Небит–даг - 14

строить капитальные водопроводы для отдельных и скромных разведбуровых? Что
предпринимают для разведки воды те, кто шумно агитирует за разведку нефти? Не сидят ли
они сложа руки, следуя поговорке: «Не ищи воду там, где не нашел ее туркмен»? Тогда это,
конечно, глупость! Верно, наши отцы и деды, перегоняя свои стада, веками искали воду в
пустыне и находили ее с помощью древней лопаты. Но никогда не было ее вдоволь! Они
рыли колодцы глубиной в пятнадцать — двадцать метров и берегли пресную воду от
засоления, хранили свои секреты, чтоб не иссякла вода, и точно знали, где можно напоить
триста баранов, где — меньше десятка…
— Так неужели мы, с нашей современной техникой, не найдем воду? — воскликнул Човдуров
под аплодисменты зала. — Я недавно слышал от бурового мастера хорошую пословицу:
когда усердно плачешь, даже в слепых глазах показываются слезы. А мы-то ведь зрячие!
Он заслужил одобрение ученых и пробирался к своему месту, взволнованный и
взбудораженный, когда его потянул за рукав управляющий Объединением. Вдвоем вышли в
коридор.
— Я-то понимаю, о чем вы, хитрый человек, умолчали: о самом главном! А что, если мы
освободим вас от эксплуатационного бурения? Пусть контора специализируется только на
разведке, — размышлял вслух управляющий, закуривая папиросу. — Что сидеть в обжитых
районах с вашей энергией, напором! Слышите, что творится! А мы дадим вам план по
пустыне — совсем другую песню запоете! А?
Когда вернулись в зал, с трибуны говорила та смуглая черноволосая русская женщина,
которую «газик» подвез к поезду в Казанджике. Нет, это была не офицерская жена, как тогда
подумал Аман, это была научная руководительница Узбойской гидрогеологической поисковой
партии; несколько лет она провела в пустыне в поисках подземных пресных вод. Она как бы
отвечала своим выступлением Човдурову:
— Есть вода!
Ее рассказ, такой же взволнованный, как речь Човдурова, выслушали в полной тишине. Она
говорила без бумажки, рассказывала о том, как гидрогеологи вели несколько лет назад
разведку грунтовых вод по трассе Узбойского канала полосой в десять километров и как
нашли четырехметровый слой воды, поистине гигантскую подземную линзу пресных вод. Не
было сметы — они продолжали свои изыскания без разрешения, на риск. Одни из власть
имущих закатывали энтузиастам выговоры, другие бескорыстно поддерживали. Москва
присылала и педантичных инспекторов, грозивших прокуратурой, и неравнодушных
консультантов, помогавших и оконтурить линзу и изучить химический состав воды. Чтобы
определить долговечность запасов, надо было понять происхождение этих вод. Откуда они?
Стекают с гор Копет-Дага? С больших глубин поднимаются по разрывам пластов? Или, может
быть, тут происходит конденсация водяных паров, которые под разностью давления летом
уходят вглубь, чтобы зимой начать обратное восхождение?
Page 139/311
— Теперь мы можем доложить вам, товарищи: воды нам хватит на двадцать пять лет.
Шестьсот литров в секунду — достаточно?.. Уже создано в миниатюре водозаборное
сооружение, третий месяц идут опыты — засоления не будет!.. Вы не должны верить на
слово, товарищи, но это такая замечательная вода! Ну как вам объяснить? Ее может в сыром
виде пить грудной ребенок. Это я вам говорю, женщина…
Люди вскочили с мест. Была минута такого воодушевления, когда маститые академики стоя
аплодировали женщине, растерянно проходившей в толпе. Кто-то крикнул: «Да здравствует
наша славная гидрогеология!..» И эти слова утонули в восторженной овации.
Вечером все три товарища из конторы бурения, отказавшись от театра, сидели за бутылкой
коньяка в ресторане гостиницы, в углу, под пальмой. Тихо беседовали о пустяках, усталые от
впечатлений. Сулейманов рассказывал секреты приготовления бозбаша. Аман издали увидел
вошедшую в зал Марию Петровну — так звали гидрогеолога из Ясхана.
