Небит–даг - 13

осколки. Аннатувак сделал вид, что не замечает, как он расстроен, и мирно продолжил вслух
свою мысль:
— Э, дорогой Евгений Евсеевич… Прежде, чем мы украсим нашу землю цветами, придется
исходить много пыльных дорог.
Не разделяя мечтаний «практического работника», Тихомиров шумно удалился из вагона.
Только его розовую лысину успел увидеть Сулейманов, выглянувший из купе. Несколько
минут Човдуров и геолог стояли рядом у окна.
— Хороша земля? — коротко спросил Аннатувак.
— Как в сказке… — так же коротко согласился азербайджанец.
— Если бы дотянуть до этих мест Каракумский канал… Вы представляете, что тут будет в
ближайшие годы?
— А вы?
Page 128/311
— Конечно! Вот посчитайте: от Аму-Дарьи до Мары четыреста километров. Там вода уже
бежит по новому руслу вслед за экскаваторами, за землесосными снарядами… От Мары до
нефтяных районов семьсот — восемьсот… Нелегко, конечно, протянуть тысячекилометровую
реку. Да нам ли унывать с новой техникой! Обводним!.. Всю степь озеленим, и будет она в
зеленом шелковом халате красавица-пери!.. Я сейчас глядел и думал: а люди? Откуда взять
людей, чтобы заселить пустыни? И все мои сомнения растаяли, как масло на солнце… Когда
сходятся парень с девушкой, собирается праздничная свадебная толпа. Когда вода с землей
сойдутся, соберутся миллионы людей!
Султан Рустамович слушал, глядя в окно. Может быть, перед его мысленным взором
вставала родная республика, он все-таки тосковал по ней, хотя и не давал себе воли. Может
быть, просто любовался степью, ее тысячелетней неизменностью, он любил ее просторы,
чуть обогретые зимним солнцем.
— Когда вы говорите о Туркмении, сердце радуется, — тихо сказал наконец Сулейманов.
Он доверчиво глянул в глаза Човдурова и осторожно продолжил опасную мысль:
— Но есть в этом солнечном краю один забытый богом уголок… Как дойдете до него, милый
Аннатувак, дорогой друг, вам изменяет чувство масштаба. А?..
— Какой уголок?
— Сазаклы…
— Старый спор, прямо хоть из вагона выпрыгивай! — отмахнулся Човдуров. — Может,
хватит?
— Я люблю вас, Аннатувак Таганович, мне с вами было хорошо работать… Простите за
такую откровенность, другой раз не услышите. Это ваша степь за окном подтолкнула на
разговор по душам… Но если скучно слушать, скажу одно: буду в ЦК партии, в совнархозе —
всюду буду ставить вопрос о дальней разведке.
— Очень рад! Я и сам был бы готов написать докладную записку в ЦК партии, если бы…
— Если бы что?
— Если бы нужно было жаловаться на вас. Но пока что я руководитель конторы и мое слово
будет последним…
— Вы же знаете, что это не так! По крайней мере в наши дни, теперь, это не так. Раз в жизни
объясните, почему вам кажется, что признать ошибку — значит потерять авторитет?
— Раньше, чем признать ошибку, надо ошибиться.
— Тяжелый человек!.. Вы даже мысли не допускаете, что можете ошибиться.
— Ну что вы от меня хотите, Султан Рустамович? Ваша чистая геология — это жар-птица, из
нее куриного плова не сваришь. Не беспокойтесь, Сазаклы дождется своей очереди. Но
сегодня тамошняя нефть нам не по карману. И партия учит нас концентрации разведки, не
разбрасываться по всем площадям, идти планомерно, не забывать про себестоимость тонны,
удешевлять проходку, ускорять ее. Ведь это азбука!
— Вот потому-то напрасно ее и твердите. Что ж, я не коммунист?
— Тогда поговорите в Ашхабаде. Вам разъяснят.
Page 129/311
— Поговорю. И мне разъяснят, и я разъясню.
