Небит–даг - 18

работу. От поклона голова не отвалится. Амирову скажите — смелость города берет!.. Какие
еще знаю афоризмы? Ах, Маро, я же старый педагог! Когда учишь, очень полезно находить
формулы — лучше запоминают… Вы хотите завтра зайти ко мне? Спасибо, буду рад, если
только вам не в тягость сидеть с больным.
Аман положил трубку, натянул одеяло до подбородка и закрыл глаза, надеясь уснуть. Но из
этого ничего не вышло. В комнату тихо проскользнула Мамыш, дожидавшаяся за дверью
конца разговора. Она уселась на коврик около кровати и пристально посмотрела на сына.
— Аман-джан, скажи мне, ты только газеты и книги признаешь или у тебя все-таки есть
чувства?
Аман сделал вид, что не понял вопроса:
— Раньше говорили: «Много знает не тот, кто много жил, а тот, кто много ходил». А нынче
много знает не тот, кто много ходит, а тот, кто много читает. Газета рассказывает обо всем,
что произошло за день в мире.
— Нет, Аман, ты не хочешь понять. Я спрашиваю: греет ли тебя газета, когда спишь?
— В комнате тепло. Пощупай-ка, батарея обжигает руки.
Мамыш, упершись обеими руками в пол, подалась вперед, будто хотела разглядеть соринку в
его глазу.
— Ведь бывают же такие тугодумы!
Page 180/311
— Чего же я не понял?
— Я спрашиваю: ты поклялся быть одиноким?
— Ну так бы и сказала.
— Вот так и говорю. А ты отвечай.
— Ай, мама, ну почему тебя так волнует моя женитьба?
— Почему так волнует? — переспросила Мамыш. — Что же мне делать, если родной сын не
понимает, почему я волнуюсь?
Мамыш схватилась за голову и стала раскачиваться из стороны в сторону.
— Зачем я пришла на этот свет? — причитала она. — Лизать хвосты щенкам, которых я
породила? Смиренно склонять голову перед ними? «Дети мои, вы зарабатываете пять
грошей — я в вашей власти. Дадите — поем, не дадите — помру!» Если не смогу жить, как
мне нравится, если не попробую пищу, какая даст силу моему телу, я верну хозяину то, что он
дал мне на хранение!
— О чем ты, мама? — недоумевал Аман.
— Если не понимаешь родного языка — могу объяснить: богу душу отдам, вот что говорю! Не
я ли вам чистила носы, убирала за вами, поставила вас на ноги? Так слушайте же теперь
меня! Смотрите мне в рот! Поступайте, как велю! Я вас сделала людьми, теперь вы успокойте
мою старость — женитесь! А потом… можете делать что угодно.
Ослабевший от жара Аман не перебивал мать, и, передохнув, она снова начала причитать:
— Не мне бы говорить это сыну, но во всем виноват твой пустоголовый отец! Раз он рабочий,
раз он нефтяник, так уж ему кажется, что все знает, что всю революцию сам устроил. Твой
отец — игрушка в руках людей. Над ним смеются, шутят: «Ты сознательный, Атабай, ты
передовой рабочий!» А он и уши развесил. Пучит глаза, наступает на меня, пыжится:
«Сыновья сами знают, как жить!» Вот как сказал! И я обречена теперь метаться всю жизнь,
как газель, у которой отняли детеныша…
Аман и не подозревал, слыша все эти вопли, что у матери появились новые причины для
такого разговора. Услужливая кумушка-соседка в точности передала ей, что наговорила
Эшебиби в очереди у тандыра: «Аман Атабаев неплохой парень, тихий, скромный, но…
родился под несчастной звездой. После землетрясения потерял не только жену и ребенка, но
и самое важное для мужчины. Что скажешь, что поделаешь… Врачи говорят, это бывает с
горя. И нельзя не верить. Бедняга живет один уже который год и не помышляет о женитьбе.
Ходит, опустив голову, как мерин в стаде, и на девушек даже не глядит. Не дай бог никому
такого несчастья!»
