Небит–даг - 26

но причину ссоры не узнал, а спрашивать стеснялся. Слишком замкнута и скрытна стала
Ольга за последние дни. В то же время Сафронов понимал, что Ольге надо помочь. Как часто
девичье воображение разыгрывается на пустом месте, создает непреодолимые препятствия
из камушка, лежащего на дороге… Кому же и вмешиваться в эти дела, как не близким,
умудренным опытом? Может, Атабаев прольет свет на эту ссору? Кажется, он очень дружен с
братом.
— Вы не знаете, что происходит с нашим подрастающим поколением, Аман Атабаевич?
Аман вздрогнул, очнувшись от мыслей, но сразу понял, о чем идет речь.
— Как будто начинаю разбираться, — уклончиво сказал он, не зная, деликатно ли посвящать
Андрея Николаевича в отношения влюбленных.
— Меня очень тревожит Ольга, — продолжал Сафронов, — но я ничего не могу понять…
— Тут пустое недоразумение. Мерзкая сплетня по поводу поездки Ольги и Тойджана в
колхоз.
— Но ведь вы тоже там были. Скажите, вы ведь не слишком были заняты скачками и
выпивкой, вы обратили внимание, как вела себя Ольга?
— Как вела себя? — переспросил Аман. — Как птичка. Радовалась, что видит новое,
расспрашивала обо всем, удивлялась…
— Я и не сомневался в ней, только думал, что по недомыслию юности она могла дать повод
для разговоров…
Page 269/311
— Ну, какой там повод! Те, кто распускает слухи, не нуждаются в поводах. Сами выдумывают
все, что им требуется.
— А кто же все-таки распускает?
— По-моему, Ханык Дурдыев.
— Какая же может быть у него цель? — удивился Сафронов. — А ведь у такого типа должна
быть какая-нибудь цель… Не так давно, незадолго до пожара, Човдуров уговаривал меня
уволить Атаджанова и что-то туманно намекал на сведения, полученные от Дурдыева…
Видите, как получается-то? Бьют по детям, а попадают куда?
— Значит, он еще до пожара хотел уволить Атаджанова? — быстро спросил Аман.
— В том то и штука!
— Да, — задумчиво произнес парторг, — наши дети только жертвы уличного движения. Дело
вовсе не в них. Тут какая-то серьезная провокация, в которой нужно разобраться.
И снова оба надолго замолчали.
Мысли Амана были целиком заняты предстоящим партийным собранием. Он не мог забыть
лица Аннатувака, когда тот узнал, что на следующей неделе будет разбираться его
персональное дело. И ответил Аннатувак как-то загадочно: «Собака не лает, пока не услышит
шороха». Смысл этой поговорки всем известен — дыма без огня не бывает. Но Аннатувак
вкладывал какой-то другой смысл, что-то вроде «все на одного, и ты залаял». Он еще и
жертвой самому себе кажется! Как же все-таки могло случиться, что человек, которого Аман
видел героем в трудные дни войны, превратился в мелкого честолюбца? Надо было бы
проследить историю этого превращения, вдуматься поглубже, может, отыскать долю и своей
вины… Неужели это ничтожество Дурдыев мог повлиять на Аннатувака? В роли Ханыка тоже
надо разобраться, а это самое противное. Припрешь такого к стене, и он сразу же начнет
ворошить грязное белье, выльет ведро помоев на головы честных людей, начнет увиливать,
отказываться от своих слов… И, преодолевая отвращение, придется во все это вникать. А
загадок много. Как, например, попало к матери это подделанное письмо?
В этот час Ханык, занимавший мысли парторга и главного инженера, стучался в двери
Мамыш.
Он все подсчитал. В конце концов рано или поздно придется отвечать за детей и Зулейху, но
если еще прибавится клевета, подложное письмо, тогда несдобровать! Надо попробовать
выкрутиться, и тут без старухи Атабаевой не обойдешься.
Как только Мамыш открыла дверь, он бросился к ней с раскрытыми объятиями.
— Мамочка, давай мне бушлук!