Когда он любезно подвел ее к столу небит-дагских друзей, мужчины стоя приветствовали ее,
усадили, предложили бокал.
— Когда зовут гостей, режут барана, — смеясь, заметил Аману Човдуров.
— И блюда подают по очереди! — воскликнул парторг.
Мария Петровна рассмеялась:
— Я больше всего люблю баранье рагу с айвой.
Оркестранты, заметив появление русской женщины в кругу туркмен и, видимо, приняв ее за
приезжую москвичку, немедленно заиграли «Подмосковные вечера».
Заговорили о Сазаклы, о вышках, ожидавших водопровода, о джебелской воде, бегущей по
трубам через барханы.
— А сколько у вас там вышек? — спросила Мария Петровна.
— Сейчас один станок работает. Вполне достаточно… — буркнул Аннатувак.
И Аман, стесняясь того, что за столом женщина, выругался по-туркменски.
— Ты забыл, упрямый осел, что, когда в сорок первом году мы вывели роту на полигон, мы
давали солдатам по три патрона для пристрелки… По три патрона! А не по одному. Ты
забыл?
— Не трудитесь объясняться по-туркменски, я ведь понимаю без переводчика, — с легкой
улыбкой заметила Мария Петровна. — Вы друзья, вам не надо ссориться в такое время. И за
это стоит поднять бокалы!
Сулейманов незаметно наклонился к Аману.
— Что я говорил в поезде? Коммунисты любой язык понимают, когда понадобится, верно?
Глава двадцать восьмая
За барханом не видно вышек
Page 140/311
Бригада Тагана Човдурова четвертую неделю работала в Сазаклы.
Среди необозримых песков, барханных холмов стояли два дощатых барака, где жили
бурильщики. Пустырь между домами Тойджан называл площадью Молодых энтузиастов и
даже не догадывался, как это льстило Тагану.
Новая буровая находилась недалеко от жилья, но за барханами ее не было видно. Через
песчаный перевал протоптаны тропки; иной раз ветер их заносил, и к ночи приходилось
отправлять за вахтой танкетку на гусеничном ходу. Ехали — столб пыли за гусеничными
лентами, над головой яркое звездное небо, и на его черном фоне светлели барханы, как
башни древней Нисы.
Быт был трудный. Вода на вес золота. Заново учились умываться, учились пить…
Бурильщики сами собирали саксаул для топки, хлеб ели всегда зачерствевший, отдающий
керосином; пока довезут на тракторе — пропахнет. В этой трудной жизни были и свои
маленькие радости. Однажды привезли, непонятно откуда, березовые дрова, и бурильщики
на две недели позабыли о путешествиях за саксаулом. В другой раз новички взбунтовались,
решили сами испечь свежий хлеб. Халапаев еще подростком работал в пекарне, усатый
бурильщик из бригады Атабая умел складывать печи. За ночь возле старого барака устроили
печь наподобие тандыра, и вернувшиеся с ночной смены рабочие пили зеленый чай с
пышным горячим хлебом. Это было целое событие в их однообразной жизни. Таган так
радовался, что завернул кусок хлеба в газету, положил в хурджин и сказал, что отвезет
домой, покажет жене и дочери, на что способны мужчины.
Завели и собаку. Ее выпросили для нового поселка трактористы где-то в кочевье,
раскинувшем свои кибитки у крана водопровода. Стройная тонконогая борзая с могучей
грудью и втянутым животом была ласкова, как щенок. К ней все привязались: играли,
разговаривали, а Джапар сшил ей попонку, чтобы не зябла по ночам.
С бригадой Атабая приезжие жили дружно. Старожилы тяготились своим малолюдством и
обрадовались появлению небит-дагских знакомых, усатый бурильщик даже попытался
составить волейбольную команду, но игроков все-таки не хватало.