Когда до Мамыш дошли эти слухи, она даже заплакала от возмущения: «Лучше бы оглохнуть,
чем слушать такие пакости!» Но, поразмыслив и вспомнив, что сын действительно ведет себя
странно, и, не дай бог, если Эшебиби права, и впрямь забеспокоилась об Амане. Старухе
всегда мерещилось, будто от нее что-то скрывают. Сегодняшняя молчаливость Амана еще
больше укрепила подозрения.
— Аман, сынок, скажи, я ведь мать, и никто больше не узнает, по совести скажи, может, тебе
и нельзя жениться?
— Ай, мама, ну что только тебе лезет в голову! — буркнул Аман и отвернулся к стенке.
Page 181/311
Мамыш, конечно, и внимания не обратила на этот робкий намек. Ей и в голову не пришло, что
сыну хочется кончить этот разговор. Она погрозила сыну пальцем.
— Не один ты послан мне богом в наказанье. Нурджан ничем не лучше. Оба в отца.
— В отца?
— Конечно. Если бы Атабай был путным человеком, разве бы такие сыновья у него выросли?
Нурджану говоришь — женись, а он дрожит, будто безоружным выставили против врага. А ты
все отмалчиваешься.
Аман почувствовал, что отмолчаться не удастся.
— О чем ты говоришь, мама? Мне не хочется сегодня жениться, завтра разводиться…
— Упаси бог от разводов! Но почему же обязательно завтра разводиться?
— А кому я такой нужен?
— Паршивая не в счет, хромая не в счет, вдову тоже оставим в покое. Я тебе найду не
девушку, а загляденье!
— Давай все-таки оставим этот разговор! Жениться — это мое дело.
— Ничего нового не сказал. Все вы, и старые и молодые, только и знаете: «Это мое дело!»
Подумать только, какие собрались на мою голову деловитые…
Кроткий Аман вышел наконец из терпения.
— Скажи, пожалуйста, ты ухаживать приехала или хочешь, чтобы я совсем разболелся?
— Ну, если так ценишь материнские заботы, я помолчу.
И Мамыш в самом деле на минуту умолкла. Но, увидев, что Аман закрыл глаза, дернула за
кончик одеяло.
— А ты слышал новость?
— Какую еще?
— Говорят, Нурджана встречают на улице с какой-то девушкой.
— Прекрасно! Ты должна радоваться, ты же только об этом и мечтаешь.
— Если бы этот молодой ишак хотел меня порадовать, я бы уж давно нянчила внучонка и не
приставала к тебе, как сейчас. Но, говорят, он ходит с русской!
— Какая разница, если он ее любит.
— И это я слыхала. Все заодно — «какая разница!» По-моему никогда не выходит, вот какая
разница! Что же мы будем пялить глаза друг на друга, на пальцах объясняться? Атабай тоже
этого не понимает, хотя борода его давно побелела. «Какая разница, лишь бы попалась
умница!» Ты знаешь мой характер. Я ответила: «Если хорошая девушка — на голову посажу.
А если такая, что не захочет знать ни мать, ни отца, ни соседей?» Знаешь, что люди
говорят?..
Тут Мамыш будто поперхнулась, прикрыла рот рукой, вспомнив, что Ханык требовал
полнейшей тайны. Аман опустил глаза, не проявляя ни малейшего желания продолжать
Page 182/311
разговор, и Мамыш тихонько удалилась на кухню.
В комнате наступила долгожданная тишина. Лишь иногда сквозь двойные рамы глухо
доносились гудки автомашин. Не зажигая света, с закрытыми глазами Аман погрузился в
глубокое раздумье.
Мать, конечно, имела право укорять… Что хорошего в одиночестве? Сколько лет никто не
согревает подушку, ни одна рука не поправит одеяла, не погладит волосы. По вечерам в
квартире тихо, как на кладбище. Летит время, и жизнь проходит. Права мать. Дом без детей
— тело без сердца, пища без соли. Какое счастье, возвращаясь домой, знать, что тебя
встретит ласковая улыбка жены, радостный лепет сына! Но имею ли право мечтать об этом?