У Мамыш голова пошла кругом.
— На буровой Атабая ударил фонтан?
— Не угадала!
— Что же случилось?
— Мамочка, солнце радости обернулось к тебе!
— Ай, расскажи, дорогой!
Page 270/311
— Все узлы развязываются в твою пользу!
— Узлы? Польза?
— Я же говорил тебе: приведу Айгюль в дом твой…
Мамыш даже задохнулась и глотнула воздух открытым ртом.
— Ханык-джан, скажи: мне снится это счастье?
— Нет, мамочка. Сбылось твое желание!
— Пусть светятся очи твои, мой дорогой!
Ханык начал рассказывать заранее придуманную историю о том, как Човдуров прогнал
Тойджана с работы, как прочистил свое горло, накричав на Айгюль, а она говорила: «Брат
мой, прости меня. Теперь я буду там, где ты пожелаешь». А Таган твердо сказал: «Дочь моя,
не заглядывайся на какого-то бродягу, а поищи парня с головой. Если Тыллагюзель
предлагает семью Атабаевых — с радостью прими. Породниться с Мамыш — есть ли
большее счастье на земле?» А потом Айгюль на промыслах вызвала к себе Нурджана, и они
долго оставались наедине. И всех надоумил и привел к верным мыслям не кто иной, как сын
Дурдыева, Ханык.
Старуха кивала головой, не спуская умиленного взора с Ханыка.
— Дорогой мой, чтоб глаза твои не знали боли! Пусть господь воздаст тебе за все хорошее,
что ты сделал для меня. Я и в могиле не забуду тебя!
— А мне и не нужно другого счастья на свете, как счастье порадовать тебя!
Старуха не могла наглядеться на Ханыка. Ей казалось, что это незримый пророк Хидыр,
принявший образ человека. Она сожалела, что не догадалась подать ему руку и проверить,
есть ли кость в его большом пальце. Древняя легенда говорила, что большой палец Хидыра
должен быть мягким. Мамыш раскрыла буфет и ставила на стол все, что было в доме
съестного. Ханык уплетал за обе щеки и чурек, и мясо, и дыню и с увлечением рисовал перед
ней картины будущей свадьбы.
На свадебный той должны собраться все иомуды от Балхана до Каспия. Мамыш собиралась
пригласить родственников и друзей из Челекена, из Чарыда, из Гыра. Поэтому нельзя
спешить. Следовало заранее позаботиться и о машинах. По расчету Ханыка выходило, что из
Ашхабада надо вызвать не меньше ста такси, а для угощения закупить не менее тонны риса и
стада овец. Он обещал предоставить всю живность для тоя. Стоит ему черкнуть два слова в
колхоз, и оттуда пришлют овец и десяток верблюдов в придачу для призов на празднике. Это
будет его вклад в свадьбу, а с колхозом рассчитаться всегда успеет. Раздразнив вдоволь
воображение старухи, Ханык неожиданно спросил:
— Мамочка, чем платят за хорошее? Добром или злом?
Не разобрав, к чему он ведет речь, Мамыш быстро ответила поговоркой:
— На хорошее ответить хорошим сумеет всякий, на плохое хорошим — только мужественный
человек.
— Значит, тому, кто поддержит в трудную минуту, ты протянешь руку помощи?
— Ох, дорогой, о чем говорить? Пусть лучше меня живой похоронят, если я не помогу
человеку, сделавшему мне хорошее. Ханык-джан, дорогой, если увижу, что тонет человек,
Page 271/311
сделавший мне добро, или спасу его, или сама утону. Ты прямо скажи, что тебе нужно?
— Нехорошо скрывать свой грех, мамочка, но я боюсь запачкать твои чистые руки своей
грязью, — сказал он и сам удивился тому, что сказал правду.
— Не бойся, Ханык-джан! И кровавое преступление не запачкает тебя в моих глазах. Говори,
сынок!
— Ради твоего счастья, мамочка, я сделал одно грубое дело. Ты же понимаешь: чтобы
привести сюда Айгюль, надо было поссорить Ольгу и Нурджана.
