Небит–даг - 05

я на ишаке вез по пескам воду за десятки километров. Мне вот под шестьдесят, а не боюсь
никакой пыли. Почему? Потому что воду люблю. Теперь я не джейран в пустыне, а лебедь в
озере. Лебедь!
Мамыш невольно улыбнулась.
— У тебя только борода лебединая — белая, а сам ты…
— Какой сам?
— Какой был — козел черный!
— Ну и скажет же! — Атабай рассмеялся и пошел в ванную, а Мамыш заторопилась в кухню.
«Старик разыграется — буря поднимается, — подумал Нурджан. — Эта пословица, видно, не
про моих родителей сложена. Сколько ни спорят, ни дразнят друг друга, никогда
по-настоящему не бранятся. Мать хоть кого может из терпения вывести, а отец только
смеется. Характеры у них разные, а на жизнь оба смотрят одинаково. Встретятся — спорят,
расстанутся — скучают. Помню, в детстве, бывало, в доме нет и горсти муки, но мать и
словом не попрекнет отца. Он придет домой усталый, голодный, а дома есть нечего —
промолчит, не рассердится… Как-то сложится когда-нибудь моя семейная жизнь?.. Ах, Ольга,
Ольга, почему ты так сердито посмотрела? Хорошо, положим, не любишь, но ведь и не
по-товарищески так…»
Отец вышел из ванной и прервал эти грустные размышления. Хотя Атабай был человеком
старого уклада, но, вернувшись домой, так же как и Нурджан, облачался в пижаму. Вначале
Мамыш дивилась и посмеивалась над ним: «Отец наш похож сейчас на того пестрого барса,
которого поймал Марет Мерген». Потом привыкла и даже находила, что пижама очень к лицу
ему.
Когда Мамыш принесла кюртюк, Атабай воскликнул:
— Что же ты наделала! Думаешь, я не буду чай пить?
Поставив тарелку, Мамыш спокойно ответила:
— Нурджан, наверно, проголодался, да и ты не сыт. Попьешь чаю после обеда, лучше будет.
— Да разве можно так!
— Пока будешь молоть языком, обед остынет. Наполнишь пустой желудок — узнаешь, можно
или нет.
Page 42/311
— Эй, Мамыш, тебя не хватает в пустыне! Всего у нас вдоволь: и песка и ветра. Уже и
детишек развелось на целые ясли. Люди семьями едут. Сосед с ребятишками вечерами в
мячик играет, об мою стенку стучит… Вот только тишина надоедает — трещотки нет! Хочешь,
отвезу тебя, всех обрадуешь?
— Кроме тебя, старый болтун!
Дома мастер не любил рассказывать о своих производственных делах, тем более — о
неприятностях. Тот, кто послушал бы сейчас, как Атабай веселится, поддразнивая жену,
сочиняя каких-то ребятишек, которых в Сазаклы не было и нет, тот никогда бы не догадался,
какую трудную ночь пережил мастер и как волновался днем, пока начальники ссорились в его
присутствии.
Он продолжал препираться со старухой и за обедом. Нурджану надоела перебранка, он
спросил отца:
— Что делается в Сазаклы?
Атабай, который усердно насыщался бараниной, помрачнел и отрывисто сказал:
— Там дурная кобыла хвостом машет… Авария за аварией. А Човдуров добивается, чтоб мы,
бурильщики, и дорогу туда забыли.
— Может, он и прав. Говорят, там сложная тектоническая структура, бурить опасно.
— Ай, сынок, у бурильщиков всегда опасно. Отвернуть водопроводный кран может и мать. И
ты умеешь качать нефть из скважин, подготовленных твоим отцом…
Сын понимал, что отец шутит, и промолчал, но Мамыш никогда не оставалась в долгу.
— Да и Атабай может без особого труда уплести готовый обед.
Вытирая руки полотенцем, Атабай насмешливо посмотрел на жену.
— Ты мне напоминаешь одну женщину, которая говорила: «Пахать землю — ходи себе
туда-сюда, жать — серпом играть, молотить — кататься по кругу… Просеивать муку — вот
это труд!»