Приезд трактористов и шоферов — тоже всегда радость. У местных шоферов особое
отношение к пескам. Бездорожье полное, и каждый, как штурман в море, сам себе выбирает
курс. Шоферы валились с ног от усталости, им давали отоспаться, а потом сажали за стол.
Они привозили городские новости, знали и все, что происходит на безлюдном унылом пути.
Рассказывали, что в доме насосной станции на полдороге от Небит-Дага в Сазаклы в полном
одиночестве живет механик, прежде бывший большим начальником в Красноводске. Его
сняли за пьянство и отправили в пустыню… на водопровод. Бурильщики и шоферы держали
пари, что будет с механиком: исправится или вовсе сопьется? Шутник Атабай однажды
пришел на буровую Тагана и сказал, что в поселке появился мальчишка, который продает чал
в стаканах. Ему поверили, мальчишку искали, беспокоились, не засыпало ли его во время
песчаной бури.
Аккуратно вели счет выходным дням — у каждого свой запас, свои выкладки. Счастьем
бывало, когда отгул совпадал с прибытием самолета. Тогда в два счета, за полчаса можно
оказаться дома, в кругу семьи, и помыться и отоспаться на чистом белье.
Так, поглощенные работой, ежедневными заботами да маленькими радостями и горестями,
люди жили, не замечая за собой ничего героического. Скажи им, что Атабай и его товарищи,
проработав год в барханах, уже совершили подвиг, — не поверят. Скажут: где же нефть,
какой это подвиг без нефти?
Легче всех и труднее всех в Сазаклы жилось Пилмахмуду. Прозвище прочно пристало к нему,
и теперь только по ведомости на зарплату можно было узнать его настоящее имя — Чекер
Page 141/311
Туваков. Пилмахмуду удалось еще на Вышке перейти к Тагану. Вместе со всей бригадой он
полетел в Сазаклы. Перелет из города в пустыню ошеломил его. Самолет тянул ровно,
набирал высоту, и его ничто не подпирало снизу. Забыть об этом, пока летели, Пилмахмуд не
мог ни на минуту. Он вставал во весь рост, оглядывался, кругом был воздух — снизу, сверху,
с боков, а ноги твердо упирались в пол, даже в поезде больше качало. Внизу городские дома,
как аптечные коробочки, а деревья похожи на щетки, которыми чистят лампы. И, как ни
странно, воздух на небе такой же, как на земле. Временами Пилмахмуд терял ощущение
собственной громоздкости — ощущение, которое никогда не покидало его. Он ликовал,
казалось, что он и сам превратился в птицу, освободился от тяжкого груза. Но когда снова
очутился на земле, то все свои смутные и радостные переживания смог выразить лишь одной
глубокомысленной фразой:
— Только с ишака слез, и оказался на самолете…
В Сазаклы Пилмахмуду было легко, потому что он всю жизнь провел в песках и еще не успел
привыкнуть к городу. Не скучал, потому что у него была своя особая задача: стать настоящим
нефтяником. А это-то и было непостижимо трудно. Не хватало сообразительности, трудно
было приучить грубые руки к инструменту. Пилмахмуд двигался как во сне, то защемлял себе
пальцы, то ронял на ноги тяжелые предметы.
Таган понимал состояние новичка и обращался с ним мягко, но Тойджан, вспыльчивый и
нетерпеливый, часто укорял за неповоротливость. Чекер задумывался: «И эта работа, видно,
не по мне. Попал сюда по ошибке». Он не догадывался, что уже и теперь был очень полезен
для бригады. Хотя буровые работы в Сазаклы были по-современному механизированы, но и
для них иногда требовалась физическая сила. Чекер еще не годился в бурильщики или
палатчики, но для тяжелой работы был незаменим. Трубу, которую Халапаев и Джапар
вдвоем не могли сдвинуть с места, он спокойно нес на плече. Когда приходилось разгружать
машины, Пилмахмуд оправдывал свое прозвище и впрямь напоминал большого слона, с
легкостью перетаскивающего бревна. Могучей рукой, точно хоботом, хватался за трубы и
поднимал, как тонкие прутья.