Я — половина человека! Кому нужен однорукий, одноглазый? Этого мать не поймет. Для нее
сын, будь он хоть обрубком, все равно лучше всех на свете. На моем пути попадались
хорошие девушки, но я не позволял себе ни глядеть, ни думать о них. Каждая девушка живет
мечтой о любимом. Но кто мечтает о половине человека? Все бывает. Может быть, и
нашлась бы такая, что решилась выйти за меня. Может, до поры до времени и скрывала бы
свое равнодушие и тоску. Но однажды я непременно поймал бы угрюмый, полный
брезгливости взгляд, говорящий: «Горькая моя судьбина!» Смогу ли я жить на свете, угадав в
этом взгляде отвращение? Не лучше ли страдать в одиночестве, чем сломать чью-то жизнь?
Нет, не стоит посыпать старую рану перцем.
…Что же остается? Воспоминания о былом счастье? Но они, как миражи, появляются и тут
же исчезают. Как короткий весенний дождь, который уходит в песок, не успев освежить
жаждущую землю… Тело мое как иссохшее, старое русло Узбоя. Проклятая война! Сколько
смертей, сколько одиночества, калек! Когда-то я валил наземь пальванов, а теперь застегнуть
пиджак стоит большого труда. Кому понравится нянчиться со мной? Поверить, что девушка
захочет пожертвовать собой ради меня, так же трудно, как поверить что она мечтает отдать
кому-то свой глаз и руку. Лучше уж остаться одиноким, чем жить бок о бок с человеком,
видеть, как он смотрит на юг, когда глядишь на север…
Давно уже мысли о семье не волновали Амана так сильно. Годами гнал их от себя. Но, видно,
пришло время навсегда решить свою судьбу. Сам того не замечая, весь вечер Аман плавал в
бурном море размышлений. И, как ни торопился к берегу, как ни загребал одной рукой,
расходившиеся волны то подбрасывали на гребень, то накрывали с головой. Он терял
направление, мысли путались. Тогда Аман приподнимался, глотал воздух воспаленным от
жара ртом, озирался по сторонам. Комната тонула во мраке, только угол с книжными полками
освещался светом уличного фонаря. Там через спинку стула беспомощно свисал протез.
На улице прекратилось движение, затихла и мать в соседней комнате.
В полной тишине Аман слышал собственное жаркое дыхание… Потихоньку сон смежил его
веки, и все время гудели и грохали снаряды, и сквозь вой мин доносилась команда
Човдурова: «Вперед!» И сквозь клубы дыма, в зареве пожара плыл по небу протез, сжимая
неживые пальцы в кулак.
Глава тридцать шестая
Волна любви не оставляет и соринки
Когда Аман проснулся, солнце стояло высоко. Лучи ворвались в комнату, косо улеглись на
столе, осветили стену веселыми пятнами. Аман быстро поднялся с постели, умылся,
побрился. Было весело, оттого что солнечные блики согревали холодные бирюзовые стены,
Page 183/311
оттого что в доме тихо и пусто. Сегодня отец должен был приехать из Сазаклы, и Мамыш с
первым автобусом отбыла на Вышку. Домработница еще не вернулась, как видно,
задержалась у дочери в Кум-Даге. Как ни тяжко одиночество, но еще тягостнее одиночество
вдвоем. Мамыш одним словом умела разрушить душевное равновесие, выработанное
Аманом с таким трудом.
Войдя в кухню, Аман увидел на плите кастрюлю с едой, приготовленной матерью, на столе
хлеб, заботливо обернутый белоснежной салфеткой. Следовало бы вскипятить чай, но не
хотелось возиться… «Позавтракать всегда успею, — подумал Аман, — температура спала,
можно и позаниматься». Третий год он заочно учился в нефтяном институте, времени для
занятий не хватало, приходилось пользоваться каждой свободной минутой, чтобы усесться за
учебники.
Послышался легкий стук, Аман открыл дверь — перед ним стояла Марджана.
