Небит–даг - 07

За недосугом, среди забот можно про многое позабыть, но в тайниках памяти Аннатувака все
же застряла, не изгладилась одна зарубочка.
В ту лунную ночь после песчаной бури, две недели назад, перед кроватью спящего сына он
решил навестить обиженного отца, зайти к старикам. «Что тут плохого, повидать отца?»
Однажды они на ходу повстречались на промысле, среди людей. Аннатувак даже успел
извиниться перед стариком за вздор, который сгоряча наговорил ему в кабинете. Встретились
и разбежались. А для назначенного разговора не было времени, не хватало, да и только!
Аннатувак Човдуров был в той деятельной и счастливой поре жизни, когда не приходит в
голову быть кому-нибудь в особенности нужным: всем надо быть нужным! Он так высоко
ставил свой неутомимый труд и результаты, обозначенные мелом на доске в коридоре
конторы, даже и эту нервную экзему на пальцах, что не понимал, как можно сердиться на него
за недостаток внимания. Нужно лекарство какое-то особенное для беременной жены
участкового геолога — он находил время позвонить в Москву, и лекарство присылали на
самолете. Нужно закрепить молодежь за конторой, чтобы не утекали по весне в другие,
легкие для жизни края, — он лично приезжал на комсомольские свадьбы, садился за стол
рядом с матерью жениха или в крайнем случае, если уж позарез нет времени, просил
секретаря «организовать» поздравительное письмо от имени дирекции. Верховный Совет
утвердил замечательный закон о пенсиях, — и он лично, Аннатувак Човдуров, молодой и в
тот день по-особенному жизнерадостный, разбросав на столе списки старых рабочих, вместе
с парторгом и главным инженером отмечал галочкой ветеранов труда, кого предстоит с
почетом проводить на заслуженный отдых.
Наконец Аннатувак навестил и отца.
Войдя в залитую солнцем столовую, где, склонившись над ярко-зеленой пиалой,
черноволосая Айгюль читала газету, он ощутил душевный покой и ясность, то чувство, какое
всегда испытывал, посещая своих стариков.
Вот неожиданный гость!
Айгюль обрадовалась брату, принесла пиалу с чаем, усадила Аннатувака за стол, начала
расспрашивать о Тамаре и сыне. Рабочий день давно кончился, и Аннатувак удивился, что
отца еще нет дома.
— Ушел в поликлинику, — сказала Айгюль, — должен скоро вернуться.
— Что с ним? Болен?
— Видал ты его больного, — усмехнулась Айгюль. — Придумал обзавестись справками о
состоянии здоровья. Пошел кровь отдавать на анализ.
Page 64/311
Аннатувак покачал головой. Упорный старик: все-таки готовится отбыть в пустыню.
Из кухни выплыла Тыллагюзель с чайником, увидев сына, наклонилась над ним, крепко
поцеловала в лоб.
— Хорошо, что как раз сегодня зашел к нам. Дядя Кадыр прислал из Кызыл-су красную рыбу,
и на обед будет рыбный плов. Ты всегда любил рыбный плов, я рада, что обед придется тебе
по вкусу.
Айгюль пошла к телефону вызвать отца из поликлиники. Мать удалилась на кухню. Пересев в
низкое кресло у окна, Аннатувак впервые за много дней порадовался солнцу, багряному
убору городского парка за окном, собственной неторопливости и, как ему показалось, даже
бесцельности своего прихода.
Хорошо в стремительном темпе жизни, в круговороте дел, захлестывающих с головой, когда
не хватает дня и ночи, чтобы совершить все, что задумал, вот так уединиться, исчезнуть ото
всех на минуту и по-детски следить за солнечным зайчиком, скользящим по руке. В своем
доме Аннатувак чувствовал себя в едином потоке работы и отдыха. Тамара, оберегая его,
десять раз обдумывала каждое слово, прежде чем произнести вслух, отдыхала вместе с
мужем, когда он уставал, и развлекалась, если ему хотелось веселиться, — совсем как
шофер Махтум в машине. Маленький Байрам с откровенным обожанием смотрел на отца и
слушался беспрекословно. Казалось, вся жизнь устроена так, как нравится Аннатуваку, он ее
центр, все стремится к нему, все от него зависит. Но это сознание ответственности
одновременно волновало и отягощало.