Сегодня Чекер начал рабочий день с того, что принялся измерять вязкость глины прибором,
похожим, как ему казалось, на моток шерстяных ниток. По тому, как он то набирал глину, то
сливал, разглядывая на свет, и снова набирал, почесывая затылок, было видно, что, сколько
ни учили, все равно он не может определить, густой получился раствор или жидкий.
Таган заметил, что Пилмахмуд не справляется с делом, взял у него вязкометр, взглянул на
показания прибора и, махнув рукой в сторону огромного чана, сказал:
— Открой, пожалуйста!
Он поглядел, как неуверенно передвигается Чекер, переставляя свои широкие, подобные
крышкам котла, ступни, и заметил Тойджану:
— Погляди на его походку! Человек словно дом потерял…
— А раскачивается-то как пьяный! — поддержал бурильщик.
Чекер оглянулся, помолчал и пошел дальше, не улыбаясь и не сердясь. Молчаливость
мешала ему близко сходиться с людьми, он дичился, смотрел на всех, как больная овца.
Вначале шутки казались обидными, но откровенное восхищение товарищей его силой, их
незлобивость постепенно примирили его с постоянным подтруниванием. Теперь он не
представлял себе, как смог бы жить без бригады.
Выполнив приказание мастера, он в глубокой задумчивости вперил взгляд в глубь чана.
Мастеру показалось, что наконец-то парень начал кое-что соображать. На самом же деле
Page 142/311
Чекер предавался в эти минуты довольно отвлеченным размышлениям. «Удивительные люди
здесь работают, — думал он, — как только они догадываются, что лежит под семью слоями
земли? Если бы раньше сказали, что нефть добывают с такой глубины, я бы подумал, что это
делает божья сила. Оказывается, бог и руки не приложил к этому делу. Хоть бы еще один
уважаемый Таган-ага тут колдовал! Куда ни шло! Но Тойджан, он по годам только в подпаски
и годится, а как быстро соображает, будто насквозь просверливает взглядом все семь слоев.
И я, я тоже помогаю! Что может быть интереснее бурения? Работа, конечно, беспокойная, у
всех будто хвосты подвязаны, как у скакунов перед бегом. Это тебе не овец водить на
водопой. А почему бы и мне не стать мастером? Ну, не дурак ли я, о чем задумался…
Равняться с Таганом-ага! Кто не понимает техники, годится только таскать трубы. Но ведь и
Таган-ага прилетел сюда не на крыльях учености, а оседлав свою пастушью палку.
Неутомимому охотнику и не очень щедрый бог дает добычу. Может, и меня выведет в люди
упорный труд?»
Ухватившись за эту надежду, Чекер Туваков просиял, как солнышко, а мастер сказал
Тойджану:
— Если хочешь знать, какая на дворе погода, смотри не в окно, а в лицо Пилмахмуду.
Тойджан, видя, что старик в веселом настроении, подзадорил простодушным вопросом:
— Мастер-ага, разве лицо Пилмахмуда зеркало?
— Что там зеркало! От сырости сходит фольга, упадет — разобьется. А лицо Пилмахмуда —
прочный прибор. Нахмурился — налетела буря, просиял — вышло солнце. Три дня, пока дул
ветер, мы не видели на его лице улыбки. В такие дни не знаешь, с какой стороны к нему
подойти. Глядит, как ленивый бык, который обиделся, что ему хвост прикрутили. А сейчас
смотри-ка — рот до ушей!
Чекер долго не подавал голоса. Однако мастер заметил, как шевелятся его толстые губы, и
терпеливо ждал ответа. И верно, не прошло и трех минут, как Чекер проговорил:
— Эта непогода наделала много хлопот.
Кратко высказавшись, он опустил глаза, словно произнес что-то непристойное.