— Умные слова, дорогой.
— Я этого добился.
— Дело сделал, дорогой.
— А теперь нужно покрыть это дело.
— Чем покрыть?
— Ради тебя, мамочка, запомни, только ради тебя я написал то письмо от имени Тойджана к
Ольге.
Мамыш вздрогнула.
— Значит, она не гулящая?
— Кто сказал — не гулящая? Ночевала с бурильщиком — и не гулящая? Но какое нам дело
до нее? Важно, что из-за этого письма меня хотят встряхнуть немного.
— Тебя?
— Ну конечно! Ведь Тойджан может доказать, что это не его письмо.
— Понятно, понятно… — говорила старуха, поводя вокруг блуждающим взором.
— Что понятно?
Мамыш, не глядя, сказала:
— Сынок во сне повторял: «Тойджан не писал Олге».
— Вот видишь, уже догадываются, что Тойджан не писал Ольге, а скоро разберутся, кто
писал!
Старуха, занятая своими мыслями, снова повторила:
— Так и говорил: «Тойджан не писал Олге…»
— Так я же о том и толкую, что письмо писал я сам!
— Можно сказать, как в жару бредил: «Тойджан не писал Олге…»
Ханык потерял терпение:
— Что ты, мамочка, как наседка, кудахчешь одно и то же?
Мамыш сверкнула глазами.
Page 272/311
— Как наседка?
— Не сердись, мамочка, мне нужна твоя помощь. Хорошо, если бы ты, когда дойдет до тебя
дело, сказала, что сама просила сочинить это письмо.
— Я должна клеветать на себя?
— Мамочка, я ведь не для себя старался…
— Но почему же я должна лгать?
— Есть же поговорка: «рука руку моет, и обе чистые?»
Немного подумав, Мамыш ответила:
— Ханык-джан, если нужно, я могу стирать на тебя, носить на работу обед, если в деньгах
нуждаешься — помогу, сколько возможно, но не толкай меня на ложь! Никто ведь не станет
наговаривать сам на себя.
Упоминание о деньгах на минуту приласкало слух Ханыка, но, сообразив, что старуха может
попросить деньги у Нурджана и проболтается, он сказал:
— Ай, мамочка! Не бывает сладкой пищи без горькой отрыжки. И в кишмише есть косточки,
попадаются и стебельки. Если будешь гнаться только за тем, чтобы быть чистенькой, птица
счастья никогда не сядет на твою голову! Не удастся тебе увидеть Айгюль в своем углу,
украсить свой дом. Подумай как следует и ответь мне. Хорошо?
Мамыш послушно погрузилась в глубокое раздумье. Если она отвернется от Ханыка, поводья
счастья уйдут из рук. В ее углу сядет иноязычная, и, что хуже всего, от веку чистый род
Атабаевых загрязнится. Но, если запеть под музыку Ханыка, придется лгать. Одно дело,
когда судачишь со старухами и приукрасишь свой рассказ какой-нибудь подробностью для
пущей убедительности. Другое — явная ложь. Это непростительный грех. Солжешь, а что
будешь говорить в день страшного суда? Или еще хуже: призовут на какое-нибудь собрание и
скажут: «Ты писала письмо! Ты враг нашего строительства и самая настоящая
националистка!» Это очень просто может случиться! Или Нурджан придет и скажет: «Если
моя мать — игрушка в руках проходимца, мне не нужна такая мать!» И тогда Мамыш умрет на
месте.
Она тяжело вздохнула, поплевала себе за ворот и, глядя на Ханыка ясными глазами, сказала:
— Дорогой мой, я не могу солгать.
Дурдыев заморгал, физиономия его задергалась.
— Может, ошибаешься?
— Нет, дорогой, не смогу!
— Ну тогда, мамочка, пеняй на себя! Если хочешь за мое же добро ткнуть меня носом в
землю, подумай, как я расплачусь с тобой!
Похолодев от ужаса, старуха смотрела в исказившееся злобой лицо Дурдыева. И подумать
только, что она приняла его за пророка Хидыра! Это же обезьяна, настоящая обезьяна!