Иначе было у стариков: и мягкая неторопливая мать, непримиримо твердый отец, и
своенравная, резкая Айгюль ничего не хотели от него и нисколько не заботились о его
душевном комфорте. Отношения были простыми и легкими.
Собственно, никаких отношений давно уже не было…
Где-то в сутолоке лет Аннатувак потерял отца, и не было времени, чтобы однажды
остановиться и подумать об этом. Когда-то в детстве он любил отца, был счастлив, когда
забирался в фанерную будку мастера и прятался там под дощатый стол, а отец делал вид,
что не замечает, и эта игра с добрым и могущественным великаном наполняла восторгом
сердце маленького Аннатувака. Потом, в студенческие годы, в Москве, Аннатувак стал
гордиться отцом: в комнате общежития приятно было читать товарищам, еще не нюхавшим
нефти, письма с далеких промыслов, от отца, знатного бурового мастера. Позже — в
Небит-Даге — стали жить рядом, в соседних кварталах, работали в одной конторе, а
духовные связи с отцом ослабли. В сущности, отец остался все тем же, как в детстве
Аннатувака, большим и добрым богатырем, рабочим человеком, вкоренившимся в жизнь
нефтяных промыслов, полным здоровья и сил, несмотря на седину и морщины, молодым от
вечного труда на буровых, от дружного коллектива, в котором и нехотя помолодеешь. Но
молодой Човдуров не замечал этого, он сам был у всех на виду, быстро поднимался по
должностной лестнице, все больше ощущая с каждым годом свое неоспоримое
превосходство над отцом, и теперь старый Таган-ага — орденоносец, депутат городского
Совета, признанный староста небит-дагских буровых мастеров — сохранился в жизни сына
главным образом в анкетной графе да изредка служил счастливой декорацией: хорошо было
заседать с ним в президиумах или фотографироваться в дружеской беседе — отец и сын! —
для газетной страницы.
В последние две недели, после скандала в кабинете, когда, взбешенный неуместным
вмешательством отца в спор о бурении в Сазаклы, Аннатувак выбежал, оставив людей и
хлопнув дверью, до слуха молодого Човдурова все время доходили вести о том, что
отцовская бригада упрямо готовится к выходу в пустыню. То главный инженер по просьбе
Page 65/311
Тагана вычеркнул из списка отпускников бурильщика Тойджана Атаджанова; то где-то в степи
на Джебелской дороге сам Аннатувак повстречал шофера, тот вез в Сазаклы топчаны, и на
вопрос «кому?» ответил: «А это мастер Таган-ага просил подбросить».
Но и это не остановило внимания начальника конторы. До сердца не дошло, а если головой
начать соображать — что ж, надо найти время и повстречаться со стариком. Пора ему на
пенсию, вполне заслужил.
В передней щелкнул замок, и в дверях появился Таган в щегольском коричневом пальто, в
светлом шелковом кашне, только шапка-ушанка не соответствовала праздничному виду —
старик любил кутать голову.
— Что я вижу, — сказал Таган, — вся семья в сборе. Редкий случай в нашем доме.
— Так жизнь бежит, что оглянуться некогда. Не поверишь, Байрама по три дня не вижу.
— Догадываюсь, — говорил Таган, раздеваясь, — догадываюсь, что занят…
В тоне чувствовался холодок, но Аннатувак и не ждал более сердечной встречи.
— А не позвать ли Тумар-джан? — говорил между тем отец. — Рядом живем, а давно не
видел невестку.
— Я к тебе на часок.
— Ну и на том спасибо…
Мастер тяжело опустился на стул, склонил голову и забарабанил пальцами по столу. Вся
семья знала, что это означает вызов на прямой разговор и ничего хорошего не сулит тому,
кто не заметит этого выжидательного постукивания.