Мамыш унесла посуду, Атабай задумчиво сказал:
— Говорят, Аннатувак Човдуров не хочет рисковать, считает, что слишком сложно все на
новом месте. Мне это непонятно. Несложное дело — неинтересное дело. Настоящая работа
— не в спокойной добыче, а в сложном бурении. Не думай, что я ни во что не ставлю твою
работу, промысловую работу. И вы, наверно, получаете удовольствие. Но если я днем не
слышал гула ротора, если не знал, как вгрызается в породу долото, я и ночью уснуть не могу
спокойно. Когда долото проходит из слоя в слой, не то что каждый час, а каждую минуту
подстерегают тебя неожиданности. Волнуешься, как на скачках, когда твою лошадь обгоняет
соперник и дело решают десятые доли секунды. Такое волнение придает тебе силы,
бодрость… — Атабай рассмеялся и закончил коротко: — Конечно, лучше, если нет аварий.
Слушая отца, Нурджан даже позавидовал: «Почему я не стал бурильщиком?»
Page 43/311
— Папа, с кем ты собираешься соревноваться? — спросил он. — С Таганом Човдуровым?
— Нет.
— А с кем же?
— Сдается мне, наш директор думает, что я и его отец — рухлядь, немощные старикашки.
Вот я и хочу доказать ему, какой я старец, и вызвать на соревнование молодого мастера.
Услышав последние слова Атабая, Мамыш решила отомстить за прежние колкости.
— Аю-ю, Атабай, по твоим ли это силам? Лягушка тоже хотела стать с вола, дулась, дулась и
лопнула!
— Уж ты-то, кажется, могла бы не спрашивать у людей о моей силе!
Предчувствуя, что старики снова затеют шутливую перепалку, Нурджан ушел в свою комнату
одеваться. Ольга сказала, что сегодня пойдет в театр, и Нурджан надеялся, что успеет купить
билет и еще раз увидеть ее сегодня.
Мамыш вовсе не собиралась препираться с мужем. Сейчас ее волновало другое: мрачность
сына она истолковала по-своему — мальчик тоскует в одиночестве. Она и прежде
заговаривала о женитьбе то с Аманом, то с Нурджаном, но оба сына, и старший — вдовец, и
младший — подросток, каждый раз уклонялись от прямого ответа. Теперь мать решила
действовать с помощью Атабая.
— Ах, Атабай, сколько раз я тебе говорила, но ты никогда не слушаешь меня.
Атабай удивленно поднял брови.
— Не пойму, куда ты гнешь?
— Я ведь одна…
— А меня не считаешь? И Нурджан, кажется, еще с квартиры не съехал.
— Ты не показываешься дома. Свою вышку больше меня любишь. Нурджан утром уходит,
вечером приходит. Аман в Небит-Даге живет. Я целый день одна-одинешенька… в этом
дворце.
— Хочешь, чтоб я бросил работу?
— Не прикидывайся бестолковым.
— Мамыш, ты загадки загадываешь. Объясни, пожалуйста, яснее.
— Я хочу невестку в дом привести. Невестку! Теперь понятно?
— Так бы и сказала. Очень хорошо сделаешь.
— Если хорошо, не стоит откладывать. Завтра же иду сватать.
— Что за женщина! Ты, словно капкан, готова сразу щелкнуть.
— А что же мне — раньше чем слово сказать, шлепать губами, как ты?
— Надо же подумать, посоветоваться, узнать… Кстати, кого ты женить собралась? Амана или
Нурджана?
Page 44/311
— И тот и другой — мои сыновья! И наперекор матери не пойдут.
— Почему же тогда их фамилии Атабаевы, а не Мамышевы?
— Потому что ты на женщину смотришь, как бай.
— О, глупая! Меня с баем спутала. Да был ли у меня за всю жизнь хоть один верблюд?
— Ну хорошо, хорошо, хватит болтать, лучше подумай о невестке. Кого выбрать?
Атабай с улыбкой посмотрел на жену, но в глазах его появились колючие искорки.
— Ты себя считаешь мудрейшей из мудрых, а многого не понимаешь.
— Что же это я не понимаю?
— Не понимаешь, что времена изменились.