Резко повернувшись, изящный маленький человек вошел в купе.
Аннатувак в одиночестве направился в вагон-ресторан.
Там было накурено. Пиво стояло на всех столах — мужское население поезда сбежалось на
пиво. Слышались веселые голоса, смех.
Пограничные офицеры, широколицые, краснощекие, веселые тамбовцы или рязанцы,
пригласили его к своему столу. Аннатувак с удовольствием присоединился к офицерской
компании — так повелось с войны, всегда приятно было поговорить, забыв о своем штатском
костюме, о самом священном, что осталось в памяти, о боевых годах, вспомнить номера
дивизий и полков, названия деревушек, хуторов, речные переправы…
Поезд замедлил ход.
— Сейчас Геок-Тепе… — сказал один из офицеров.
Перед окнами поплыли необозримые виноградники.
Слушая разговор за столом, Аннатувак не сводил глаз с окна.
Маленький полустанок… Женщина в красно-желтом халате со связанными веревкой
ковровыми торбами, перекинутыми через плечо, спешит куда-то в конец поезда. За ней
юноша в кепке, синем суконном пальто, с чемоданом и портфелем. Может быть, сын? На
скамейке перед окнами вагона пятеро солдат дружно доедают дыню. Оранжево-зеленые
корки аккуратно бросают на газету, разложенную у ног. Двое из них русские, с мягкими
чертами лица, красновато-розовым загаром. Трое — туркмены, с коричневыми, худыми,
подсушенными южным солнцем лицами.
— Посмотрите, какая дружба, — улыбнулся Аннатувак. — И заметьте: здесь, в Геок-Тепе…
Офицеры глянули в окно и продолжали беседовать. Им, видно, непонятна была мысль
Аннатувака. Они были русские, он туркмен.
…Когда-то на месте этих виноградников была крепость Геок-Тепе. Тут, у подножия
Копет-Дага, веками шли кровопролитные сражения. Зоркий глаз историка и археолога нашел
бы здесь следы коня Александра Македонского, верблюдов арабских джахангаров, орд
Чингисхана, воинов Тамерлана. Не было такого года, когда бы не топтали туркменскую землю
войска иранских шахов, хорезмских ханов, не было и куска земли, где бы не пролилась
туркменская кровь. Туркменские кони были всегда под седлом, оружие — наготове, в народе
чаще всего повторяли пословицу: «Сабля ржавеет, когда лежит в ножнах». Веками держалась
крепость Геок-Тепе и пала только под натиском русских войск в 1881 году. С тех пор
чужеземные кони перестали топтать туркменскую землю, край перестали терзать
феодальные междоусобицы, но страна замерла под колониальным гнетом царской России. И
лишь после того, как Туркмения на равных правах вошла в семью советских республик,
зацвела здешняя земля, обагренная кровью многих поколений…
— О чем задумались, товарищ? — спросил один из офицеров.
— Так… ничего, — ответил Аннатувак, очнувшись, и вдруг повеселел, молодо смахнул рукой
со лба прядь черных волос. — А что, если, товарищи майоры, мускатного вина попробовать?
Этот край богат превосходным мускатным вином…
Page 130/311
Глава двадцать шестая
Первый снег в Ашхабаде
Как только сели в вагон, Аман Атабаев замотал покруче шерстяной лоскут, согревавший
культю в рукаве, устроился поуютнее и попытался «сделаться англичанином», как советовал
преподаватель английского языка, то есть перестал думать по-туркменски и по-русски.
На этот раз удавалось с трудом. С утра тоскливо ныла старая рана, обрубок руки не давал
покоя. Аман даже подумал: наверно, к снегу. Но солнце било в окно, заливало светом купе.
Непохоже на снег.