Таган и обрадовался приходу сына и огорчился. Он давно устал ждать решения о выходе
бригады на новое месторождение. Скважина, которую бурили на старом промысле, вот-вот
достигнет проектной отметки, а впереди ничего не прояснилось. Руководители конторы
разошлись во мнениях. Вышкомонтажники так и не получили приказа монтировать новую
буровую в песках. Сколько может такое продолжаться? Поэтому мастер обрадовался приходу
сына: наверно, принес решение. Иначе зачем он тут? А огорчился он потому, что еще помнил
обиду и не хотел видеть обидчика. Правда, обдумав все происшедшее, Таган и себя
упрекнул: зачем пришел на совещание? Он-то ведь знал сына лучше, чем Сулейманов.
Аннатувак был распален, как буйный верблюд, а он явился и давай еще дразнить. И это по
справедливости мучило Тагана, хотя он ни слова не сказал сыну в оправдание, когда тот на
промысле что-то пробормотал на ходу, прося прощения.
Айгюль вошла и, заметив неловкое молчание, сказала:
— Наверно, хочешь чаю, отец? — и подала пиалу.
Таган молча осушил ее до дна, пододвинул к себе чайник и снова осторожно наполнил пиалу.
Глубокие морщины на лбу разгладились. Он миролюбиво спросил сына:
— Поговорить пришел?
— И поговорить, и послушать. А зачем еще встречаются люди?
Таган широко улыбнулся. Его грубое угловатое лицо сделалось неотразимо добродушным, в
Page 66/311
глазах затеплились насмешливые огоньки, как будто сын нечаянно сказал что-то очень
смешное.
— Ну рассказывай. По правде сказать, давно тебя дожидался, да и ждать устал.
— Позвал бы, если хотел видеть, или сам пришел бы. Что же мы с тобой будем считаться
посещениями… — хитрил Аннатувак, не понимая, куда гнет старик, и желая выиграть время.
— Все думал, что ты придешь, — настаивал Таган.
— Ну, вот я здесь. Но ты, кажется, не очень рад меня видеть?
Айгюль понимала, что отец и брат не договаривают, ей было тягостно слушать такой
разговор, и она придумала предлог, чтобы уйти, — надо помочь матери на кухне.
— Всегда рад тебя видеть, — сказал Таган, перестав улыбаться, — но не радует то, что
приходится слышать о тебе.
— Интересно. Что же обо мне говорят?
— Говорят, что ты считаешь себя не начальником буровых бригад, а кем-то вроде старых
хозяев челекенских промыслов. И я рад, что могу напомнить тебе, пока еще не поздно, что
под твоими ногами не хозяйский участок, взятый на откуп, а наша советская земля. Подумай,
мальчик, если так пойдет дальше, неизбежно поскользнешься, оступишься, и ветер унесет
твою шляпу, и песок засыплет тебя, и в грязи будет твоя одежда, и ты не сможешь вспомнить
имени матери своей…
Только отец — один во всем мире — умел, рассердясь, говорить такими словами.
— Постой, постой! — перебил в смущении Аннатувак. — Кто обо мне так говорит?
— Народ… — развел руками мастер.
Аннатувак пошел и закрыл дверь на кухню. Потом сложил руки за спиной и сказал:
— Если ты считаешь за народ Сулейманова, если веришь тому, что он наговаривает на меня
в отместку за то, что не хочу плясать под его дудку…
Отец поднял руку.
— Неужели думаешь, что твои товарищи придут ко мне наговаривать на сына? Совесть им не
позволит, да и я не стану слушать. Пусть сами спорят с тобой.
— Так кто же говорит?
— Народ, — упрямо повторил мастер.
— В чем же я виноват?
— Виноват — не виноват. Тебя еще никто не судит.
Таган говорил мягко и спокойно, но кончики усов дрожали от волнения, брови хмурились.
Аннатувак не замечал этого, он и сам, изо всех сил стараясь сдержаться, смял твердую
папиросную коробку и уронил на ковер.