Обрадуешь его — вознесет тебя на небеса, обидишь — толкнет прямо в ад. Да что там
обезьяна! Это злой дух в образе человека! Как только вырваться из его тисков?
Page 273/311
— Ханык-джан, — сказала она ласково, — я не желаю плохого людям. Если нечаянно
наступлю на муравья, у меня сердце кровью обольется… И вовсе не хочу ткнуть тебя носом в
землю. Если ты такой обидчивый, давай лучше, пока мы совсем не разобидели друг друга,
развяжем свой уговор. Я тебе не мать, ты мне не сын. Разойдемся, как будто и не знаем друг
друга?
— Ах, вот как? — Ханык подскочил, будто накололся на иголку. — Хорошо, тетушка! Я уйду.
Только рассчитай свои силы, сможешь ли вынести грозу, которую я обрушу на твою голову?
Ты, конечно, больше меня топтала снег, больше меня съела хлеба, но не тебе сравниться со
мной хитростью! Я найду свидетелей, что ты заставляла меня писать письмо, и тебе никто не
поверит!
— Свидетелей? — ужаснулась старуха.
— И самый маленький из них, самый ничтожный, будет Эшебиби!
Хотя Мамыш и чувствовала себя воробышком против Эшебиби и боялась ее больше кары
небесной, но ее привели в бешенство слова Ханыка. Как смеет угрожать ей этот чесоточный
щенок! За что она должна расплачиваться? Только за то, что открыла проходимцу свое
исстрадавшееся материнское сердце?
— Ты запомни навсегда со всей своей хитростью, что Мамыш запугать нельзя! Если
заставишь меня вспыхнуть, я так надую свой платок, что ты полетишь, как соломенная труха,
и не сможешь выговорить имени матери своей! А сыновьям про письмо я сама скажу, и тогда
ты увидишь, как угрожать беспомощной старухе!
Дурдыев с таким проворством схватил кепочку и бросился вон из дома, как будто и в самом
деле был злым духом.
Глава пятьдесят первая
День рождения
Ханык Дурдыев исчез.
Три дня он не выходил на работу. Когда хватились, обнаружилось, что он давно уже в отделе
кадров обманным путем получил свое личное дело. В запертой комнате в кум-дагском
общежитии нашли только грязные носки и недоеденную дыню на подоконнике под газетным
листом. Позже говорили, что его видели на станции с чемоданчиком, а кто-то будто бы
встретил даже в Красноводском порту, в ресторане. Пускай теперь несчастная Зулейха с
ребятишками поищет его в Баку… Или во Втором Баку? Или в Третьем?.. Страна велика.
Разве не так же, точно крыса от беды, бежал он пять лет назад от родного селения?
Бегство негодяя в канун партийного собрания что-то надломило в окаменевшей душе
Аннатувака Човдурова. Начальник конторы бурения по-прежнему напористо руководил всем
фронтом работ от Кум-Дага до Сазаклы. Чувствовалась близость весны, март стоял на
пороге, мусульмане уже готовились к наврузу, а в дни навруза — уж есть такая примета — то
снег сыплет, то зарядит дождь на два-три дня без продыха, и на промыслах, на дорогах, в
буровых бригадах то и дело возникают новые заботы. Аннатувак звонил по телефону,
подписывал бумаги, выезжал на буровые, общался с утра до вечера со множеством людей.
Никто не должен был видеть, как мечется его потревоженная совесть. Но деваться-то было
некуда — он в упор глядел на собеседника, но видел не лицо, а мерзко дергающуюся
Page 274/311
мордочку Ханыка, как будто прощально подмигивающего ему.