Всегда уравновешенная, даже бойкая, девушка стала сейчас неловкой от застенчивости.
Аман чувствовал это по тому, как она, не глядя, поставила на пол плетеную кошелку, в
которой загрохотала кастрюлька, зачем-то старательно сложила пальто, прежде чем
повесить.
— Оказывается, вы уже на ногах? — тихо спросила она.
Теперь Аману была понятна причина ее смущения. Девушка пришла навестить товарища по
работе, прикованного к постели. Но если он здоров, то, может быть, неуместно и посещение?
Чтобы рассеять неловкость, Аман сказал шутливо:
— Знаете, бывают такие изнеженные люди: согреются на солнышке, подумают, что у них жар,
и торопятся укрыться под семью одеялами…
Марджана засмеялась.
— Это вы про Тихомирова?
— Много нас таких. Заноет зуб — завяжем щеку, оступимся — зовем скорую помощь. Что там
Тихомиров, я сам такой же. Не знаю, что у меня болело, а три дня не вставал с постели,
учился уму-разуму у подушки.
Марджана недоверчиво улыбнулась. Она знала от врача, что у Амана грипп, на столике
заметила температурный лист и перевернула его чистой стороной вверх.
— Не старайтесь казаться хуже, чем вы есть, Аман Атабаевич! У вас температура доходила
до тридцати девяти.
— Откуда такие точные сведения? Просто удивительно!
— Ничего удивительного нет.
— Ну, все-таки, откуда вы узнали?
— По вашим глазам.
— По моим… глазам? — запинаясь, переспросил Аман.
Неловкое молчание длилось не больше секунды, но обоим показалось мучительно долгим.
Аман понимал, что эти слова вырвались у Марджаны невольно, она их не обдумывала. И
все-таки прозвучали насмешкой. Глаза одноглазого. Что в них прочитаешь? Он отвернулся к
окну. Марджана, проклиная себя за бестактность, готова была сквозь землю провалиться…
Page 184/311
Заскрипел стул, зашелестела бумага. Аман повернулся к Марджане, она протягивала
температурный листок.
— Я пошутила, — сказала она. — Вот зеркало, которое показывает вашу температуру.
Устыдившись своей впечатлительности, Аман сразу перешел на шутливый тон.
— Ба! Что это за волшебная бумага, которая выдает секреты хозяина?
— Это же главное свойство бумаги, хранить, а значит, и выдавать секреты…
— Так, стало быть, я не симулировал?
Марджана подошла к письменному столу и, показывая на незаконченный чертеж, сказала:
— А вот и еще бумага, выдающая секреты! Я давно хотела спросить, Аман Атабаевич, зачем
вы учитесь?
— Все учатся, — пожал плечами Аман, — когда прихожу сдавать зачеты, рядом со мной
сидят рабочие — бурильщики, монтажники, операторы…
— Но ведь у вас есть высшее образование и вы давно на партийной работе. Не собираетесь
же вы стать инженером?
— А разве партийный работник не должен знать производства? Пока я могу только верить
или не верить тому, что говорят. Выучусь, буду сам знать. Вот, например, в этой
сазаклынской истории я все время был на стороне Аннатувака, пока не поехал в Ашхабад на
сессию Академии наук и не убедился, что мы на своем пятачке тоже решаем вопрос
огромного государственного значения.
— А почему не верили Сулейманову? — живо спросила Марджана, которая недолюбливала
Човдурова.
— Потому что аргументы Аннатувака Тагановича казались убедительными. Правда, смущало,
что у него такой плохой союзник — Тихомиров… Но ведь все это — вера, симпатия,
антипатия, интуиция — плохие помощники в работе. Даже логика, казалось бы, надежная
опора, и то должна иногда отходить на второй план.
— Странно! Чему же уступает место логика?
— Необходимости. Один из законов советской жизни.
— Не понимаю.
— А вы постарайтесь понять. «Разбитая тарелка», разорванные пласты, гигантские средства,
брошенные впустую, неминуемые аварии, невыполнение плана — все это обдуманные
аргументы Тихомирова и Аннатувака Тагановича, очень осмысленные, логичные. Против них
только одно — необходимость. Государственная необходимость открыть и освоить как можно
скорее новые нефтяные бассейны в пустыне.