— Если бы не изменились времена, кем бы мы сейчас были? По-твоему выходит, если
изменились времена, сыновья должны быть одинокими?
— Аман — взрослый человек, коммунист, на фронтах воевал, овдовел. Он смотрит на жизнь
немножко иначе, чем ты. Да в этом вопросе, думаю, и не нуждается в опекунах. То, что
нравится нам, может совсем не понравиться ему. Я верю, что он сам сделает все как надо.
Тут старуха завопила так, что ее услышал и Нурджан в своей комнате.
— Не твоя ли вера мешает нам до сих пор сделать доброе дело? Ты, как маятник, качаешься
туда-сюда, туда-сюда… Думай как хочешь, а я исполню свой материнский долг и завтра же
иду сватать девушку.
— К кому?
— Мало ли хороших семей? Я имею в виду Човдуровых.
— Айгюль, конечно, хорошая девушка, но нравится ли она Нурджану?
— Понравится…
— Нурджан же у нее под началом, да и моложе он. — Атабай вдруг повернулся к дверям. —
Нурджан, иди сюда!
— Да подожди ты, — зашептала Мамыш, но Нурджан, завязывая галстук, уже вышел из своей
комнаты.
— Что скажешь? — спросил он отца.
— Мать хочет женить тебя, ты не знал об этом?
Не придавая большого значения этим словам, Нурджан шутливо возразил:
— Ай, отец, у мамы много выдумок: наверно, хочет испытать тебя. Она же хорошо знает, что
я не ребенок.
Мамыш поняла слова Нурджана по-своему и радостно залепетала:
— Знаю, сынок, знаю: это и не дает мне покоя. Невесту я тебе нашла. Как хороша Айгюль,
дочь Човдуровых! Какая стройная, красивая, а характер — лучше не найдешь! Я уже
заводила речь о свадьбе, Тыллагюзель, кажется, не против. По-моему, и Айгюль стремится
Page 45/311
замуж. — Заметив, что Нурджан улыбается, Мамыш еще больше воодушевилась: — Знаешь,
отец, от него только и слышишь: Айгюль да Айгюль. Работа у них одна, интересы одни,
может, и характерами сойдутся.
Уверенная, что сын слушает с полным сочувствием, Мамыш стала всесторонне обсуждать
вопрос.
— Конечно, Айгюль — начальник, привыкла, видно, не советоваться, а приказывать.
Попробует и Нурджана прибрать к рукам, но он не из тех, кто сделается рабом своей жены…
Придет к нам Айгюль и наполнит светом наши комнаты, а Нурджан сам станет начальником
над начальником. А главное, подумайте только, как давно я не баюкала ребенка! Пеленать
малютку, нянчить его — какое это счастье! Слышишь отец, тебя он назовет дедушкой,
заберется на руки, а меня — бабушкой и повиснет у меня на шее. Смотри, Нурджан, не
говори потом, что не слышал: первого внучонка я возьму себе в сыновья и назову его
Нуннаджаном. Так и знай.
Может быть, потому, что Айгюль была старше Нурджана и по возрасту и по должности,
никогда ему не приходилось думать о ней с волнением. Айгюль и Ольга… Да разве их можно
сравнивать! И Нурджан резко перебил мать:
— Ты все это обдумала, мама, или говоришь просто так, от нечего делать?
Увлеченная своими планами, Мамыш не почувствовала недовольства в его словах.
— Сынок, ты же меня знаешь, я сто раз отмерю — раз отрежу. Кажется, в мыслях своих
перебрала не меньше ста девушек, но лучше Човдуровой не нашла! Я бы почувствовала себя
на седьмом небе, если бы вы с Айгюль по утрам просыпались в одном доме.
Нурджан спокойно сказал:
— Мы и дальше с Айгюль будем вместе работать, будем поддерживать друг друга…
— Правильно, сынок!
— Но только… в одном доме просыпаться не будем.
Мамыш ахнула, словно оборвалась веревка и ведро полетело в колодец.
— Почему? — глухо спросила она.