Можно подозревать родного отца в пристрастии к бурильщику. Можно обвинять старого друга
Амана в ханжестве и предательстве и даже любимую жену Тумар-ханум, в черт его знает, в
карьеризме, что ли… Но что делать с собственной совестью? Дурдыев бежал. Грязный
клеветник, негодяй, уличенный в плутнях, предпочел скрыться от покинутой семьи, от суда
общественности. Вот и все, что, собственно, случилось, а между тем в этом заурядном
происшествии коммунист Човдуров разглядел гораздо большее — собственную линию
поведения, свою готовность довериться подлецу, свою ревность, доведенную до
бешенства… Как раздразнил этот поганец его мрачную душу! Сейчас нельзя больше
обманывать себя, будто бы тогда, слушая наветы Дурдыева, не видел, кто он такой, не знал
ему настоящей цены. Нет, видел и знал, а все-таки слушал и верил, потому что сам жадно
искал опоры для своей ненависти к Тойджану. Отсюда все это, недоброе, и началось.
Тойджан еще лежит в больнице — его не будет на собрании. Пойти к нему. Нет, это выше
сил.
Айгюль избегала встреч, не подошла к телефону, а вечером прислала с матерью записку, в
которой сообщала, что на собрание не придет, не хочет, ей будет больно за брата, за семью.
Заклинала всей своей любовью быть честным и прямым, какой он есть на самом деле, не
колебаться в доверии к товарищам, которые будут завтра его судить. И еще — заранее
поздравляла его с днем рождения.
Он сунул записку в нагрудный карман пиджака и усмехнулся: в смутной атмосфере этого дня
и Тамара и мать забыли, что завтра день его рождения. Сестра напомнила.
Собрание было бурным.
Давно не было таких партийных собраний в конторе бурения.
В Доме культуры собралось более ста человек — бурильщики, монтажники, плотники,
трактористы. Аннатувак по привычке приехал с небольшим, минут на пять, опозданием и
пожалел об этом — пришлось пробираться в уже переполненном зале. Стараясь не глядеть
ни на кого, он все-таки смутно отмечал присутствие то одного, то другого. Вот журналист из
газеты «Вышка» беседует с участковым геологом Зоряном. Вот астраханский балагур,
водитель тягача, когда-то задававший каверзные вопросы на дороге в Сазаклы, беспечно
грызет яблочко. Вот следователь из прокуратуры, которому передано дело о пожаре, о чем-то
разговаривает с механиком Кузьминым. Вот старики — Атабай и отец — рядом сидят,
одинаково положив на колени ушанки. Вот стороной проходит Андрей Николаевич. И все они,
такие разные, собрались здесь, чтобы судить его?..
Своего личного шофера Аннатувак нигде не видел. Все эти дни Махтум был молчалив и
мрачен, а вчера заболел, не явился на работу, и Аннатувак догадывался почему: бедняга
просто не мог явиться на собрание, где будут по косточкам перемывать его начальника, с
которым и горя хлебнул, зато и много хорошего пережил по-товарищески вместе. Сейчас
Аннатуваку было небезразлично отношение Махтума и его малодушное отчаяние.
— Здравствуй, Аннатувак! — донеслось в гуле голосов.
Он обернулся и густо покраснел. Из задних рядов его приветствовал человек, которого он не
видел много лет, — старый украинец с удивительной фамилией Ксендз, бывший директор
русской школы в Джебеле, где некогда, двадцать пять лет назад, учился мальчишкой
Аннатувак. Он знал, что тот давно живет на покое, заседает в одной из секций горсовета да
возится в своем садочке. И он — из другой партийной организации — тоже пришел судить?..
— Здравствуйте, Опанас Григорьевич, — торопливо откликнулся Човдуров. И уже заодно
Page 275/311
пришлось пожать еще две-три руки.
В президиум были избраны весь состав парткома во главе с Аманом Атабаевым, а также
секретарь горкома партии и управляющий Объединением. Потом члены пошептались, и Аман
предложил избрать Тагана Човдурова. Негнущийся угловатый старик под одобрительные
аплодисменты полез на сцену.