Чекер сказал правду. Свирепый ветер, не утихавший три дня, измучил бурильщиков. Густая
пыль не давала открыть глаза. Привинчивая трубы, Халапаев и Чекер, несмотря на
прохладную погоду, обливались потом. Известный своей выносливостью Губайдуллин
кричал: «Мастер-ага, сил больше нету! Ноги дрожат, сейчас упаду!» В такую погоду трудно
было держать тяжелые трубы, раскачиваемые ветром. Сквозь свист ветра слышался голос
мастера: «Ха-ла-паев! Смени наверху палатчика!» У Пилмахмуда замирало сердце. А вдруг и
ему мастер прикажет лезть наверх? «Нет, — решал он, — если и велит, все равно не полезу.
Прикажет сдвинуть вышку — попытаюсь. А наверх — ни за что!» Вспомнив все это,
Пилмахмуд снова разжал уста и сказал:
— Мастер-ага, и ты был тогда невесел.
На этот раз Таган ответил серьезно:
— Верно говоришь, Пилмахмуд! Как я мог быть спокойным в такую опасную минуту? Ведь я
отвечаю и за Джапара и за тебя. За всех отвечаю, а прекращать бурение недостойно нашей
бригады…
— Правильно, — вмешался в разговор Халапаев. — Чтобы владеть собой в такие минуты,
нужна крепкая жила!
Page 143/311
Таган, недовольный, что его прервали, сухо сказал:
— Если так хорошо соображаешь, возьмись за рычаг, подай бурильщику воздух!
Когда мастер говорил серьезно, его слова были законом. И Халапаев схватился за рычаг, а
вскоре сменил Тойджана. Разминаясь, бурильщик сказал:
— Только не торопись, все время сверяйся с картой.
— Не поторопишь проходку — не выполнишь плана, — беспечно ответил Халапаев. — Не
выполнишь плана — не получишь премию!
— План не штурмовщиной выполняется, — строго возразил Тойджан. — Допустишь аварию
— надолго простишься с премиями…
— Золотые слова, — одобрил подошедший к вышке Атабай. — При здешней структуре
работай да оглядывайся… Я и сейчас помню, да и вам советую не забывать про грифон, что
случился у меня осенью…
— Как забыть! — откликнулся Халапаев. — Вся Вышка, весь Небит-Даг только о нем и
говорили.
— Кричали! — подтвердил Атабай. — Я сам слышал, как горланила в очереди Эшебиби:
«Теперь Атабай не будет задирать свою поганую бороденку, как курица хвост. Не хотел
Сатлыкклыча взять в помощники, говорил, что Сатлыкклыч не отличает колодца от скважины,
теперь пусть пеняет на себя. Его грязные руки должны держаться не за рычаги на вышке, а за
верблюжий повод. Посмотрим, что он теперь запоет! Я всегда говорю, что жизнь — это ложка,
которой едят все по очереди. Пусть теперь Атабай мне покланяется, попросит для себя
местечка около Сатлыкклыча…»
Весельчак Атабай так сердито кивал направо и налево, передразнивая Эшебиби, что все
покатились со смеху.
— Вспоминать всегда весело, — сказал он, — а тогда было не до смеха. За час вокруг
буровой образовалось озеро, и вышка торчала в воде, как маяк…
Люди смеялись шуткам старика, а видно было, что слушают внимательно. Каждый понимал,
что в любую минуту может повториться то же самое. Поощряемый общим интересом, Атабай
продолжал:
— Когда я почувствовал силу, толкавшую вверх тяжелую глину, я, конечно, остановил
проходку, закрыл скважину. Но вода перехитрила меня, нашла себе по трещинам другой путь.
Грифон забил метров за триста от буровой. Страшно вспомнить! В котловане величиной с
комнату, как в котле, бурлила вода! А то вдруг поднимался водяной столб в рост человека, и
мутная вода разливалась, как в паводок. А земля кругом будто ожила и дышала — дышала,
как грудь больного лихорадкой!..
Встревожась этим рассказом, Таган Човдуров подумал, что он тоже слишком беспечен, и
решил еще раз осмотреть всю площадку.