— Потому что я не ребенок. Давно прошли те времена, когда родители решали за детей, с
кем им жить. Ты пойми, мама, я всегда буду благодарен за все, что ты сделала для меня, и
сам сделаю все, чтобы ты была счастливой. Но свою семейную жизнь я уж сам как-нибудь
устрою.
— Почему? — с дрожью в голосе повторила Мамыш.
— Твои желания с моими не сходятся.
— Но где же ты найдешь девушку лучше Айгюль?
— Не беспокойся об этом! Не нужно тебе об этом заботиться.
Старуху бросило в жар, а тут еще Атабай подлил масла в огонь.
— Я же говорил тебе: времена другие!
Всплеснув руками, Мамыш напустилась на мужа:
Page 46/311
— Это ты всегда настраиваешь против меня сыновей! Если бы не ты, я давно нянчила бы
внучонка! Аману тоже ничего не втолкуешь из-за тебя! Оба в отца пошли. Разве Нурджану не
пора жениться? Слава богу, мы не беднее других. На что мы нужны, если не будет потомка у
сына твоего? Что же мне, так и умереть, не увидев внука?
Атабай, привыкший за долгую жизнь к причитаниям жены, спокойно улыбался, но Нурджан не
выдержал:
— Ну зачем ты кричишь? Чем виноват отец?
Теперь Мамыш обрушилась на сына:
— Если бы твой отец был человеком, ты бы не подмешал отравы в мою пищу! Почему ты не
хочешь понять, что мать не желает тебе плохого? Не потому ли поворачиваешься к нам
спиной, что выучил букварь, что зарабатываешь какие-то там гроши? Подумаешь, какая
важная птица!
— Мама, перестань ворошить старую солому!
— Ну вот, начинается: «У тебя старые мысли, у тебя старые понятия…» Разве я говорю, чтоб
ты взял старую деву шестидесяти лет или заставляю взять вторую жену? Уговариваю тебя
идти на молебен в мечеть или на поклонение к святому? Или сказала — возьми талисман у
ишана? Это ты на каждом шагу хвалишься, что комсомолец, что вступаешь в партию. Разве
комсомол велит не разговаривать со старшими? Разве партия советует сторониться отца и
матери? Хоть и не такие грамотные, как ты, но читаем газеты. Везде пишут, что нужно
уважать старших, чтобы не вышло по пословице: «Не послушаешься старшего —
раскаешься». Если не хочешь слушать слов, которые идут из моего сердца, если я тебе
кажусь лишней, — старуха всхлипнула, — тогда скажи: «Живи сама по себе, как знаешь!» И я
как-нибудь проживу, государство меня не бросит…
Нурджану стало жаль мать.
— Ну что ты говоришь? Разве я чем-нибудь обидел тебя?
Вытирая глаза, Мамыш снова всхлипнула:
— Если вправду жалеешь — готовься к свадьбе.
Атабая привела в раздражение вся эта сцена.
— Если ты так одинока, Мамыш, что не можешь прожить без невестки, жени меня. Меня
жени!
Мамыш показала мужу сразу оба кулака.
— На тебе, возьми жену! Видно, с жиру бесишься, не знаешь, что несешь… Дня два
подержать тебя без чаю и хлеба, иначе бы заговорил.
Атабай не унимался.
— Я бы показал тебе, кто бесится с жиру, да жаль, у нас в доме плетки нет.
— Если бы ты умел держать в руке плетку, и Мамыш умела бы держать язык за зубами.
— Золотые слова.
— Ты покажи себя мужчиной: образумь хоть сына.
Page 47/311
Нурджан опередил отца.
— Знаешь что, мама, рано или поздно и Аман и я приведем невесток в твой дом. Но только
не тех, которых ты хочешь, а тех, кого мы полюбим.
— Кто знает, кого вы приведете? Может, вертихвостку, может, такую, что и меня выживет из
дома? Может, какую-нибудь гордячку, которая не захочет знаться с соседями, или болтушку,
которая будет трещать целый день?
Атабай быстро подхватил:
— Да что там говорить! Не каждому достается умная жена, вроде Мамыш, которая подумает
над каждым словом раньше, чем скажет.