Ученый болтун исчез к полному удовольствию Атабаева. Порывистый Аннатувак тоже куда-то
вышел. В купе остался Сулейманов — этот не помешает, сам любит уткнуться в книгу. «Ох уж
эти мне семейные люди, шумные люди, скандалисты, — подумал Аман. — Вот сидят два
одиноких человека, тихо сидят, никому не мешают… Одинокие? — тотчас переспросил он
сам себя. — Султан Рустамович не одинок, у него большая семья в Баку, письма летят,
телеграммы, по вечерам телефонные переговоры… Да и он сам — одинок ли? Еще недавно
— да. А сейчас?..»
И невольно задумался о Марджане. Волна тепла и нежности залила его с головой, когда
представил, как ей там будет трудно без него. «Редко встречаемся, но и ей покажется
вечностью трехдневная разлука».
И, чтобы отвлечься от ненужных дум, Аман так громко зашептал английские фразы, что его
корректный попутчик поднял голову, погладил пальцем седенькие усики, что означало —
улыбнулся.
— Штурмуете английский язык?
— Уже три года.
— И далеко подвинулись?
— Как сказать. Зачет, конечно, сдам. Но ведь дело не в зачете. — Аман улыбнулся. — Я
считаю, что нам, нефтяникам, надо хорошо говорить по-английски. Хотя бы потому, что с
англичанами в эти годы решительно расстается Азия. Там — в Абадане, в Алеппо, в Мосуле,
да и в Индии — будут нуждаться в технической помощи. Арабы, персияне, рабочие люди,
вроде нашего Тагана, захотят иметь своих собственных инженеров, геологов. Глядишь, и к
нам по соседству приедут, в Туркмению, — учите, помогайте, покажите. А на каком языке
прикажете для начала разговаривать? Тут нам и пригодится английский. Мне надо будет
знать, как по-английски «звезда», как «товарищ»…
— И как по-английски «залп», и как по-английски «кровь», — хмуро поддержал Сулейманов,
показывая в окно.
Поезд как раз подошел к разъезду, носившему имя Двадцати шести комиссаров. Здесь, в
песках Ахча-Куймы, на заре революции английские интервенты зверски убили вожаков
бакинского пролетариата.
— Да, вы правы, — сказал Аман.
Его тогда еще не было. Но он живо представил себе сырой песок на рассвете, тени подлых
мусаватистов, шеренгу британских солдат, переодетых в черкески и халаты. И вспомнились
комиссары — Шаумян, Азизбеков, Фиолетов, их кровью залитые лица…
Page 131/311
— Вы что-то мрачный сегодня, Аман Атабаевич, — сказал Сулейманов, когда поезд медленно
двинулся дальше.
— Рана болит. Это бывает к снегу.
Скучаете без Небит-Дага?
Аман насторожился. О чем он? Что имеет в виду? Вслух сказал:
— Для себя лично ничего не жду от этой поездки.
— Не любите академическую науку?
— Нет, скорее себя не люблю. Боюсь, что научных докладов не пойму.
Геолог пытливо взглянул на него.
— Вы заочник. Вот получите диплом инженера и, наверно, оставите партийную работу?
— Ну нет! Для того и учусь, чтобы стать настоящим партийным работником на промыслах.
— Вы и сейчас настоящий.
— Чепуха! Если бы я был инженером-нефтяником, а не педагогом-историком, я бы знал,
например, кого поддержать в затянувшемся споре: вас или Човдурова.
— Так ведь вы на его стороне. Значит, знаете.
— Разве это заметно? — рассмеялся Аман.
— Вы не высказывались прямо, но я — то чувствую. Я ведь к вам хорошо отношусь.
— А я к вам… Скажу откровенно, я очень доверяю Човдурову. Он умело руководит конторой;
темперамент, конечно, не в счет… Но я хотел бы не верить, а знать, что он прав. На сессии
этого знания не добыть… Нет худа без добра: отдохну! — вдруг размечтался Аман. — Будут
спектакли по вечерам, в воскресенье повезут на экскурсию в Фирюзу, будут встречи со
старыми приятелями, которых сто лет не видал, а в заключение — большой банкет! Тут уж
все будет понятно.
Не прибедняйтесь. Кое-что еще поймете. Мы же коммунисты, понимаем любой язык, если
требуется.
