Небит–даг - 29

Исчезнем мы. А миру — хоть бы что…
Тут и фатальность и богоборство, очарование жизни и ее тайна. Настой одиннадцати веков.
Такого старого вина нет больше в мехах поэзии.
Берды Мурадович помолчал, а потом, видно вспомнив про англичанина, спросил с легкой
усмешкой:
— Муэдзин на минарете. Это тоже звучит как титул?
Иногда номер гостиницы наполнялся туркменами: уезжала на гастроли в Кабул со своими
Page 299/311
товарищами, певцами и танцорами, прославленная Аннагюль Кулиева, или по пути на родину
навещал старого друга наш посол в Тунисе Клыч Кулиев, или спешил в Африку на
конференцию ректор Ашхабадского университета Пигам Азимов. Берды Мурадович провожал
его до двери с шутливым напутствием:
— Запомни же: «ухурру» — это значит свобода…
— Знаю. Читал твой очерк в «Новом мире».
Дважды прибегал Расул Гамзатов — им вместе лететь в Дели. Берды Мурадович мнет в
ладони теннисный мяч — это ему прописали врачи — и читает вполголоса стихи. Мне
кажется, совсем неразборчиво, так читают, наверно, в час намаза молитву.
Мне намекают: стар, и шутят надо мной,
А я не огорчен моею сединой.
С почтеньем говорят при встрече: яшули!
А я готов пешком идти на край земли…
Советуют: пора! Мол, время отдохнуть
И пыль больших дорог с одежды отряхнуть.
О старости твердят и не хотят понять,
Что ей в пути как раз меня и не догнать.
Потом, разумеется, гонка по коридорам гостиницы, по лестницам: так быстрее, чем в лифте.
И через полчаса телефонный звонок из аэропорта:
— Успели… Сейчас будет посадка. — И он сдержанно смеется. — Нет, не догнала меня
старость. 3
Грустно работать над переводом туркменского романа, когда не знаешь туркменского языка.
Но что же делать? И мы, притихшие, часами сидим плечом к плечу, стараясь поднять
подстрочник, понять друг друга. Роман о нефти — и мы находим множество общих слов,
потому что герои романа спорят о скоростях бурения, заглядывают в каротажные диаграммы,
трактористы везут сквозь барханные пески барит и солярку, монтажники устанавливают
центровку вышки, операторы следят, чтобы не текли сальники в вентилях на выкидных
линиях, в краниках на замерных установках. Скучная материя?.. Внезапно Берды Мурадович
откидывается в кресле и сдержанно улыбается:
— Они меня вымазали нефтью. Я как раз приехал в Котур-тепе, когда ударил фонтан.
Бурильщики все лицо до бровей мне залепили нефтью… «Ничего, Берды-ага, терпи,
Берды-ага». И у меня руки были по локоть в нефти, я тоже всех мазал подряд. Там от
радости, когда фонтан ударит, все просто-напросто купаются в нефти — такой обычай.
Сразу становится увлекательно работать. Может, в этот час герои романа мажут друг друга
нефтью.
Иногда работа не ладится, потому что не хватает подходящих слов. Не так уж богат русский
словарь Берды Мурадовича, но он не щелкнет пальцем, не попросит помощи у жеста. Нет
Page 300/311
слова — подождем… Он берет со стола только что купленный в «Академкниге»
русско-арабский словарь, листает его — так, без пользы. И вдруг предлагает тонкую
лексическую догадку:
— Вы задумывались над словом «Гибралтар»? У туркмен есть слово «джебел», что означает
«гора». А что, если Гибралтар это Джебелтар?
Он не ждет ответа. Ему доставил удовольствие самый вопрос — в эту минуту он мысленно
выводит свой небольшой народ, затерянный за Каспием в песках пустыни, на необозримый
простор дальних путей человечества. Он сам очень любит дальние пути — наверно, мог бы
сесть за штурмана на той воздушной трассе над Каспием и Астраханью, по которой несколько
раз в год летает из Ашхабада в Москву и обратно.
— Путь перелетных птиц.
Иногда в поисках слова мы натыкаемся на такое, что радует его, будто встреча двух
караванов в песках. Какое-нибудь хорошее русское слово, когда-то пришедшее к нам
издалека и уже давно позабывшее свое иноязычное происхождение. Он узнает такое слово
по конечному ударению и однозначности гласных: кафтан, каланча, саранча, балаган… Такое
слово, произнеся вслух, он как бы вспарывает своим нерусским произношением, как
вспарывают надрезом ножа оранжевую толстую кожуру апельсина. И, так же как апельсин,
такое слово вдруг источает тонкий восточный аромат… Бельмес, кайма, богатырь, казан,
чепрак, шандал, тафта…
— Что значит по-русски десть? Сегодня покупал бумагу в Литфонде… Я слышал это слово на
языке фарси. Давно это было — в детстве. Когда еще верблюдов нефтью лечили от чесотки.
И вдруг беседа разгорается, будто в костер плеснули керосину. Берды Мурадович
доказывает, что в его романе правда написана, будто в Кум-Даге семьи рабочих-нефтяников
не расстаются с верблюдами. Туркмены любят верблюжье молоко, кумыс.
— Очень мирное животное. Доброе. Трехлетний мальчик берет повод и ведет большое
животное за собой.
