не раз ездили в Ашхабад по вызову министерства, на вокзале открывали
шампанское, шутили, смеялись, разыгрывали друг друга. Теперь в корректном разговоре,
даже в шутках сквозила отчужденность и, как ни старалась Тамара Даниловна поддержать
настроение дружеской болтовней, трудно было что-либо поправить.
Page 126/311
— Вот и наш друг Тихомиров! — показал Сулейманов в толпу.
— Он, конечно, с огромным чемоданом… — заметила Тамара Даниловна.
— С чемоданом, полным цитат и… «разбитых тарелок», — поддержал Сулейманов.
Аннатувак улыбнулся, но промолчал.
В последнюю минуту налегке подошел и Аман Атабаев.
— Страна готовится к новому прыжку и выпустила когти на небит-дагском вокзале!
— А ведь мы в одном купе!
— Ужасно… Ты храпишь.
— Я буду всю дорогу изучать английскую грамматику.
— Даже когда будем проезжать разъезд Двадцати шести комиссаров?
Два паровоза подтащили поезд из Красноводска к небит-дагскому вокзалу.
— Ну, ни пуха ни пера! — кричала с перрона в закрытое окно вагона Тамара Даниловна.
И все трое, не поняв ни слова, помахали ей руками.
Поезд шел на восток вдоль горных цепей Копет-Дага, по бесконечной степи, сливающейся
вдалеке с Каракумской пустыней.
Трое расположились по-домашнему. Четвертое место было занято чемоданом. Евгений
Евсеевич шнырял по другим вагонам в поисках нужных собеседников, часа два провел в купе
управляющего Объединением, пока тот его не выдворил под каким-то вежливым предлогом,
затем насмерть заговорил директора Красноводского нефтеперегонного завода. В
Казанджике в вагон села смуглая черноволосая русская женщина в пыльных сапогах и в
белоснежном шелковом платке, цеплявшемся бахромой за грубое черное пальто. Она
подъехала к станции в потрепанном «газике» и казалась усталой, наверно, очень хотела
отдохнуть в поезде. Это, вероятно, была офицерская жена из какого-нибудь затерянного в
песках пограничного гарнизона. Так подумал Аман. Ему только показалось странным, что
Тихомиров вцепился в нее с бесцеремонной жадностью, как будто и она имела какое-либо
касательство к предстоящей сессии Академии наук.
В своем купе Тихомирову было нечего делать, с ним ехали скучные практики, ничего не
ожидающие от ученых в Ашхабаде. Он же, Евгений Евсеевич, связывал с сессией многие
надежды: из Москвы должны были приехать виднейшие геологи страны, члены коллегии
союзного министерства, члены технического совета, влиятельные лица, он собирался
выступить, блеснуть эрудицией, рассчитывал, что его выслушают с уважением, как человека,
несколько лет прожившего на окраине страны, «у самого бурового станка». И, вслушиваясь в
разных вагонах и в разное время в цветистые речи человека в золотых очках, посторонние
лица дивились его учености — он так и сыпал непонятными словами, среди которых чаще
всего мелькали отложения — мезозойские, кайнозойские, плиоценовые, палеогеновые,
апшеронские…
А послушав мирную неторопливую болтовню наших друзей, попивавших в своем купе
утренний чай, никто бы и не подумал, что люди едут на форум науки; разговор касался то
предстоящих в Небит-Даге гастролей русского драматического театра, то долгожданного
пересмотра тарифной сетки для бурильщиков, то пользы морской капусты для гипертоников.
Page 127/311
Попив чайку, Аман Атабаев отодвинулся поглубже в угол и погрузился в учебник английской
грамматики. Сулейманов, сняв пиджак, развернул свежий номер «Правды». Аннатувак вышел
в коридор.
Было тепло и уютно в чистом вагоне, было, наверно, тепло и за окном. Он опустил стекло и,
обвеваемый ветерком, залюбовался степью, убегавшей назад, в Небит-Даг. Ни леска, ни
реки, ни кустарников, ни человеческого жилья — бесконечная серовато-розовая равнина,
кое-где заплатанная озимыми полями. Но вот пробежали мимо окна густые сады
Кизыл-Арвата… А вот и Бахарден… «Как сказочно щедра земля Туркмении, — думал
Аннатувак. — Чуть больше дай воды, и вся она покрывается зеленью. А если бы воды было
вдоволь… Не хватило бы ни амбаров для зерна, ни прилавков для тканей, сотканных из
нашего туркменского хлопка… Но земля видит воду лишь во сне. Весенние дожди брызнут,
как птичьи стайки, и снова сушь. Сколько трудов положено, чтобы вырыть каналы и арыки. Но
ведь еще быстрее растут города, поселки, заводы, воды нужно все больше и больше… Когда
вода встречается с землей, та исполняет все желания человека. Но если они в разлуке,
земля, обожженная солнцем, засыпает тебя пылью и песком…»
Как бы подтверждая мысли Човдурова, вошедший в вагон Тихомиров пожаловался:
— Нельзя ли закрыть окно? Помилуйте, Аннатувак Таганович! Мы и так круглый год
задыхаемся от пыли!
— А я эту пыль считаю сурьмой для глаз своих, так прекрасна земля наша… — с улыбкой
ответил Аннатувак, еще погруженный в свои высокие мечтания.
— Товарищ Човдуров, я тоже патриот, — сварливо возразил Тихомиров и потянулся к ремням
оконной рамы, — но я предпочел бы, чтобы наша республика дарила нам цветы, а не
швыряла в глаза горстями пыль!
Он резко поднял раму окна, при этом очки, не удержавшись, упали и одно стеклышко
разлетелось на куски.
Аннатувак молча наблюдал за этим непонятным взрывом негодования, потом мягко заметил:
— Евгений Евсеевич, я бы и сам закрыл окно. Зря вы очки разбили…
— Не жалко… — буркнул Тихомиров.
Но в очевидном противоречии со своими словами он собирал и прикладывал друг к другу