Так они ехали, изредка переговариваясь. Читали книги — каждый свою. Сулейманов взял в
дорогу старинное сочинение Абулгази, хана хивинского, изданное недавно на русском языке в
Москве, «Родословную туркмен». Читая книгу, он иногда спрашивал Атабаева о чем-нибудь
непонятном, и Аман, заглядывая в туркменский текст, напечатанный в приложении, и сверяя с
русским, объяснял своими словами. Он давно оценил широту интересов азербайджанца,
который, работая в Туркмении, с удовольствием изучал незнакомый быт, историю чужого
народа.
Потом Сулейманов вышел в коридор. Когда возвратился в купе, он был взволнован, но не
сказал ни слова Аману. И тот, догадавшись, что снова был спор с Човдуровым, из
деликатности промолчал.
Рука болела, Аман растирал и разминал ее. В памяти возникли стихи, прочитанные когда-то в
журнале. Кажется, написал башкирский поэт, но Аман прочитал в русском переводе. И
запомнил, да жаль, какие-то отрывки…
Page 132/311
Третий день подряд идет мокрый снег.
Мне невмочь уже третью ночь —
Стонет старая рана, как человек,
Третий день подряд идет снег…
Но за окном светило солнце, хотя белесый пар облаков уже вставал над отодвинувшимся
далеко Копет-Дагом.
Ворвался Тихомиров, нарушив уютную тишину купе.
— Ызгант за окном! Ызгант! — кричал он.
И верно, вдали проплывала одинокая буровая вышка, словно смерч, возникший в
безветренный день.
— Зоркий взгляд… — отметил Сулейманов.
Тихомиров не понял иронии, восторженно подхватил:
— О, мои глаза видят, как и где лежит нефть не только в Небит-Даге, не только в туркменской
земле, но от Египта до Туймазы, не сомневайтесь!
— Вы меня не поняли, Евгений Евсеевич.
— Что не понял?
— Хочу проверить вашу научную зоркость, хочу знать ваше мнение об этой вышке. Даст ли
Ызгант нефть?
— А кто же первый доказал перспективность Ызганта! Тихомиров! Ызгант обязательно даст
нефть!
— Ну, слава аллаху, наконец сошлись во взглядах.
Поезд приближался к станции Безмеин. Заводские поселки, разделенные пустырями,
тянулись на несколько километров. Паротурбинная станция, цементный завод, завод вин…
— А если окажется, что здесь к тому же и нефть, то Безмеин станет большим городом, —
заметил Атабаев. — Возможно, даже с Ашхабадом сольется.
Тихомиров язвительно кольнул парторга:
— Может, и с Серным заводом сольется, с тем, что в глубине Каракумской пустыни?
— Вполне возможное дело, — всерьез поддержал Амана маленький геолог. — Но вот,
Евгений Евсеевич, что я точно скажу вам: самое позднее к концу семилетки мы увидим вышки
Page 133/311
вокруг Кырк Чулбы.
Тихомиров продолжал иронизировать:
— Добавьте: проложим в глубь пустыни бетонированные автострады!
— Евгений Евсеевич, нефть и без бетона дорогу прокладывает, — отрезал Сулейманов.
К вечеру небо нахмурилось, видно, и в самом деле к снегу. Сумерки подернули окно синевой.
Между тем из вагона-ресторана воротился Човдуров, хмельной и веселый после обеда.
Поезд уже оставил позади Кеши. За окнами мелькнул Ботанический сад. А вот и университет,
ипподром, шелкомотальная фабрика. Пора собираться! Постепенно сбавляя ход, поезд
приближался к новому ашхабадскому вокзалу.
Делегатов сессии на площади ждали две машины. Из вагонов вышли управляющий
Объединением, главный геолог, русская женщина из Ясхана.
— А ведь снег, товарищи!
— Первый снег, вот здорово!
— Аман Атабаевич, ваши раны не обманывают!..