Докладывал по персональному делу Аннатувака Човдурова член парткома бурильщик
Баяндыров. Это был немногословный человек, но разумный и справедливый, как говорят —
совесть партийного коллектива. Читал он по бумаге, надев железные очки на мясистый нос,
читал медленно, почти без выражения, о самодурстве Човдурова, нетерпимом характере,
грубом администрировании несправедливом преследовании бурильщика Атаджанова — как
он хотел его уволить еще до пожара на буровой, а после пожара поспешил передать дело
следователю, даже не дождавшись технической экспертизы. Жалобу на начальника конторы
принес в партком его родной отец Таган Човдуров. В зале раздавались негодующие реплики,
стоял гул возмущения, а Баяндыров, не прерывая ни на секунду своего чтения, только
вздымал перед собой мозолистую пятерню, и тишина восстанавливалась.
Кончив, он снял очки, свернул бумагу и добавил несколько слов:
— Обсуждайте теперь, товарищи. Тут нечего стесняться, что он начальник. Он прежде всего
коммунист… А меня если спросите, я скажу, как отец меня учил: «Дерево, высоко держащее
ветви, плодов не имеет». Вот вам, товарищ Човдуров, мой сказ…
Справа и слева от Аннатувака места остались свободными, и он сейчас в тишине
примолкшего зала почти физически ощутил себя «деревом, высоко держащим ветви», —
отовсюду было его видно, и он был один.
Кто-то рядом опустился в кресло. Он взглянул — это был старый учитель. Видно, издали
заметил свободное место возле Човдурова и перебежал.
— Что, опять нашкодил? — зашептал он, усевшись. — Вот характер! Помнишь, как на
меня-то, маленький, с кулачками полез? Сейчас терпи…
Столько доброты было в этом напоминании о детстве, что губы Аннатувака дрогнули.
«Спасибо», — прошептал он, и Ксендз не расслышал, а понял.
Выступали Эсенов, Яковенко, Петросов — старые кадровики. За многие годы от самых
близких людей не услышал о себе Аннатувак Човдуров столько плохого, сколько сейчас
высказывали в глаза люди малознакомые. О некоторых своих провинностях он забыл, а ему
безжалостно напоминали. Вопрос о Тойджане Атаджанове понемногу отодвинулся на второй
план — столько открылось тяжелых проступков и оскорбительных действий. Дорожный
мастер рассказал, как Аннатувак Човдуров расшвырял ногой чайники отдыхавших
землекопов, молодой слесарь — о том, как накричал однажды на комсомольского секретаря
Марджану Зорян, обидел хорошую девушку, довел до слез, кого-то прогнал из кабинета,
кому-то обещал «вырвать язык», в кого-то хотел запустить чернильницей. Аннатувак слушал
— все было верно, ничего не придумали. Да, сгоряча обижал и обрывал грубо, вел себя
некрасиво… Но ведь и себя не жалел? Почему же не вспомнят об этом? Ведь он ради дела
— только ради общего дела. За долгие годы по молодости лет чего не натворишь, но ведь за
долгие годы! А они словно колючие цветы собрали со всего луга и поднесли букет — на,
дескать, нюхай! «Вот мы и добрались до тебя!» — слышалось Аннатуваку в речах
коммунистов. «Неужели меня так ненавидят?» — подумал он в минутном отчаянии, и вдруг
сам собой вспомнился обрывок из недавнего разговора с отцом. «Кто обо мне так говорит?..»
— «Народ…» «Народ не может меня так ненавидеть!» — убежденно подумал Аннатувак, и
сразу пришел ответ: «Значит, он ненавидит не меня, а мои недостатки, как мать в детстве
ненавидела во мне мою болезнь…» Он сидел, опустив голову, как будто что-то записывал.
Page 276/311
Искоса взглянув, старый учитель увидел, что карандаш Човдурова чертит на бумаге кривые
линии и бублики, вроде детских рисуночков, и сразу определил: волнуется человек, это
хорошо…
И верно, Аннатувак был взволнован до слепоты, до глухоты, и только самые резкие слова
осуждения достигали сознания.
— …Думает, что он нежный персик, а на самом деле он колючий чингиль! — кричал чей-то
звонкий голос.
А другой, вразумительный, говорил:
— …У нас некоторые рабочие семьи никак с верблюдами не расстанутся. А ты, дорогой
начальник, — со своими родимыми пятнами.