— Откуда же вы знаете, что победит необходимость?
— Я был на войне.
Марджана ни о чем больше не спрашивала. Облокотившись на письменный стол, задумчиво
смотрела в окно. Каждый раз, встречаясь с Аманом, она поражалась его способности с
необычайной легкостью превращать самый пустяковый разговор в серьезный. Парторг все
время заставляет думать. Как только сам не устает от этой кипучей работы? Решает все
Page 185/311
время отвлеченные проблемы, а о себе небось и не заботится…
— А чай вы сегодня пили? Только отвечайте по совести, — покраснев от собственной
смелости, спросила Марджана.
— Неужели есть и такое зеркало, которое сказало, что я голоден?
— Вот видите! Хорошо хоть сознались! А я принесла гостинцы со вчерашнего тоя.
— А по какому случаю был той?
— Ах, Аман Атабаевич, дни бегут незаметно! Вчера мне исполнилось двадцать три года.
— Двадцать три?
— Не верите?
Худощавая хрупкая Марджана, с косами, уложенными на затылке корзиночкой, казалась
совсем девочкой. Аман привык думать, что ей лет восемнадцать-девятнадцать.
— Разве не вчера вы бегали с красным галстуком?
— Вчерашнего сегодня не увидишь, — весело подхватила девушка. — Вчера был облачный
день, а сегодня снег выпал и солнце засияло — глядите-ка, весь мир будто сделан из
серебра!
— Значит, и Маро сегодня серебряная? Да нет, она совсем золотая!
Марджана привыкла к шуткам парторга, но сегодня ее все смущало.
— Аман Атабаевич, не шутите так! Я не люблю золотого цвета.
— Золото, это не цвет, а качество, если о душе…
— Не надо вгонять меня в краску. Давайте-ка я лучше накрою стол и поставлю чайник.
— Откуда пришло ко мне такое счастье?
— Опять смеетесь надо мной?
— Нисколько! Очень серьезно говорю. Анна Ивановна еще не вернулась после выходного, и я
все раздумывал, поститься мне или нет? А вы помогли решить этот сложный вопрос.
Не дослушав, Марджана удалилась на кухню. Аман последовал за ней, чтобы помочь,
удивился: никелированный чайник уже стоял на плите, под ним дрожало голубое пламя.
Марджана с такой легкостью находила все, что было нужно, как будто сама все расставила на
кухне. Аман улыбнулся: забавно, что между матерью и Анной Ивановной всегда шли
препирательства, кто лучше хозяйничает, обе были недовольны друг другом. А вот Марджана
ни на кого не жалуется, и все спорится у нее под руками. Видно, только сегодня и пришла в
дом настоящая хозяйка.
Не отвечая на шутки Амана, девушка быстро сновала из кухни в комнату и обратно, а он не
переставал удивляться. Как удается беззвучно двигаться в туфлях на высоких каблуках? Как
догадалась, где лежат ножи и вилки? Стол был накрыт в одну минуту, а из сетки Марджаны,
как из атласного цилиндра циркового фокусника, появлялись все новые и новые предметы:
большая кастрюля с чебуреками, курица на зеленой тарелке, сметана в глиняном горшочке,
поджаристый домашний чурек, два пучка зеленого лука и, наконец, самое неожиданное,
бутылочка армянского коньяка.
Page 186/311
Марджана сказала:
— Это мой брат Ашот подсунул потихоньку в сетку. Он считает, что обед без выпивки — пища
без соли.
— Конечно, особенно когда есть повод выпить!
Аман открыл четвертинку, поставил на стол рюмки, но Марджана убрала одну.
— Не сердитесь, Аман Атабаевич, я не пью.
— Да ведь и я не пью!
— Знаю, но после болезни полезно. Лучше есть будете.
Аман чокнулся с бутылкой.