Глава двадцать девятая
Тревога гложет мастера
Page 144/311
Прежде всего Таган отправился к механику. Кузьмин, по обыкновению, неторопливо
налаживал насос. Таган встал поодаль и, откинувшись назад, принялся разглядывать
механизм. Потом наклонился к насосу, как будто надеялся отыскать в нем иголку. Наконец
оглянулся на Кузьмина, словно только сейчас его заметил, и весело воскликнул:
— Как самочувствие, Иван Иванович?
Будто не слыша вопроса, Кузьмин разложил по местам ключи, бросил тряпку, которой
вытирал руки, и только тогда ответил, и то не обернувшись:
— Самочувствие то же самое. Какое у мастера, такое и у механика.
Таган схватил его за плечи и взглянул в глаза.
— А у тебя, Иван, характер не хуже моего!
Прищурившись так, что вместо глаз остались только щелки со слипшимися ресницами,
механик ответил своей любимой поговоркой:
— Говорят, если товарищ слепой, прикрой и сам глаза.
Човдуров расхохотался, со всего размаха хлопнул механика по плечу. Тот притворился
обиженным.
— Эй, мастер, рукам волю не давай, а то недолго и сдачу заработать!
Таган вдруг насупился, лицо его потемнело. Но не от шутки Кузьмина, а от приступа тревоги,
которая по сути и не покидала мастера со дня приезда в Сазаклы. Откуда эта тревога?
Сердце дизеля бьется спокойно, насосы равномерно попыхивают, глина течет, все глубже
уходит в землю долото… Как будто не о чем волноваться, а быть спокойным невозможно…
Правда, геологи имеют приблизительное представление о новом участке, опыта у Тагана
тоже хватает, но ведь никто здесь не побывал под землей, никто не знает, какие она готовит
неожиданности. Может быть, Аннатувак прав? Перед отъездом Аннатувак сказал: «Отец, не
гордись первыми успехами. Кишмиш, который тебе нынче даст та земля, завтра обернется
полынью. Будь начеку!» И хотя Таган верил, что бригады освоят новый участок, слова
Аннатувака сидели как заноза в груди!
— Эх, мастер, я же пошутил! — заметил Кузьмин, подумав, что нечаянно обидел старика.
Таган и не понял даже, о чем он, а потом отмахнулся, показывая, что и внимания не обратил
на эту шутку.
— А все-таки, как ты думаешь? — спросил он.
— О чем?
— Так и будет все благополучно? Или…
Таган боялся высказать вслух сомнения, и механику захотелось заставить его говорить
откровенно.
— Если мастер не знает, откуда же мне знать?
Старик умоляюще поглядел на Кузьмина.
— Иван, разве я бродил под землей?
— А где же прошли твои лучшие годы? Где поседели твои усы?
Page 145/311
— Впервые работаю на таких опасных пластах.
— Раз решился — шагай твердо, не дрожи, как мышь в щели: «Выглянуть или нет? Не
подстережет ли кошка?» Пусть под ногами вспыхнет огонь, но он не успеет обжечь тебя, а
искрами разлетится под твоим натиском!
Старик утвердительно кивнул.
— Умно сказал, Иван!
— Спасибо, дорогой! До сих пор не слышал от меня ничего умного?
— Не в этом дело… Так ты считаешь, что нам не угрожают беды?
— Вот уж чего не говорил! Нешуточное дело затеяли мы с тобой, как на фронте, а войны без
крови не бывает. Твое долото и тысячи метров не прошло, а по проекту должны пробурить
три тысячи триста тридцать. Известно — чем глубже, тем труднее. Глядишь, и вода
прорвется или газ засвистит. Тогда не будешь так ласково разговаривать, как сейчас, а
завизжишь, будто кобель, которому хвост прижали. Может, и меня назовешь не Иваном, а
Ваней, может…
Мастер крепко схватил за плечи Кузьмина и пристально вгляделся в маленькие голубые
глаза, словно надеялся разгадать какую-то тайну.
— По-твоему, может так случиться?
Высвободив плечи, Кузьмин шлепнул старика по спине.