— Не обижайся на меня, отец, но прошу тебя раз и навсегда запомнить, что я не чучело,
охраняющее буровую контору, а инженер, администратор, коммунист.
Page 67/311
— Я тоже коммунист.
— Почему ты уверен, что мое мнение стоит меньше, чем мнение моих противников?
Таган усмехнулся.
— Слушай, может быть, позовем Тумар-джан и маленького Човдурова? Сегодня красная
рыба к обеду…
Мастер хитрил. Он знал, что Тамара Даниловна всегда его поддержит, а маленький внучонок
развеселит и отвлечет людей, когда разговор зайдет о главном. Он не был уверен в
поддержке Тыллагюзель и Айгюль. Старуха, конечно, обиделась на сына за его выходку, но
это, так сказать, по форме, а по существу и ей не хотелось, чтобы бригаду Тагана услали в
пустыню, тут она была заодно с сыном. Айгюль тоже не сочувствует дальней разведке, хотя
Таган справедливо подозревает, что ее-то больше огорчит отъезд Тойджана, а не старого
отца.
— Сегодня не стоит устраивать званый обед, устал я, отец, — примирительно сказал
Аннатувак.
— Дела?
— Заботы и дела.
— Хорошие дела?
— От хороших тоже устаешь. Сегодня мы вспомнили в конторе всех твоих сверстников, всю
нашу рабочую гвардию… Много замечательных людей!
— Что это вы нас стали вспоминать? — насторожился мастер.
— Что, разве закона не читал? — спросил Аннатувак. — Советская власть широко шагает.
Кто поработал на совесть — тем пора отдохнуть. Сколько ты, отец, пробурил километров?
Наверное, уже миллионер.
— А я не считал, времени не было…
Таган, точно встряхнувшись от тяжелой думы, шумно встал и прошелся по комнате.
— И сейчас времени нет! Скважина идет к концу… — Он помолчал, потом напрямик спросил:
— Что же, и меня, выходит, вспомнили?
— И тебя, отец.
— Значит, ты ради этого и пришел?
Думая о своем, Таган так пристально смотрел на бравую фигуру сына, что она поплыла
перед ним, как в тумане, и на какую-то секунду показалось, что фигура эта вдруг укоротилась,
потом снова приняла свои размеры.
— Мы тебя как ветерана труда, — торжественно и весело говорил Аннатувак, — с почетом
проводим на заслуженный отдых. Той устроим — от Балхан до Каспия! Все будут знать:
знатный мастер Туркмении, отец Аннатувака Човдурова уходит на покой.
Какую цель преследовал начальник конторы, решив отчислить на пенсию своего отца? Он
ясно видел декоративную сторону дела — многолюдный пир с делегатами от всех
промыслов, что-то вроде комсомольской свадьбы, на которой он побывал позавчера, в
кум-дагском Доме культуры. Если быть до конца откровенным, он хотел бы, конечно, при этом
Page 68/311
утереть нос Сулейманову, заодно, пожалуй, и старому другу Аману. Пусть не думают, что он
забыл сыновний долг. Нельзя сказать, что не было заботы и о самом почетном пенсионере,
нет, было, конечно, желание организовать по-хорошему отцовский отдых на старости лет. Но
есть, видимо, вещи на земле, которые нельзя обдумать умом, а надо пережить сердцем, как
есть пути, которые нельзя проехать, — их нужно пройти пешком.
Таган сперва даже не поверил своим ушам, так чуждо было то, что он услышал.
— Ни черта не понимаешь, молодой человек, — коротко сказал он, помолчав.
Потом что-то вспомнил и повеселел.
— Знаешь, есть у меня Тойджан, бурильщик, он тоже на меня сердится: старый стал. Вчера
сорвал шапку с меня, негодяй, бросился бежать. Разве я его догоню…
— Этот Тойджан тебя и соблазняет ехать в пески, — жестко произнес Аннатувак.
В том, что сказал Таган о молодом бурильщике, он почувствовал и осуждение своей
сыновней заботы и нежность к этому беспечному ловкачу, который, пока он работает день и
ночь, исподтишка отнимает у него любовь отца.