— Ты бы хоть помолчал! — крикнула Мамыш и снова принялась перечислять все беды,
угрожающие ее дому. — Может, приведете бесстыдницу, которая оседлает и отца и мать?
Может, русскую или армянку, которая не будет понимать, что ей говоришь…
У Атабая сверкнули глаза. На этот раз он заговорил серьезно.
— Ты сама-то понимаешь, что мелет твой язык? Плюешь в бороду тому, кто накормил тебя!
Если бы не русский народ, ты бы давно истлела, как червивое дерево! Если ты этого не
понимаешь, так пойми, что дети будут жить не для тебя, а для себя. Правильно Нурджан
упрекает тебя за отсталость. Ты так гордишься своим бестолковым языком, что не отдаешь
себе отчета, куда он тебя заводит… А ты, Нурджан, не слушай эти глупости. Бери ту, какая
полюбится. Полюбишь русскую — бери русскую.
Подавленная этой речью, Мамыш сказала слабым голосом:
— Что же я буду делать, если не пойму ее языка?
— Не поймешь — научишься.
Немного подумав, Мамыш сказала:
— Я тоже, конечно, ни один народ не считаю хуже другого, но ведь у каждого свои обычаи,
свои привычки. Уживется ли девушка в нашем доме? И к тому же я уже говорила с
Човдуровой! — Она вскочила с места и закричала: — Нет! Ни за что не возьму свое слово
назад!
— Это правильно, Мамыш. Если все слова, которые ты сказала, взять назад, ни в каком
амбаре они не уместятся!
— А все-таки я выбираю Айгюль в невестки!
— Ты выберешь ту, которую полюбит ее муж.
— Увидим!
Нурджан, торопясь в театр, не стал больше вмешиваться в спор и, кивнув отцу с порога,
захлопнул за собой дверь, но даже на лестнице слышал пронзительный охрипший голос
матери.
Глава двенадцатая
В разных домах одна песня
Page 48/311
Сдав после разнарядки свой участок ночной смене, Айгюль Човдурова побежала в поселок к
конторе, там у подъезда уже нетерпеливо гудел «газик»-вездеход, сзывая инженеров и
техников, чтобы везти по домам.
Човдуровы жили в городе. Уже много лет рабочий поезд трижды в сутки развозил из
Небит-Дага на промыслы и обратно по вахтам толпы нефтяников. В вагонах болтали
по-соседски, спорили дизелисты, вулканизаторы, газокомпрессорщики, слышалась
разноплеменная речь, пели песни, готовились, уткнувшись в книги, к экзаменам. По шоссе,
вровень с поездом, бежали большие дизельные автобусы. Люди из окна в окно
перебрасывались шутками, уславливались о встречах. Обгоняя автобусы, мчались легковые
машины.
Сегодня Айгюль условилась с Тойджаном пойти в Дом культуры на балет и очень торопилась,
сердито поглядывая на шофера, хотя он и обогнал уже несколько машин, но не решался
почему-то обойти «победу» председателя горисполкома. Досадуя на осторожного паренька,
Айгюль жалела, что не села сама за руль.
А тут еще песчаные заносы. Буря поработала на просторе! В двух-трех местах зыбкие
подвижные орды песков переметнулись за день через шоссе. Теперь бульдозер теснил
вылезшие на асфальт барханы, точно конная милиция толпу у стадиона в час футбольного
матча. Снизив скорость, машина обошла и скрепер, который на прицепе у трактора тоже
воевал с заносом, расчесывал бархан, чтобы он потерял свою слитную силу и превратился в
то, из чего возник, — в бессильный песок. Под белой палаткой на скрепере сидел дорожный
рабочий. Несносный шофер еще вздумал о чем-то поболтать с ним, тихо его объезжая, но
Айгюль нетерпеливо буркнула: «Этого еще не хватало!..» — и парень, пожав плечами,
газанул.
Когда подъехали к городу, солнце стало садиться в желтые облака, висевшие над Балханом.