— Просто не узнаю тебя! Кто передо мной — Таган-ага? Тот, кто стоял как вкопанный, когда
катились на него громадные камни с горы? Или это чучело, дрожащее даже без ветра? Что с
тобой нынче, мастер?
Таган смущенно отколупывал кусочек сухой глины с тужурки механика.
— Разве не помнишь? Я и тогда не растерялся, когда на четыреста тридцать седьмой
буровой забил сильный грифон и вышка ушла под землю.
— Сказать по правде, ты и тогда был не в своем уме.
— Ты проглотил свою совесть, если хочешь сказать, что Таган Човдуров испугался!
— А кто тогда вскочил на ротор, обнял квадратную трубу и чуть не отправился с нею под
землю? Если бы тебя не оттащили, был бы другой мастер на этой буровой.
— Неужели непонятно? — Таган покачал головой. — Ведь каждый винтик там моими руками
привинчен. Трудно расстаться! Может, не поверишь, но, когда я был подростком и Урре-бай
исполосовал меня, а раны присыпал солью, мои глаза слезинки не выронили. А в ту ночь,
когда вышка провалилась, можно было выжать не только мой платок, но и рукава рубашки.
— Глупости все это…
Взгляд старика, словно копье, вонзился в механика.
— Беречь социалистическую собственность как зеницу ока — глупости?
Механик хорошо знал, когда мастер всерьез говорит, а когда шутит.
— Вот уж сразу и социалистическая! Эта самая собственность и мой хлеб. Я тоже волнуюсь,
Page 146/311
если какой-нибудь винтик заржавеет, но тошно слушать такие разговоры: «Ах, мое долото!
Ох, моя надежная труба! Без вас жизнь немила!» Сегодня потеряли один станок, завтра
привезут десять. Но все заводы, какие только есть на свете, не создадут одного мастера
Човдурова.
— Это, конечно, верно, Иван…
— Если верно, так и спорить не о чем. Лучше скажи, что с тобой творится?
— Как бы объяснить… На мозг мне все время капают…
— Это кому понадобилось?
— Аннатуваку. Он кипит от возмущения. И Тихомиров тоже… Появится ли он здесь, я ли
приеду в город, Тихомиров каждый раз, глядя на меня, качает головой. Чего качает? Когда
только собирались сюда, он прожужжал мне уши: «Зачем шагаешь в бездну? Ты же неглупый
человек, опомнись!» Я его послал подальше, и он на время оставил меня в покое. Но стоит
встретиться, начинает качать головой, как маятник, или молча грозит пальцем. Да и другие
твердят: «Взялся не за то дело! Поступал бы лучше на работу в аварийное депо». Ты пойми:
не за себя боюсь. Все знают, что я летел сюда, как стрела, пущенная из лука. Но если дело
себя не оправдает? Если по моей вине случится авария? Не знаю покоя, хотя и от
беспокойства пользы никакой.
Механик не ожидал таких признаний. Все три недели Таган держался весело, все время
шутил. Переступив с ноги на ногу, Кузьмин сказал:
— Ты же настоящий человек, Таган-ага.
— Да, когда меня поддерживают такие друзья, как Тойджан и ты, я начинаю важничать,
думаю, что нет таких крепостей, которых бы я не взял…
— Ну вот и договорились. За поддержкой дело не станет.
В то время как Таган изливал свои сомнения старому приятелю, Тойджан вел дежурство у
скважины. Но мысли его были далеко. После ссоры они с Айгюль не встречались. И не было
такого часа, не было такой минуты, когда бы Тойджан не ощущал горечи разлуки. Он терзал
себя: как можно было вспылить, придравшись к случайному слову? Как можно было не
понять, что вспышка Айгюль — доказательство любви, а не равнодушия? Надо было ее
успокоить и не пускаться в глупые препирательства. Айгюль сама честно рассказала про
азербайджанца, покинувшего ее год назад. Что удивительного, если после такой обиды она
стала недоверчивой. Сердце Тойджана сжималось от жалости к Айгюль, от тоски по ней…
Теперь все выглядит так просто и понятно. А вот два дня назад, когда Тойджана отправили на
самолете в Небит-Даг за недостающим оборудованием, странная робость, а может быть,
упрямство помешали ему разыскать Айгюль. Покончив с делами в городе, он поехал на
промыслы и раза три промчался на мотоцикле туда и обратно по дороге, ведущей на участок
Айгюль, сбавляя газ возле конторы. Может быть, выйдет, заговорит, улыбнется? Айгюль не
появилась. Вечером в городе он шагал взад и вперед перед ее домом. Открыл калитку, хотел
подняться по лестнице и остановился. В голову пришли ничтожные, мелкие соображения.