— За то, чтобы Маро прожила еще три раза по двадцать три, и за здоровье Ашота
Гургеновича!
Аман опрокинул рюмку, закусил чебуреком. Его тронуло, что Марджана так заботливо
обдумала свое угощение. И чебуреки, и куриную ногу, и зелень можно было есть без помощи
ножа и вилки, обходясь одной рукой. И все так вкусно приготовлено! Аман выздоравливал, у
него появлялся аппетит, и Марджана с удовольствием смотрела, как он ел.
— О чем задумалась, Маро? — спросил он притихшую девушку.
— О вас, — смело ответила она.
— О том, что похож на голодного зверя?
— Ой, нет! Совсем не об этом. Вы вчера сказали по телефону, что формулы помогают лучше
усваивать. Мне кажется, что вы и работаете по собственным формулам.
— Как интересно! По каким же?
— Ну, например, ваша первая заповедь — имей бесконечное терпение.
— Правильно! Только это не первая.
— Тогда — будь справедлив!
— Тоже верно, но опять не первая!
— Есть еще одна: если твое распоряжение неправильно — признай свою ошибку.
— Очень хорошо формулируете, только это тоже не главное.
Марджане нравилась эта игра, она раскраснелась, глаза блестели. На работе редко
удавалось подолгу говорить с Аманом, временами казалось, что он все еще считает ее за
девчонку. Она была честолюбива и очень хотела, чтобы парторг наконец понял, чего она
стоит.
— Ох, какой придирчивый учитель! Ну, еще могу сказать, что, глядя на вас, усвоила, что надо
быть всегда внимательной к чужому мнению и критике, даже если она и неправильная.
— И все-таки не с этого надо начинать.
Марджана недовольно выпятила губы.
Page 187/311
— Тогда больше ничего не знаю.
— Я тоже не знаю, как лучше выразиться, чтобы вам понравилось. Вы вчера упрекнули меня
за выспренность и, наверно, были правы, но эти слова не сумею сказать иначе. Раньше всего
и прежде всего надо проникнуться бесконечной преданностью идее коммунизма и сплачивать
людей вокруг этой идеи. Вот самое главное. И еще: все почему-то считают, что я добряк, как
говорится, мягкий человек. Знают, что люблю нянчиться с людьми, не жалея времени. Но
ведь до поры до времени. Если вижу, что человек сознательно пошел на дурной поступок,
если им руководит корысть, я беспощаден.
— Вот чего не замечала!
— Придет время, заметите. Тогда, смотрите, не испугайтесь.
Испугаться Амана! Вот чего Марджана не могла вообразить. Широко улыбаясь, она смотрела
на него. Нет на свете другого человека, с которым ей было бы так интересно и приятно!
Неужели он не чувствует? Или только делает вид, что не чувствует? Как сковывает человека
болезнь! Как ошибается он, если думает, что ее пугает его увечье. Если бы знал, с какой
радостью она отдала бы ему свою руку, свой глаз! Но нельзя же в этом признаться ни с того
ни с сего! Хоть бы повод какой-нибудь придумать…
И все-таки Марджана решилась. Уходя, держась за ручку двери в полутемной передней, она
сказала:
— Зря на себя наговариваете. Вы не беспощадный. Это жизнь была к вам беспощадна. И
если вам когда-нибудь станет тяжело одному, вспомните обо мне. Я всегда…
И быстро захлопнула за собой дверь, только каблуки застучали по лестнице.
Аман распахнул окно. Хотелось еще раз увидеть Маро. Неужели правду сказала? Неужели
есть на свете человек, который ждет его? Свежий воздух ворвался в комнату и с ним мягкий
гомон воскресного дня. С утра снегопад, по-южному щедрый, выбелил улицы, а сейчас
солнце взялось за работу, но там, где прошли колеса машин, в глубоких бороздах снег еще
отливал влажной синевой. Где же Маро?.. В Доме культуры кончился дневной сеанс, по
улице шел знакомый рабочий люд с женами, с детьми. Милый, близкий народ. Тепло одетые
дети копошились в снегу, звонко смеялись. Под деревьями матери катили коляски с
завернутыми в теплые одеяльца малышами… Вот, кажется, мелькнула и Маро — коричневое
пальто и зеленая шапочка… Мелькнула и исчезла в толпе.