— Тойджан — хороший парень. У меня все хорошие в бригаде. Все молодые, — возразил
отец. — Все ждут твоего приказа, начальник.
«Тойджан — хороший парень…» Я, когда на фронте был, слышал русскую частушку, — с
нескрываемой враждебностью продолжал Аннатувак. Он так был увлечен своей злой
мыслью, что даже позволил себе тихим голосом спеть:
Все меня в деревне знают,
Я ничем не дорожу.
Если голову сломают,
Я полено привяжу…
Приоткрыв дверь, Айгюль с удивлением слушала, как поет брат.
— Так вот, отец, знай, что хороший Тойджан может привязать полено, а я, плохой, нет. Мне
за всех думать надо.
— Как ты можешь говорить про человека, которого не знаешь, — «полено»! — притворно
возмутился Таган; теперь он дразнил ревнивого сына, нащупал его слабость и дразнил. —
Тойджан — умный парень, грамотный бурильщик, смелый, веселый, я его люблю как сына, с
ним не постареешь: шапку с головы сорвет и убежит!
— Я с тобой согласна, папа! — крикнула Айгюль, глаза ее сияли. — Тойджан очень хороший.
Только ты не понял Аннатувака, он не дубиной назвал твоего бурильщика, а говорил об
ответственности.
— Я говорил о ловкачах — они хитро прячутся за спиной у старых людей, пользуются их
доверчивостью, их слепотой! — Аннатувак больше не сдерживался, и высокий голос его
наполнял всю квартиру. — Как назвать тебя, отец, если ты, развесив уши, слушаешь такого,
как будто его устами говорит сам пророк!
Page 69/311
Тыллагюзель прибежала из кухни на крик; обняв за плечи дочь, говорила из-за ее спины
плачущим голосом:
— Ай, Тувак-джан, как можно кричать на отца! Разве этому я тебя учила?
— Мало мы его учили! — в негодовании говорил Таган. — Слышишь: лает на отца, как куцый
кобель!
— Прошу тебя помнить, что прошли времена, когда ты называл меня щенком и ослом! —
Аннатувак был вне себя от ярости. — Я такой же зрелый человек, как и ты, а многое понимаю
лучше тебя.
Теперь вмешалась и Айгюль.
— Как не стыдно… Я горю от стыда за тебя! Кто нас вырастил, помог стать людьми? И так
благодарить отца и мать? В их доме грубишь…
— А меня позорить можно? — огрызнулся Аннатувак.
Сейчас, когда женщины бросились на обидчика, Таган растерялся, размяк. Он приник к плечу
дочери, как будто она и в самом деле превратилась в надежного покровителя, и глухо сказал:
— Вы мои дети, я одинаково люблю вас… Ваша добрая слава — моя гордость. Если палец
себе уколете — мое сердце болит, как ваша рана. Я сержусь на Аннатувака не из ненависти,
а по любви, хочу исполнить отцовский долг. Но что делать!! Он не слышит голоса моего! Не
понимает, что, когда уткнется носом в землю, я первый поспешу на помощь. Не понимает, что
не нужно ждать конца, а лучше исправить вначале.
Аннатувак порывисто подошел к отцу, склонил голову.
— Ты меня прости за крик, — тихо сказал он, — я снова забылся. Но ведь сердце
разрывается от незаслуженных оскорблений!
— Настоящее сердце не разорвется, когда услышит правду.
— Да ведь я свое сердце не на базаре купил! Оно ко мне от тебя перешло!
Отец вдруг рассмеялся, и у всех отлегло от сердца.
— Вот это верно сказал!
Он, видно, вспомнил, что сам в молодости был вспыльчив и драчлив, часто и кулаки в ход
пускал, и подумал: «Конечно, бешеный нрав ему от меня достался — не на базар же ему идти
сердце менять». И, хохоча, повторил:
— Вот это ты верно сказал!
А Тыллагюзель, смахнув слезу со щеки, пошла из комнаты, грустно приговаривая:
— Плов подан… Довольно. Усаживайтесь-ка за стол.