Айгюль любила Небит-Даг, необыкновенно чистый зеленый город с прямыми, как стрелы,
улицами, любила и свой район вблизи стадиона и парка, и свой красивый дом из
благородного серого камня, и свою квартиру с закругленными арочными окнами, откуда не
наглядишься на улицу Свободы с ее полдневным сверкающим накатанным асфальтом и
вечерним светом высоких электрических фонарей. Возвращаясь домой, она не уставала
любоваться всем этим, родным и уютным. Еще недавно их дом в сто тридцать восьмом
квартале глядел окнами в солончаковую степь, а теперь улицы потянулись дальше, выросли
новые жилые массивы, и дом, где жили Човдуровы, оказался в центре города. Квартира
помещалась на втором этаже. На открытой лестнице с каменной балюстрадой Айгюль
кормила голубей. Широкая веранда с грубо оштукатуренной белой стеной, отделанной по
карнизу голубым туркменским орнаментом, выходила на запад. Там — городской парк с
молодыми деревьями, за ним Дом культуры нефтяников, пожалуй, самое красивое здание в
городе.
Айгюль остановилась на пороге веранды. За железными решетками ограды осенний парк —
море золотой листвы — краснел в лучах заката, и Айгюль показалось, что мутное солнце
лижет деревья длинным красным языком.
До начала спектакля оставалось не много времени, надо было спешить и — не хотелось
торопиться. Так бы и стоять на веранде и думать об утренней буре, о терпеливых деревьях, о
милом Тойджане…
С трудом преодолев мечтательное настроение, Айгюль отправилась одеваться. Сначала
накинула шелковое, отливавшее травянистой зеленью платье, повертелась перед зеркалом
— не понравилась себе и сменила зеленое на красное из кетени. Ее мать, Тыллагюзель,
Page 49/311
наблюдавшая за сборами из соседней комнаты, про себя одобрила выбор дочери и спросила:
— А кыз Айгюль, куда это ты собралась, не пообедав, не отдохнув как следует?
Сделав вид, что не замечает подозрительности в этом вопросе, Айгюль спокойно ответила:
— В театр.
Тыллагюзель знала, что в театре третий день дают спектакли для нефтяников, сама уже
успела послушать оперу «Зохре и Тахир» и, конечно, радовалась, что дочь развлечется
после работы, но все-таки, испытующе поглядев, снова спросила:
— С кем?
Айгюль удивленно обернулась: лицо матери, обрамленное белоснежными волосами,
показалось ей, как всегда, ласковым и спокойным, но в глазах Тыллагюзель была заметна
тревога. Девушка, будто желая покончить с подозрениями, резко ответила:
— Не все ли равно, с кем?
Мать и дочь поняли друг друга, не говоря лишних слов, Тыллагюзель уже пришлось страдать
из-за несчастливой любви дочери, ей не хотелось, чтобы неудача повторилась. К тому же она
с интересом прислушалась однажды к деликатным намекам Мамыш Атабаевой. Айгюль была
резка, потому что догадывалась о планах матери и желала ей показать свое недовольство.
Тыллагюзель эго сразу поняла.
— Конечно, дело твое. Но ведь, ласточка моя, отец и мать тебе плохого не желают…
— Я уже взрослая и знаю, что делаю.
— Я ведь, газель моя, и не говорю, что ты делаешь то, чего не знаешь.
— Что же мы воду в ступе толчем?
Мать помедлила с ответом. Рассеянно поправляя без всякой нужды платье на Айгюль, она
сказала:
— Я хочу, чтоб ты знала, куда ступаешь…
— Я ведь не с бельмом на глазу, чтобы не видеть, куда ступаю…
— Газель моя, говорят, конь обходит место, где оступился, человек — где испугался, —
робко, но настойчиво продолжала Тыллагюзель.
Лицо Айгюль омрачилось.
— Если раз споткнулась, так и ходить перестать?
— Нет, газель моя, но почему бы не посоветоваться?
— Ты хочешь надеть на меня пуренджик?
— Нет, я понимаю: прошло то время.
— О чем же тогда говорить?
— Я хочу защитить тебя от обманщиков.
Page 50/311
— Талисманами?
Наконец Тыллагюзель решила высказаться без обиняков.
— Я хочу, чтобы ты встретилась с достойным юношей.
— Об этом я советоваться не собираюсь!
— Многого ли ты добилась своей самостоятельностью?