Глава тридцать седьмая
Клевета
Смета по Сазаклы на второй квартал, присланная из производственного отдела,
разграфленная по всем правилам бухгалтерского щегольства, с утра лежала на столе у
Човдурова — не было свободной минуты заглянуть в нее. Народ толпился в кабинете, как на
вокзале.
С утра Аннатувака посетил Тихомиров и с видом заговорщика сообщил, что хочет побывать
на новых разведбуровых. Это нисколько не обрадовало директора конторы. Что, собственно,
рассчитывает увидеть «Вчерашний день» в Сазаклы? Отыскать лишний повод для склоки?
После драки кулаками не машут, время и без этого покажет, кто прав.
Page 188/311
Вслед за Тихомировым явились два молодых инженера, только что окончившие нефтяной
институт и присланные по разверстке. Оба высокие, румяные, русокудрые добры-молодцы —
один из Тамбова, другой из Ярославля. Пришлось долго беседовать, рассказывать о
специфике местной работы. Разговору мешали. Забежал корреспондент из газеты, чубатый,
только что демобилизовавшийся парень, еще не успевший снять военную шинель. Звонили
из Объединения — торопили со сметой. Заглянул Сафронов посоветоваться о 425-й
скважине, которая дала воду, а в довершение всего секретарша с испуганным лицом
доложила:
— Какой-то бабай к вам ломится.
И действительно, вслед за ней в кабинет ввалился дедушка лет семидесяти с длинной белой
бородой, в большой бурой папахе. Поставив на пол у двери зеленый эмалированный чайник
и принакрыв его полосатым хурджином, он почтительно приветствовал Аннатувака; затем
сварливо потребовал, чтоб его внука сделали нефтяником. Дедушка отличался неукротимой
энергией, прилетел на самолете из Мары с этой единственной целью, и понадобилось много
времени, чтобы растолковать, что ему нужно идти в отдел кадров.
Это была последняя капля, переполнившая чашу терпения Аннатувака. Он попросил
секретаршу больше никого не впускать и углубился в смету.
Сосредоточиться на цифрах было нелегко. Весь последний месяц Аннатувак чувствовал себя
как взведенный курок. Огромным усилием воли он заставлял себя сдерживаться: терпеть
противоречия, выносить многословие, прощать бестолковость. От нервности появились
новые привычки — руки не могли оставаться в покое: ломали папиросные коробки, разгибали
канцелярские скрепки, теребили клочки бумаги. Ему даже пришло в голову завести четки.
Один знакомый азербайджанец уверял, что ничто так не успокаивает нервы. Однако
Аннатувак быстро отказался от этой идеи. Азербайджанец-то был профессор, носил пиджак и
тюбетейку, а что за вид — в полушубке и ушанке с янтарными камешками в руке! Да разве
ими вернешь утраченный душевный покой? Дело даже не в Сазаклы. Подумаешь, какой
важный эпизод в биографии начальника конторы бурения этот клочок пустыни! Но остаться
одиноким, растерять товарищей, не чувствуя перед ними никакой вины, — это страшно. Не
так жалко потерять Сулейманова, проработали три года душа в душу — разошлись. Что же,
бывает! Труднее мириться с отчуждением Сафронова, но ведь с ним и дружить нелегко.
Глядит на все с высоты своего опыта, обо всем имеет свое мнение, видно, не может забыть,
что знал своего начальника еще мальчишкой. А вот холодность Амана невыносима. Чего,
собственно, все хотят от него? Он склонился перед обстоятельствами, делает все, что
требуется. Неужели нужно еще и выражать восторг? Этого не дождутся! Дома тоже будто
отопление выключили. Тамара, как всегда, кротка и заботлива, но не может скрыть, что
сочувствует Сулейманову. Если женщина работает, трудно ожидать от нее справедливости.