Глава шестнадцатая
Как же так получается…
Page 70/311
После полудня розовато-серая туча, приплывшая со стороны моря, быстро разрослась и
захватила все небо. Дождя не было, но чуть моросило, и одежда людей казалась покрытой
инеем. Как все инвалиды, Аман был очень чувствителен к переменам погоды. Сидя у окна в
своем кабинете, он зябко поеживался и рассеянно смотрел на улицу. По комнате еще
плавали голубоватые клубы табачного дыма: только что удалился последний посетитель;
наступила редкая для парткома минута затишья. Сегодня у Амана был тяжелый день: с утра
ездил на буровые, с обеда заседал партком, потом набежали люди. Энтузиасты и
жалобщики, сутяги и изобретатели — все тянулись в партком, кто посоветоваться, кто
поругаться, а кто и просто услышать сочувственное слово.
Рабочий день шел к концу. В эти часы около двухэтажного здания конторы бывало особенно
оживленно. Взад и вперед сновали рабочие в спецовках и стеганках, возвращались с дальних
участков геологи в прорезиненных плащах и брезентовых сапогах. Из старенького «газика»
выскочил всегда спешащий Аннатувак, в ушанке и высоких сапогах, перекинулся словом с
каким-то рабочим, стоявшим у крыльца, исчез в дверях. А Аман все сидел неподвижно у окна,
хотя, погрузившись в воспоминания, уже давно не замечал, что происходит на улице.
…Да, в те дни, до войны, постоянно, кажется, светило солнце и никогда не бывало
усталости… Вот он, Аман, совсем юный, широколицый, стоит в тесном кругу односельчан,
заткнув руки за пояс. В селе свадьба, устроили гореш, и Аман первый среди пальванов. Он с
виду-то не похож на пальвана, просто крепко сколоченный парень среднего роста, и только
быстрота его да ловкость заставляют всех противников лететь на землю. И неугомонные
глашатаи вопят: «Аман Атабаев, твоему имени слава! Поздравляем! Хе-ов!»
Где эти дни? Разве молодость прошла? Что за возраст для мужчины — тридцать шесть лет?
И, нервно передернув плечами, Аман снова замечает серое небо, и вышки вдали, и
случайного прохожего в шинели без погон. Болят старые раны, по-осеннему ноет сердце…
В дверь постучали. Вошла Марджана Зорян, секретарь комсомольской организации конторы,
молоденькая девушка с густыми косами, уложенными корзиночкой на затылке, живыми
зеленоватыми глазами, тонкими губами, готовыми улыбнуться. Увидев Амана, откинувшегося
на спинку кресла, непривычно бездеятельного, она было рванулась к нему, но смутилась.
— Ну, рассказывай, Маро, что там у тебя? — устало спросил Аман.
— Надо посоветоваться, Аман Атабаевич, дело какое-то непривычное. И речь-то идет не о
нашей конторе… На участке эксплуатации у Човдуровой есть ученик Чекер Туваков, молодой
совсем, а огромный, как слон, и, должно быть, неразвитой очень. Туваков говорит, что ему на
эксплуатации трудно работать, плохо понимает, чего от него хочет Нурджан, а ваш брат его в
помощники себе готовит… Так вот этот Чекер — его Нурджан прозвал Пилмахмудом —
просится к нам, в разведку. Брат ваш говорит, что его надо направить к опытному буровому
мастеру, вроде Тагана, а Човдурова возражает. Насколько я понимаю, Нурджан сам
посоветовал ему обратиться в нашу комсомольскую организацию. Они хоть с Нурджаном и не
сработались, а дружат.
— Почему Айгюль возражает? — спросил Аман.
— Говорит, что у нее нет людей. Один помощник оператора в армию ушел.
— Если человек хочет найти работу по своим способностям, комсомол должен поддержать.
Решать этот вопрос вы не можете, а поддержать надо.