Айгюль молча опустилась на стул и закрыла лицо руками.
Нелегко было и матери. Она чувствовала, что подрезает крылья Айгюль, но не знала, как
иначе удержать ее от ложного шага. Не сказав больше ни слова, Тыллагюзель вышла из
комнаты. Горькие воспоминания нахлынули на нее.
Два года назад Айгюль познакомилась с Керимом Мамедовым, молодым инженером,
приехавшим из Баку. Веселый красивый азербайджанец легко и быстро подружился с
девушкой, провожал домой с работы, приглашал в кино, несколько раз заходил к
Човдуровым. Молодые люди еще не заговаривали о женитьбе, но всем было ясно, что они
любят друг друга. Хотя Керим нравился и Тыллагюзель, мысль о браке дочери с
азербайджанцем тревожила ее. Смущали и разговоры соседок-кумушек, которым такой союз
казался ненадежным: «Будто нет достойных юношей в своем краю…» Зная крутой нрав
Тагана, Тыллагюзель не решалась посоветоваться с ним. Заранее была уверена, что муж
скажет: «Не суйся в чужие дела. Не нам учить нынешнюю молодежь…» Попробовала
Тыллагюзель высказать свои сомнения сыну, но Аннатувак без размышлений стал на сторону
сестры: «Ай, мама, давно прошли те времена, когда смотрели, какой, мол, кости, какой, мол,
масти жених. Если бы я стал советоваться с тобой, ты бы и мне не разрешила жениться на
Тамаре. А теперь только похваливаешь невестку. Айгюль родила ты, но не одна ты ее
воспитала. Не стоит волноваться, она не маленькая». Постепенно Тыллагюзель примирилась
с увлечением дочери, иногда ей даже казалось, что Айгюль и Керим судьбой созданы друг
для друга. Но слабо завязанный узел быстро развязался. Керим был упрямым парнем, он
повздорил с главным инженером, сгоряча подал заявление об уходе с работы, а в это же
время тяжело заболела в Баку его мать. Инженер уехал домой и там устроился на работу. Он
часто писал любимой девушке, звал к себе. Как ни привязалась Айгюль к Кериму, но бросить
работу, с которой сроднилась, семью, родной город она не рискнула. Шли месяцы, переписка
не прекращалась, Айгюль с каждым днем убеждалась, что любит Керима, любит, любит.
Наконец, не в силах больше переносить разлуку, решилась ехать в Баку.
В тот день, когда она добилась наконец отпуска, пришла телеграмма от Керима, он коротко
извещал, что женится на другой и просит прощения у Айгюль.
Удар оказался тяжелым.
Но время шло, и молодость брала свое. Тыллагюзель заметила, что за последнее время дочь
оживилась, повеселела: Айгюль стала встречаться с бурильщиком Тойджаном. Мать и
радовалась этому и боялась новой неудачи. Юноша работал в бригаде Тагана, и, хотя был
без семьи, воспитанник детдома, ничего плохого о нем не говорили — честный,
добросовестный парень. Старик в выходные дни, кажется, даже скучал без него. И все же,
думала Тыллагюзель, куда спокойнее было бы породниться с почтенной, издавна знакомой
семьей Атабаевых. Если в сватовстве принимают участие родители, можно быть уверенной,
что брак будет прочным.
Айгюль после ухода матери так и не шевельнулась, погруженная в тяжелые мысли. Но
думала она не о прошлом, как Тыллагюзель, а о будущем. Знает ли она Тойджана? Если
признаться чистосердечно, так, как можно признаваться только самой себе, — конечно, не
Page 51/311
знает! Но она любит его, любит, может быть, сильнее, во всяком случае иначе, серьезнее,
чем любила в первый раз… Кто смеет мешать этой любви! Почти все подруги по школе и по
институту вышли замуж. Выходили по-разному: кто, не кончив школу, не зная жениха, из-за
хорошего калыма, кто по сватовству, по выбору родителей, за солидных ответственных
работников, а многие и по любви. Кто же из них счастлив теперь? И этого Айгюль не знала.