Зачем навязываться? Может быть, ей легко и весело без него? Еще встретит насмешками.
Стоит ли унижаться?
Он ушел домой, а прилетев утром в Сазаклы, снова проклинал себя за нерешительность и
гордость. Он искал выхода и не находил. То обдумывал предлог, чтобы завтра снова поехать
в город, то решал никогда больше не встречаться с Айгюль. Кто знает, что произошло за это
время? Выбросила его навсегда из сердца и бегает в кино с каким-нибудь мальчишкой вроде
Нурджана? Странно все-таки, что, проведя полдня на участке Айгюль и возле ее дома, ни
Page 147/311
разу ее не увидел. А вдруг она заболела? И снова угрызения совести начинали терзать
Тойджана. Этот мучительный и однообразный круговорот мыслей был нарушен громким
возгласом:
— Так и живете? И подумать только, что люди сюда приехали по доброй воле.
Ханык Дурдыев, окруженный бурильщиками, приближался к вышке. В пустыне всякий гость
дорог, поэтому даже не слишком уважаемого Ханыка сопровождали и Джапар, и Халапаев, и
Кузьмин. Среди пыльных ватников и потертых ушанок его красно-зеленый клетчатый шарф и
пушистая светлая кепка выделялись, как оперение фазана в стае воробьев. Ханык и
разговаривал с фазаньей важностью.
— Джапар, ты когда в последний раз был в кино? Не помнишь? Должен тебе сказать, что у
нас в Небит-Даге идет мировая картина «Фанфары любви». Заграничная. Я дважды смотрел
и пойду еще. А ты, Шамрай, — обращался он к усатому бурильщику из бригады Атабая, —
должен знать, что сын Дурдыклыча — не вратарь, а лев. Что он делал на последнем матче с
кум-дагскими ребятами! Ай, что он делал!.. — И Ханык, хватаясь двумя руками за щеки,
качался, будто изнывал от зубной боли.
Тойджан после поездки в подшефный колхоз еще не встречал Ханыка. В тот вечер в аульской
гостинице он посоветовал Зулейхе написать жалобу в партком и дал адрес, но в суматохе
переезда в Сазаклы не успел лично переговорить с Аманом Атабаевым. И надеялся, что это
сделает за него Ольга Сафронова. Снабженец впервые появился в пустыне. Глядя на его
сияющее самодовольством, лоснящееся личико, Тойджан сразу вспомнил Зулейху,
тускло-черные, полные слез глаза, вспомнил, как смущенно она поглаживала свою острую
коленку, обтянутую застиранным ситцевым платьем, и чувство глубокого отвращения к
Дурдыеву охватило его.
— А как насчет газировки? — продолжал Ханык. — Зимой еще можно терпеть, но что вы
будете делать летом?
— Не беспокойся, братец, — сухо заметил Таган, — о нас позаботятся и летом. Ижевскую
привезут и без лимонада не оставят.
— Мастер-ага, — не растерялся Ханык, — если узнают, что вы здесь, вас и шампанским
обеспечат. Кто может сомневаться? Ваш сын недавно зашел к нам в отдел — так все
задрожали. Как будто министр явился! Не знаю, кто в республике может сравниться своими
успехами с Аннатуваком Човдуровым, начальником конторы бурения!
— Я-то мастер-ага, а ты мастер лизать чужие пятки. Только если тебе нравится это занятие,
лижи другому. Я тут ни при чем! — громко и отчетливо сказал Таган.