Марджана чувствовала, что Аман хоть и смотрит на нее, а будто и не замечает. «Что-то с ним
случилось сегодня, — подумала она, — никогда без улыбки слова не скажет, всегда
Page 71/311
чем-нибудь рассмешит, а сегодня и смотреть не хочет. Может, болен? Но как спросить о
здоровье человека, у которого нет глаза и руки? Невольно напомнишь… А может, все-таки
спросить?»
— Еще какие вопросы?
Этот суховатый деловой тон совсем опечалил Марджану.
— Второй вопрос, — начала она официально, — насчет посылки нашей делегации на
праздник в подшефный колхоз. Помните, приезжал председатель колхоза? Так вот с
промыслов решили послать Ольгу Сафронову. Комсомолка она хорошая, на участке работает
с туркменами, а, кроме Ашхабада да Небит-Дага, в Туркмении ничего не видала. Пусть
поглядит, откуда приходят к ней кадры.
— Вот это правильно решили! — оживился Аман. — Тут ведь что важно: Ольге будет
интересно посмотреть то, чего она не видела. А раз ей интересно, то с ней и всем хорошо! И
колхозники с удовольствием будут показывать, и сама свежим глазом скорее заметит, чем
можем мы быть полезны колхозу. Хорошо придумали комсомольцы…
Марджана скромно опустила глаза и прошептала:
— Так бы когда-нибудь меня похвалили…
Аман как будто не расслышал и принялся разыскивать на столе протокол заседания, который
Марджана должна была переписать. Стараясь не глядеть, как ловко орудует парторг одной
рукой, раскладывая папки, девушка подумала о том, что он от всех удивительно отличается,
во всякое, самое пустячное, чисто техническое дело вкладывает душу. Хочет, чтобы в
комсомольской и партийной работе не было ничего механического, сделанного по привычке,
по шаблону. Подумаешь, большое дело, послать человека на день в подшефный колхоз! А он
и из этого умеет извлечь важную мысль. Как верно сказал: «Если человеку интересно, то с
ним и всем хорошо». Марджана вспомнила: однажды Аннатувак Човдуров накричал на нее,
да к тому же при посторонних людях. Она вспыхнула от обиды и сама раскричалась: «Вы не
смеете повышать голос! Я не позволю оскорблять себя! Я такой же работник, как и вы! Если я
виновата — выгоняйте, а так…» — и расплакалась и убежала из комнаты. Вечером ее вызвал
к себе Аман. Встретил, как обычно, пошутил, посмеялся, будто и не слышал ничего о
происшествии, и, когда увидел, что она совсем успокоилась, сказал: «Аннатувак — порох. В
стороне закурили папиросу, а он уже взорвался. И ты это знаешь, Марджана, и я знаю, и вся
контора знает. Хорошо это? Плохо, конечно. Но если я буду кричать на руководителя, ты
будешь кричать, все перестанем дорожить его авторитетом, то получится не контора, а базар.
Я уверен, что он был неправ сегодня, знаю, что нет ничего обиднее несправедливости. Но
если бы ты ответила спокойно и прекратила разговор, в этом было бы больше достоинства.
Это что касается твоего самолюбия. А что касается перевоспитания Аннатувака, то
перевоспитывать человека никогда не поздно. Только нельзя это делать на ходу, между
прочим. Тогда человеку обидно. Ну, а первоочередных задач у нас всегда хватает, все
откладываем, но когда-нибудь доберемся и до Аннатувака». И Марджана помнила, как ей
стало легко тогда, и обида сразу прошла. Сумел же человек найти такую форму для
выговора.
Когда Аман передал ей протокол, Марджана спросила:
— А мы, бурильщики, кого пошлем в колхоз?
— Что, если Тойджана Атаджанова? Он ведь текинец, тоже в здешних аулах не бывал… Да и
дел у него сейчас немного.
— Их бригада кончает скважину?
Page 72/311
— Да. А где будут дальше бурить, неизвестно. Мастер да и вся бригада просятся в Сазаклы.
Човдуров еще не решил этого вопроса. А ты, Маро, как думаешь? Нужно ли идти в пустыню?