Когда ее покинул Керим, она перестала встречаться с подругами, боясь, что кто-нибудь
заденет неосторожным словом. Это было бы нестерпимо… Теперь мать боится, что, полюбив
Тойджана, Айгюль снова совершит ошибку. А что скажут отец, старший брат?.. Может быть,
они и не захотят дать согласие на этот брак? Они считают себя передовыми советскими
людьми, но нрав у обоих упрямый, и оба — в глубине души Айгюль не сомневалась в этом —
уверены, что вправе распоряжаться судьбой дочери и сестры. Страшно подумать, какую
придется выдержать борьбу, если им не понравится ее выбор!
Айгюль взглянула на часы: большая стрелка стояла на семи, а спектакль начинался в
половине восьмого. Она накинула светлое пальто, не глядя в зеркало, надела шляпу.
Подумала, что надо бы поговорить с матерью, успокоить старуху, и тут же остановила себя.
Коротко поговорить не удастся, а если разговор затянется, опоздаешь к началу. Тихонько
проскользнув мимо двери в спальню, она выбежала на лестницу.
Глава тринадцатая
Нефтяники смотрят балет
Смеркалось.
За деревьями городского парка догорала желто-багровая, в пыльном нимбе, заря.
Вся горечь раздумий, навеянных разговором с матерью, рассеялась, как только Айгюль,
вспугнув голубей, сбежала по каменной лестнице на улицу. Все-таки впереди встреча… Выше
голову! Волнуемая смутным предчувствием счастья, девушка быстро шагала пустынными
дорожками парка, вглядываясь в дальние огоньки между деревьями.
На полукруглой площадке перед входом в Дом культуры и на парадной лестнице под тонкими
и стройными колоннами толпился народ. Юноши с бронзовыми лицами и сине-черными
вьющимися волосами в модных курточках и пестрых пиджаках. Девушки, выглядевшие
несколько скромнее, в легких светлых пальто и туфельках на высоких каблучках…
Худощавый старик с длинной шеей и маленьким, как усохший грецкий орех, личиком под
огромной грязно-бурой папахой… Женщины в ярких халатах, в оранжевых, синих или черных
— с розами — платках на плечах… Временами, как волна, набегал запах сильных духов.
Смешавшись с толпой, Айгюль поддалась праздничному настроению и, неторопливо
прогуливаясь, оглядывалась по сторонам.
Тойджана еще не было видно. Айгюль раскланивалась поминутно — в своем городе всех
знаешь и все тебя примечают. Рукой помахал знакомый дизелист, — когда-то вместе
отдыхали в Кисловодске. На минуту задержалась, рассказывая о своих семейных горестях,
худенькая женщина с глубоко запавшими глазками, в заграничном вязаном голубом костюме;
она работала электрообмотчицей, звали ее Огультач. Муж хочет, чтобы она оставила работу,
это его, конечно, подбивает свекровь… Прошел начальник каротажной партии — корректный
седой ленинградец, о котором идет молва как о страстном любителе покера и танцев; за
долгие годы работы в Небит-Даге он посмуглел и стал похож на южанина. Он любезно
раскланялся с Айгюль… Прошествовал, размахивая ручками, смешной Тихомиров из
Туркменского филиала НИИ со своей всегда улыбающейся редкозубой супругой и целым
Page 52/311
выводком малышей.
Где же Тойджан? Девушке становилось не по себе. В толпе много знакомых, и, должно быть,
все замечают ее одиночество, шепчутся за спиной: «Кого это Айгюль Човдурова ждет так
долго?»
Все-таки очень странно, что Тойджан не пришел раньше. А она торопилась… С завистью
поглядывая на прогуливающиеся пары, она заметила и Нурджана с Ольгой. В зеленом
платье, резко оттенявшем ее золотые волосы, Оля Сафронова была очень хороша, весело
болтала со своим спутником, размахивая зеленой сумочкой. А оператор — мечтательный
нежный мальчик с родинкой — был просто неузнаваем в синем костюме, светлом галстуке и в
начищенных до зеркального блеска туфлях. Айгюль вспомнила, как они сегодня сидели на
подоконнике в красном уголке во время разнарядки и глядели друг на друга влюбленными