Многие припоминали Ханыка Дурдыева — проходимца, который своей клеветой помог
начальнику организовать травлю бурильщика Тойджана.
— Ты думал, что хорошо разбираешься в людях, — зло укорял буровой мастер Турбатлы. —
Ты возомнил, будто читаешь в сердцах людей. Тойджана — под суд отдать. Ханыка — за
стол посадить. Видно, решил, что твой взор обострен мудростью и проникает в глубь вещей…
А па деле выходит, что ты только и можешь — дыню разгадать по кожуре!
Слыша смех в зале, Аннатувак с горечью думал — неужели никто не проронит доброго слова,
смотрел на Амана, но тот, сидя на председательском месте, никому не мешал смеяться, не
стучал карандашом по графину и даже ни разу не взглянул в сторону друга, будто и не знал,
где он сидит.
Последним перед перерывом выступил Андрей Николаевич. В зале наступила тишина —
говорил главный инженер, его очень уважали, он проработал на промыслах Небит-Дага
двадцать пять лет и всегда выступал на партийных собраниях независимо и честно,
руководствуясь только собственной совестью.
Он начал с того, что не считает нужным говорить о достоинствах начальника конторы, пусть
послушает Човдуров о своих недостатках. Обвинил Човдурова в заносчивости и самомнении,
рассказал, как он, срывая важные совещания, убегал, хлопая дверью, и как под видом борьбы
с семейственностью обидел родного отца.
— С Човдуровым дело обстоит плохо, товарищи! Вы все нефтяники и знаете, что в бурении
самое страшное — это когда скважину прихватило. Или, к примеру, инструмент затянуло, —
хмуро говорил Андрей Николаевич. — В жизни коммуниста тоже, как и со скважиной, самое
главное — не допустить прихвата! А это случилось с нашим товарищем Човдуровым — и
нечего нам в жмурки играть. Надо говорить начистоту…
И Сафронов подробно рассказал партийному собранию, как однажды понял истоки всех бед
Човдурова. Это было во время охоты в рощах арчи на Большом Балхане. Аннатувак
рассказал ему о своем детстве и при этом всех сверстников посчитал ниже своего колена. Не
пощадил и двоюродного брата, который на Челекене как был, так и остался простым
рабочим. Андрей Николаевич понял тогда, что его молодой друг, начальник конторы, хорошо
осознав то чудо, которое произошло с ним лично за тридцать восемь лет жизни, не заметил,
что чудо-то произошло не с ним одним, а со всем народом. Он все приписывает своим
личным качествам, потому и верит только в свою непогрешимость.
— Вы больше всех знаете, лучше всех умеете и поэтому всегда правы, — говорил Андрей
Николаевич, обращаясь уже прямо к Аннатуваку. — Голова у вас закружилась… Вы с вашим
братом собирали саксаул в этих местах, где теперь наш город, и грузили на ослика, а сейчас
Page 277/311
в вашем распоряжении самолет, если надо лететь в Сазаклы… И этот самолет, и личный
шофер Махтум, и даже ковер на стене у вас в кабинете — все украшает в ваших глазах
только вашу особу и подтверждает ваши личные достоинства. И вы не замечаете, что вместе
с вами и даже быстрее вас растет целый народ!.. Молодежь не цените, хоть сами еще
молодой… Или уже постарели? Три месяца назад из аула пришел здоровенный парень, его
Пилмахмудом прозвали в шутку. Вы его заметили, Аннатувак Таганович?.. Нет, не заметили!
А он быстрее вас растет, дорогой товарищ! Он попал на эксплуатационный участок, успел
перебраться в разведку, уехал в Сазаклы и уже хорошо освоился в бригаде вашего отца. А на
пожаре был просто герой: разреши ему мастер, он бы повторил подвиг Матросова. Вот какой
человек! И он уже, конечно, не Пилмахмуд, а имеет фамилию: Чекер Туваков. Запомните!
Пройдет пять лет — какой он будет?.. Вы ведь тоже не всегда были начальником конторы. Я
вас помню маленьким…
— И я его помню маленьким! — вдруг вскочив с места, крикнул Опанас Григорьевич Ксендз.