Или, может быть, на наш век и в Небит-Даге нефти хватит?
Марджану, по совести говоря, не так уж интересовала судьба нового месторождения. Просто
не хотелось уходить из кабинета. Она заметила, что Аман оживился к концу разговора, как
будто отдохнул. Да и самой ей всегда было приятно разговаривать с парторгом, и каждая
беседа казалась слишком короткой. «Может быть, я люблю его? — спрашивала себя девушка
и тут же отгоняла слишком откровенную мысль. — Глупости! Как можно полюбить человека,
равнодушного к тебе? Ведь он со всеми разговаривает точно так же…»
— А можно ли туда идти? — спросила Марджана. — Говорят, очень трудное это дело…
— Трудное, даже, говорят, невозможное, — подтвердил Аман. — Да ведь как на это
взглянуть. Так ли уж редко нам приходилось делать то, что на первый взгляд кажется
невозможным? Невозможное… Нет такого слова, комсомолка! — засмеялся он, заглянув в
глаза Марджане.
— Нету, — твердо ответила девушка, выдержав его взгляд без улыбки.
Аман долго еще смотрел вслед ушедшей Марджане, не то улыбаясь, не то грустя. Потом
опомнился, вытащил из ящика чистый лист бумаги и, ловко закрепив его сверху пресс-папье,
а снизу чернильницей, налег на стол плечом с пустым рукавом и принялся писать.
Долго работать не пришлось. Дверь распахнулась, в комнату, не постучав, вошел буровой
мастер Човдуров.
— Не помешал?
— Присаживайся, — сказал Аман. — Мимоходом забрел?
— Прямо к тебе, товарищ парторг.
Нетрудно было заметить, что мастер Таган смущен — бросил свою шапку-ушанку на
подоконник и тотчас потянулся за ней, положил на колени. Огромные руки его зашарили по
карманам. Аман ткнул пальцем в папиросную коробку, лежавшую на столе. Таган покачал
головой.
— Пришел бумажки тебе показать.
— Зачем бумажки, когда ты сам передо мной, — засмеялся Атабаев.
Мастер извлек из бокового кармана пачку каких-то листков и справок, стал раскладывать на
столе, разглаживая каждую заскорузлыми ладонями.
— Вот бумажки — читай! Видишь: холестерин в норме… Вот, солей нет… Гемоглобин, вот
читай… Кардиограмма…
Аман с удивлением вгляделся в листочки — это были всевозможные анализы и заключения
из поликлиники.
— Ты что, повестку из военкомата получил, что ли?
Таган торопливо собрал свои бумажки и спрятал туда, откуда извлек. Казалось, он стыдился
своего здоровья. Да и в самом деле было стыдно: могучий, обдутый всеми ветрами, мастер,
конечно, не хвастать пришел и чувствовал бы себя куда веселее, если б перед ним сидел не
Аман, инвалид войны, больной человек с пустым рукавом и стеклянным глазом, а
Page 73/311
какой-нибудь здоровяк, тогда бы он и кулаком стукнул по столу! Он любил Амана. Не повезло
этому славному человеку в жизни — с войны вернулся калекой, но хоть была семья; надо ж
было, чтобы во время ашхабадского землетрясения погибли у него и жена и ребенок. Как
говорится, кого ударит бог, того и пророк заденет посохом…
Не было более честного, более чуткого парторга в конторе за многие годы. И Таган
испытывал отцовскую нежность к Аману, но была еще в его отношении застенчивая
заботливость здорового и сильного человека о недужном и слабом. Вот почему Таган,
показав, спрятал подальше справки о здоровье. Только тогда и успокоился, когда положил
свои тяжелые руки на колени, с доверием поглядел в лицо парторгу.
— Зачем ты это? — спросил Аман.
— Не догадался? Как же вы меня захотели на отдых?
— Кто это — мы?
— Начальник конторы, главный инженер, парторг…
Атабаев нахмурился, вынул папироску.
— Мы этого не обсуждали.
Таган внимательно проследил, как парторг чиркнул спичкой, закурил.