Ашхабад действительно встретил их снегом; крупные мокрые хлопья, освещенные
электрическими фонарями, падали на асфальт.
Сунув свой портфель на колени Аннатуваку, усевшемуся в машину, Аман проговорил:
— Я пойду пешком, ты там устраивайся, пожалуйста, вот мой паспорт, скоро приду.
Аннатувак все понял — человеку нужно пройтись по городу, тут слишком много
воспоминаний…
И верно, Аман весь вечер без устали бродил по ашхабадским улицам, похожим скорее на
аллеи, они, как глубокие норы, таились под столетними раскидистыми деревьями. Иные
улицы уходили во мрак, иные — в еще не погасший закат. Казалось, что они ведут к морю.
А человек торопился к дому, где когда-то жил… Странное чувство вызвал снегопад, хлопья
тяжело падали на деревья, на притушенные тьмой вяло-желтые и бледно-зеленые листья.
Красивые дома-дворцы торжественно вставали за деревьями. Вблизи вокзала, в центре,
город был полностью восстановлен. Даже купол мечети в вечерней мгле казался целым, хотя
Аман знал, что здание все в трещинах.
Землетрясение… Скоро ли оно забудется в городе, сметенном с лица земли в ту ночь, в
семнадцать минут второго. Люди спали, когда вдруг что-то хлопнуло, как будто встряхнули
огромный палас… Фронтовик Атабаев сразу понял, что это не война началась, не бомбы.
Земля качалась… Несколько секунд — и нет семьи. Нет родного дома. Нет города. Когда,
выброшенный толчком на улицу, Аман поднялся на ноги среди деревьев, отовсюду
слышались стоны и плач. Люди под обломками звали на помощь; кто искал детей, кто — отца
и мать. В воздухе повисла густая пелена пыли. На запыленных лицах бегущих в
беспамятстве Аман видел только огромные глаза, в глазах — гнев, гнев против злодеяния
природы! Позже в гробовой тишине он вместе с другими единственной рукой откапывал и
откапывал, как ему казалось, жену, сына. Напрасное дело… Когда Аман уже утром понял это,
он побрел без смысла по городу и ничего не узнавал: улицы лежали в кучах щебня. Тогда его
ошеломленного сознания впервые коснулась гордая мысль о советских людях — они
оказались сильнее самой страшной беды! Никто из тех, кто нес службу, не покинул поста. Он
видел врачей, пожарных, солдат. Уже на рассвете в небе загудели самолеты, спешившие из
Page 134/311
многих городов страны. Они везли медикаменты, продовольствие, увозили раненых…
Сейчас, спустя десять лет, Аман так же тяжело дышал, проходя мимо еще оставшихся
землянок, вдоль деревьев, едва скрывавших следы разрушений. Город отстроился заново и
стал краше прежнего. Целые улицы новых домов, украшенных балконами, нишами, новые
дома за старыми деревьями. Но вот железная арматура, вылезшая из бетонных балок,
словно негодует, вытягивая ввысь скрюченные пальцы… Вот на обломках стоит уцелевший
пролет широкой лестницы. Юноши беспечно идут мимо развалин. Видят ли они, замечают ли
эти страшные призраки народной беды? Для Амана воспоминания о фронте и о
землетрясении так слитно связались навсегда, что, глядя на изогнутую арматуру, он думал о
ноющей ране, а когда вспоминал трупы в разбомбленных городах, он представлял жену и
сына, которых так и не видел после их гибели.
…Времянки, сложенные из грязных камней разрушенных зданий, — человеческие норы,
пришибленные, вросшие в землю. Рядом здание еще в лесах. Аман стоял у развалившегося
забора. Здесь, в этом дворике, окаймленном ржавыми кустиками туи, играл его мальчишка…
Можно ли предать забвению память о семье? Не есть ли это измена?.. Здесь где-то
сохранились камни ступенек, на которые он выводил, уча держаться на ножках, сына, Азиза…
Где же камни? Аман с тревогой озирался, словно боялся потерять с ними что-то самое
дорогое. В углу двора среди каменного теса, предназначенного для постройки, он увидел и
узнал одну из этих ступенек, поставленную столбиком. Ее уже наполовину стесал молоток
мастера-камнереза. Утром он придет и закончит работу. Все в порядке, жизнь продолжается.