Зал грохнул от смеха, — так неожиданно было вмешательство старика учителя. Раздались
даже аплодисменты. Посмеявшись над самим собой вместе со всеми, добрый человек
все-таки воспользовался минутой и добавил.
— Он ничего был парень, смышленый и напористый. Только вспыльчивый…
Когда смолкло оживление, Сафронов продолжал говорить еще минут десять.
— Так дальше нельзя, товарищ Човдуров! В наше время нет в стране незаменимых людей.
Не Човдуров, так Хидыров, не Хидыров, так Игдыров… Советую вам, как старший товарищ,
взгляните-ка на себя глазами коммуниста, просветленным взглядом, тогда поймете, о чем мы
ведем с вами речь… И перестаньте оскорблять людей, забрасывать грязью даже таких
уважаемых, как Сулейманов, всю свою жизнь посвятивших…
— Андрей Николаевич, — раздался из зала негромкий голос Султана Рустамовича. —
Высказывайте, пожалуйста, свое мнение, пусть оно будет самое суровое, но только
обойдитесь без меня, прошу вас.
Аннатувак впервые поднял голову. Реплика Сулейманова поразила его. Геолог заступается?
Несколько смешался и Андрей Николаевич.
— Разве я неправильно сказал? А ваш конфликт? Разве он не считал вас личным врагом?
— Нет, неверно, — спокойно возразил Сулейманов.
— Султан Рустамович, вы меня не сбивайте! — рассердился Сафронов. — Если я неправ,
скажите в своем выступлении…
Ответив Сулейманову, Андрей Николаевич огляделся по сторонам, как бы спрашивая: «О
чем же я говорил?», потом кивнул головой: «Вспомнил!» — и закончил:
— Мне один беспартийный рабочий так говорил о вас, товарищ Човдуров: «Этот начальник
считает себя… луной неба. Он думает, что как на небе становится темно, когда луна зайдет,
так у нас в конторе все развалится, если он уйдет… В яму может свалиться такой начальник.
Хорошо, если только измажется, а может и навсегда искалечиться…» Этот рабочий
по-туркменски говорил, а я его понял, потому что он говорил правду, товарищи!
Коммунисты долго и дружно аплодировали Сафронову.
Аман объявил перерыв на пятнадцать минут.
Page 278/311
Глава пятьдесят вторая
Отец не проронил ни слова…
С окаменелым лицом сидел Аннатувак в опустевшем зале, пока коммунисты, столпившись в
вестибюле, курили и обсуждали речи ораторов. Опанас Григорьевич помялся возле
задумавшегося Аннатувака, потом бочком встал и тоже удалился. Опустела сцена. Никого не
хотелось видеть, ни с кем не было нужды разговаривать, только вспомнился вдруг маленький
Байрам — прижать бы его сейчас к груди…
Резко осуждая себя после бегства Дурдыева, Аннатувак подсознательно хранил одну важную
мысль — он надеялся, что задуманное парткомом обсуждение его персонального вопроса —
это только расплата за техническую политику, за сопротивление разведке в пустыне;
конфликт с Тойджаном — только предлог, за ним скрывается более внушительный конфликт
— с Сулеймановым и Сафроновым. Так думать было почему-то легче, утешительнее… Ход
прений лишил его этой иллюзии. Нет, партийный коллектив не прощает чего-то гораздо более
серьезного, чем его отношение к сазаклынской разведке. Ответ надо держать по всей линии
жизненного поведения.
«День рождения…» — вспомнил Аннатувак с горечью и вынул записку сестры, перечитал.
Буквы косые, почерк беглый, торопливый… «Как сказала, так и сделала — не пришла,
молодец…» Вдруг Аннатуваку пришла мысль об отце: «Он сидел в президиуме, прямой,
строгий. Что он сейчас думает обо мне? Должен выступить, ведь это он возбудил дело,
написал заявление в партком… А сегодня день рождения Аннатувака — как же не выступить