Всегда ей ближе тот, с кем проводит целый день, а не муж, с которым еле успевает
перекинуться двумя словами перед сном. А самое горькое — отец. Что бы ни случилось в
жизни с Аннатуваком, первая мысль всегда была об отце. Что он подумает, что скажет?
Теперь их разделяет не сотня километров бездорожья от Небит-Дага до Сазаклы, а нечто
худшее. Когда Аннатувак приезжает на новый участок, отец почти не разговаривает с ним.
Споров больше нет, но, кажется, у старика совсем пропала охота встречаться с сыном. Этого
никогда не было. Все будто отодвинулись от него. Как в мираже: все видно, а рукой не
дотронешься, уплывет. Кто же остается? О Тихомирове смешно говорить. Пожалуй, одна
Айгюль. Встречаясь с сестрой, Аннатувак угадывал непривычную теплоту в ее больших
черных глазах. О делах не говорили, и тут надо оценить такт сестры. Понимает, что не
следует посыпать рану перцем…
В дверь просунулась голова Дурдыева. Човдуров замахал рукой:
— Не могу принять!
Page 189/311
Но Ханык посчитал отказ за приглашение и, дергаясь всем лицом, улыбаясь и подмигивая,
вошел в кабинет.
— Товарищ директор, есть важный разговор.
Аннатувак поднялся и раздельно сказал:
— Я занят.
Ханык плаксиво улыбнулся.
— Есть вещи поважнее занятий. Будете жалеть, что не поговорили.
Човдуров стукнул кулаком по столу, но даже не успел рта раскрыть, как Ханык юркнул в
дверь. Аннатувак взялся было за карандаш, но в дверную щель снова просунулась голова
снабженца.
— Не ради себя, ради ваших интересов, Аннатувак Таганович, необходимо поговорить…
Жалкий человечек пресмыкался, не замечал, как он противен. Пересилив себя, Човдуров
спокойно ответил:
— Если разговор не деловой, тем более можно отложить.
По привычке он вертел в руках тяжелый пресс. Бросив взгляд на тяжелую вещицу, Ханык
снова исчез, на этот раз плотно прикрыв за собой дверь. Испуг снабженца так насмешил
Аннатувака, что он смягчился и попросил секретаршу разыскать его.
Через две минуты Ханык как ни в чем не бывало здоровался с Човдуровым.
— Я знаю, товарищ директор, почему вы рассердились, но ведь это же клевета, — развязно
говорил он. — Эта баба из святого сделает черта.
— Какая клевета? — отрубил Аннатувак. Больше всего он ненавидел склоки, сплетни,
разбирательство семейных скандалов. — Не знаю никакой бабы.
— Есть такая дрянь, ее зовут Зулейха. Может быть, не она сама, а ее друг…
— Не знаю Зулейхи и ее друга.
— Да разве он один? У нее, наверно, десяток друзей или мужей, не знаю, как приличней
назвать…
Дурдыев задумался. Ясно было, что слухи еще не дошли до Аннатувака. Но что выгоднее:
рассказать самому или надеяться, что вся история с брошенной семьей так и не дойдет до
ушей начальства? Нет, лучше все-таки прикинуться простодушным, напрасно оклеветанным.
— Все дело в Тойджане Атаджанове, — начал он, — если бы вы могли себе представить,
сколько грязных нитей сплелось вокруг одного человека! Да что там нитей! Его сердце —
клубок змей!
— Атаджанов? — переспросил Човдуров и уселся поглубже в кресло. Теперь он готов был
слушать рассказ Дурдыева хоть до вечера, тот и не подозревал, какие струны задел в душе
начальника конторы.
— Когда Атаджанов ездил на праздник в подшефный колхоз, он спознался с моей бывшей
женой Зулейхой, а она плачет, будто я не даю денег…
Page 190/311
— А разве это неправда?
— Неправда — мало сказать. Это клевета! Я посылаю все, что зарабатываю, сам сижу на
хлебе и чае. Посмотрите на мой ватник, разве это костюм для снабженца? Я только позорю