Из старых камней складывают новые стены.
Аман и сам не понимал, почему отпустило сердце, он даже повеселел, возвращаясь по тем
же улицам и переулкам в гостиницу. Там ждут люди, там уже, наверно, ученые ведут свои
дебаты в гостиничном буфете. Как мудро поступили с ним, Аманом Атабаевым, когда после
несчастья вызвали его, студента, в один из отделов ЦК партии и предложили вместо
педагогической работы — он думать не мог в ту пору о детях! — ехать в город нефтяников и
возглавить партийный коллектив бурильщиков. Какая новая деятельная полоса жизни
открылась тогда — он даже не предполагал, что может быть такой выход…
Ноет рана моя двенадцатый год.
Третий день подряд снег идет. Снег идет…
Снег растает и станет вчерашним днем,
Превратится зима в весну.
Кто увидел бы в заснеженном Ашхабаде, поздним вечером, в глухих переулках парторга
бурильщиков, бормочущего стихи, наверно, подумал бы: как сложна и сумбурна жизнь. А
парторг шел мимо известково-белых дувалов, шел, все прибавляя шаг, вспоминал новые
строфы полузабытого стихотворения и уже не обращал внимания на ноющую рану, а только
сожалел, что не знает эти стихи на башкирском языке, на каком написал их неведомый
друг-фронтовик.
Глава двадцать седьмая
В Академии наук
Page 135/311
Снег шел до самого рассвета, укрыв к утру город белой шкурой. Кровли домов, площади и
сады — все сверкало, как плавленое серебро. Тонкие ветви акаций гнулись дугой под снегом.
Лишь узловатые стволы карагачей чернели в садах, словно узор на серебре.
Утро было тихое, сияло солнце, его золотые лучи, не грея, озаряли город. Воробьи,
прославляя на своем языке белую зиму, порхали в безлюдных открытых верандах. Легкий
морозец слегка обжигал лица пешеходов. С кошелками бежали на базар старушки, тепло
укутанные, в шубах и варежках. А дети, те без пальто, без шапок, в восторге барахтались в
снегу, голыми руками мяли снежки, глотали снег, как сливочное мороженое. И матери,
взывавшие к ним из окон, понимали: этого не было два года, детский праздник, разве они
послушаются?..
Сулейманов, выйдя из гостиницы раньше других, шел по заснеженной улице южного города и
наслаждался, слушая этот восторженный гомон:
— Тоймамед-джан, не бросайся снежками, в глаз кому-нибудь залепишь!
— Алеша, не возись в снегу, нам еще ревматизма не хватало!
— Алекпер, горло простудишь!
И детские буйно-радостные голоса:
— Бей же, бей, Тоймамед!
— Алеша, держи его, держи-и!
Говорили, что в новом здании Академии наук еще не смонтирована котельная и даже ученый
секретарь — академик принимает гостей в своем просторном кабинете, стоя в пальто
внакидку. Поэтому заседания сессии назначены были в другом прекрасном новом здании
Президиума Верховного Совета. Машины одна за другой подкатывали в это утро к его
изукрашенным орнаментом стенам. Спешили к подъезду люди, одни в академических черных
шапочках и в меховых шубах, другие, те, что из экспедиций, в кепках и в порыжелых кожаных
регланах. Сулейманов с интересом поглядел на машину, из которой вышли одинаково
одетые, в синем, моложавые с виду китайские геологи — гости далекой братской державы.
Ковры, развешанные на стенах конференц-зала, придали ему едва ли не уютный вид. И
многие, входя в зал, прежде чем отыскать место, шли вдоль стен, поглаживая рукой ковры
тончайшего рисунка. С улыбкой взглянул Султан Рустамович на Тихомирова, который, то
снимая очки, то надевая, громче всех восхищался, объясняя столичному гостю: «Вот это и
есть национальная форма!..» Маленький геолог поспешил отойти и сесть подальше от своего
небит-дагского коллеги.
Човдуров и Атабаев уселись вместе в последних рядах: не только из скромности, но и
потому, что отсюда легче было незаметно улизнуть. Оба рассчитывали, отдав дань уважения
почтенному собранию, разойтись по своим делам — в ЦК партии, в совнархоз.
Однако и вступительное слово известного московского геолога, члена коллегии
министерства, и краткая речь президента Туркменской Академии настолько были не похожи
на привычные академические выступления и так неожиданны по мысли, что начальник
конторы и парторг, не сговариваясь, перебежали на несколько рядов вперед, поближе к
трибуне.
Оба оратора, открывая сессию, призвали участников посвятить свой труд разработке плана
широкого наступления на пустыню — там нефть, там наше славное будущее, там новые
Page 136/311
города и промыслы!..
— Только тридцать лет прошло, — внушительно говорил главный геолог министерства, — с
тех пор, как академик Ферсман с небольшой группой геологов на машинах французской марки
«Rene sachare» проложил первую автомобильную колею через Каракумы! А сегодня родина и
партия зовут нас к полному освоению неисчислимых богатств пустыни. Туркмения — это
нефть и газ, это сера, это мирабилит, это бентонит…
— Это безводье… — прошептал Аннатувак.
И в перерыве, нервно закуривая папиросу одну от другой, он спрашивал Амана Атабаева:
— А будет ли разговор о нас, о Небит-Даге?..
— Это разговор о нас, — подумав, ответил Аман. — Прямой разговор о нас, я так понимаю.
Аннатувак, кажется, рассердился и нашел другого собеседника. Зато к Аману подошел
Сулейманов, он был возбужден услышанным и почему-то молча пожал руку парторгу, крепко
пожал и улыбнулся: «Какой поворот!»
В жизни страны — все это почувствовали после XX съезда партии — наступило то время,
когда повсюду: в индустрии и в сельском хозяйстве, в науке и в правосудии, в искусстве и в
школе — наступил поворот. И все же люди не могли к этому сразу привыкнуть. И часто
слышался теперь в разговорах советских людей этот простой, от сердца идущий, изумленный
возглас:
«Какой поворот!»
В толпе ученых, спешивших в зал, Аман Атабаев протиснулся к своему месту, вынул из
кармана, положил на колено блокнот и весь обратился в слух. Никто бы не мог его теперь
извлечь из зала. Доклады сменялись докладами, за утренним заседанием шло вечернее,
геологи, словно страницы огромной книги, листали пласты пород и древних отложений и, как
по строчкам этой книги, водили указкой по картам, развешанным за трибуной.
Все было понятно Аману!
Он даже рассмеялся однажды от удовольствия, что все так понятно. Соседи поглядели на
него и, видно, не поняли, чему он смеется. Как мог он опасаться, что чего-то здесь не
поймет… И спор о геологическом строении безлюдного и труднодоступного Усть-Урта, и
сообщение об опытах удачной разведки геологических недр с самолета, и серия коротких
докладов о новых методах защиты промышленных объектов от песчаных заносов, и вновь и
вновь мелькавшие названия перспективных площадей в глубине пустыни — Бохурдок,
Мамед-Яр, Ербент — все било в одну точку. Аман отлично понимал: речь шла о генеральном
выходе в пустыню, о небывалом расширении фронта буровой разведки в новых, еще не
освоенных районах республики.
Выступал ученый — пышногривый, седой, сероглазый человек, долго и не очень понятно
Аману водил указкой по карте, толкуя о геологических временах образования нефти тут и
там, и вдруг отчетливо и вполне понятно заявил о родстве каракумской нефтеносной
платформы с платформой Саудовской Аравии, жадно расхищенной англичанами и
американцами.
— Каракумы, может быть, самый перспективный район Советского Союза! — воскликнул этот
ученый. — Нам только следует откинуть, как блины на блюде, верхние пласты и заглянуть в
самые нижние, в те, что погорячее…
И зал ответил на эту шутку одобрительным гулом.
Page 137/311
В перерыве Аман разыскал Човдурова, тот и не думал уже отлучаться ни с утреннего, ни с
вечернего заседания и был раздражен, много курил, что, впрочем, тоже было понятно Аману.
— Послушай, а эти землепроходцы времени не теряли! Молодцы! — весело крикнул ему
Аман.
— Еще бы! — раздраженно подхватил Аннатувак. — Сорок процентов полевых. Водку пьют,
джейранов стреляют…
— Иди ты знаешь куда…
И на следующий день Аман Атабаев, не отвлекаясь, слушал сменявших друг друга на
трибуне ораторов. Особенно интересны были сообщения руководителей экспедиций. Они
ставили вопрос настолько практически, что Аману порой казалось, будто все тайком от
руководителей небит-дагской конторы бурения уже побывали на вышках Сазаклы и выведали
у отца Амана — мастера Атабая — его заботы и сомнения. Говорили о зеленой защите от
движущихся песков, о посадках вокруг буровых тамариска и белого саксаула, но
предупреждали, что при разбуривании выносятся иногда на поверхность соленые воды — и
тут уже ничего не вырастишь. Говорили о самом сложном этапе работ, когда наступает
необходимость от поискового бурения, не требующего капиталовложений, переходить к
закладке глубоких скважин; еще не доказана промышленная ценность площади, а уже надо
тащить водопровод, ставить электростанцию, монтировать резервуары…
Все было понятно Аману!
Тихомиров — испарился, будто его и не было. И это понятно! Так получилось, что те
одинокие вышки, терпевшие бедствие в песках Сазаклы, те вышки, из-за которых
рассорились руководители конторы, будто выдвинулись на авансцену огромного зала. Это о
них шел страстный разговор ученых. Не было малых вопросов — все сопрягалось… Народ,
партия давали наказ рабочему классу и технической интеллигенции Туркмении — вперед, на
новые позиции! И, еще не зная об этом наказе, не прочитав тезисов к семилетнему плану,
люди науки — партийные и беспартийные — уже повиновались как бы внутреннему велению,
искали кратчайшие пути к будущим свершениям.
И снова в перерыве, во время дружного перекура в задымленном вестибюле встречались
Сулейманов, Човдуров, Атабаев.
— Слушайте, друзья, надо к весне душевую устраивать в Сазаклы, — простодушно
высказался парторг.
Сулейманов улыбался в усики.
— Вот именно! Главный вопрос! — разразился бурей Аннатувак. — Вода! Об этом меньше
всего говорят — где взять воду?
— Надо с Сафроновым посоветоваться, — лукаво, как будто они уже дома, в конторе,
предлагал Сулейманов.
А старый фронтовой друг брал начальника конторы за локоть:
— Не петушись… Сессия еще не кончилась.
— Да, еще банкет впереди, — мрачно острил Аннатувак, — там много будет воды — в
бутылках, Ашхабад находится в зоне ижевского источника.
Так он шутил в перерыве, и ни Атабаев, ни Сулейманов не догадывались, что неистовый
человек уже записался в прения. Они как раз сидели в зале рядом и только переглянулись,
Page 138/311
когда председательствующий предоставил слово начальнику Небит-Дагской конторы
бурения. Ученые встретили работника промышленности дружеской овацией.
— Я буду говорить о воде, и потому разрешите для начала выпить ее…
Эта шутка Човдурова расположила слушателей. Он действительно выпил залпом стакан
воды и только тогда стал говорить.
Это была, пожалуй, самая короткая речь.
На примере Сазаклы Човдуров просил ученых вникнуть в сложность практического
осуществления великолепных замыслов: при разведке в пустыне вода становится душой и
человека и транспорта. Как можно вести разведку, если поблизости нет воды? Можно ли