Когда старый поэт так рассказывает о верблюдах, я начинаю понимать, как он любит это
животное, как страдает оттого, что и оно, как конь, уступая железному веку, скоро исчезнет с
лица земли. А человека нельзя так запросто разлучить с домашним животным — их связали
десятки тысяч лет совместной жизни. Не зря же дети любят собак и кошек. И голубей. Не зря
же и писатели повсюду «восстают» против железного хода времени. И мы вспоминаем, как
армянский писатель Леонид Гурунц заступается в своих очерках за крестьянского ослика в
Нагорном Карабахе, и тот же Карло Леви — за обыкновенную козу, единственное богатство
батрака в южных провинциях Италии, потому что эту козу не нужно кормить, она прыгает по
пустынным обрывам, жует колючий кустарник там, где не могли бы прожить ни овцы, ни
телята.
Такой разговор далеко может увести от работы. Он и уводит далеко.
— Хотите послушать про щенка?
Он мнет в ладони лохматый белый мячик и читает стихи про щенка. Ему доставляет
удовольствие пить коньяк, закусывая подсахаренным лимоном, и такое же удовольствие —
худеть, молодеть по рецептам врачей.
Моему щенку всего недель шесть,
Морда пегая,
Page 301/311
И рыжей масти шерсть!
А глаза — два колобочка.
Хвост торчком.
Разбежится мой щенок —
И кувырком!
Еще минута — и он зовет меня поехать в Небит-Даг. Ни одного лишнего жеста, чтобы не
огорчиться при отказе. Только белые зубы сверкают сдержанной улыбкой. Где-то в
выпрямленных плечах, неуловимо — достоинство возраста. Но, видно, он увлечен
пришедшей внезапно мыслью: и нефтяные промыслы надо посмотреть, а заодно — щенка,
он теперь большой пес, дом сторожит…
— Поедем. Я по всем промыслам вас провезу. Сами все посмотрите. Если роман о нефти,
надо лицо нефтью вымазать. И наши горы увидите — Большой Балхан; что такое арча,
узнаете. Думаете, одна пустыня? А у нас вся гора от пят до верхушки поросла хвойной арчой.
Даже лесники есть, честное слово. И как иомудские девушки волосы убирают — не так, как
текинские, на две косы, а на много косичек — увидите. И камышового кота увидите. Не в
Ашхабадском музее, а живого, настоящего.
Я сдаюсь под таким напором. И только спрашиваю:
— Сколько вам лет, Берды Мурадович?
— Скоро будет семьдесят. Зачем об этом?
— Вы писали когда-нибудь о своем детстве?
— Не рановато ли? — вежливо возражает он. 4
И вот лунным вечером мы идем по Небит-Дагу. Только что кончился концерт во Дворце
культуры нефтяников. Тепло — март, весна… На улице под сухой, еще уцелевшей с осени
листвой деревьев по-южному многолюдно. Слышны оживленные голоса — говорят и
по-туркменски и по-русски. А смех — не разберешь какой нации. И так же, как в Москве, в
Доме Союзов, проходит Берды Мурадович в толпе хороших знакомых и отвечает кивком
седой головы на непрестанные приветствия. Его тут все знают. Он приехал сюда на месяц и
прожил три года. Это были едва ли не лучшие годы жизни — он не только мазал лицо нефтью
в счастливые дни промысла, он видел страшные нефтяные пожары, мчался с аварийной
машиной или на самолете в отдаленные районы бурения — в Окарем, Котур-тепе,
Кизил-Арват, на комсомольских свадьбах сидел с матерью жениха и дарил ковры молодым,
ночевал на дорогах с шоферами и трактористами, поднимался с каменщиками на
строительные леса в новых кварталах города — в 160-м, 161-м, а поздно вечером грелся
рюмочкой коньяка в ресторане «Восток», обдумывая в полудреме судьбу своего упрямого
Аннатувака.
— Наверно, и внучки подросли в Ашхабаде за эти три года?
— Что же, надо было остаться, осмотреться. Я ничего не понимал. Я и сейчас ничего не
понимаю. — Он находит шутливый поворот для этого неловкого разговора. — Если бы
понимал, нашел бы нефть под землей!
Page 302/311
— Людей нашли. Вот идете — и со всеми знакомы.
Этого Кербабаев не оспаривает, называет встреченных знакомых. Вот переходит улицу
молодой мастер Анна Джаныев из Котур-тепе, — видно, приехал домой погостить. Вот у
киоска минеральных вод стоит Салих Шахаров; он родился неподалеку, у колодца
Козах-молла, сюда с братом за саксаулом ездил на ишаках — города не было и в помине,
помнит глиняные бараки, учился в саманной школе. А потом поехал в нефтяной институт.
— Эй, Салих, что пьешь — ижевскую?
— Здравствуйте, Берды Мурадович! Разве вы не знаете, что Небит-Даг находится в зоне
ижевского источника? — шуткой откликается молодой инженер.
Кербабаев зорко вглядывается в лица идущих с концерта. Он, видно, боится, что я
чего-нибудь не угляжу. Может быть, потому, что роман уже написан, я не замечаю прямой
связи между его жадной наблюдательностью и литературной задачей.
Небит-Даг в лунную ночь кажется игрушечным с его по-ленинградски прямыми улицами,
необычайно чистым асфальтом, узорными решетками низких оград, за которыми в уютных
садочках, напоминающих Украину, таятся одноэтажные белые коттеджи. Пустыня обступила
город — это постигаешь звоном крови: на сотни километров барханные пески. Сейчас
по-весеннему тепло, а летом зной, дует «афганец», жаркий, сухой, изнуряющий поток
воздуха, и Большой Балхан — раскаленная скала, вплотную придвинутая к главной площади
города, — по ночам отдает жар, точно утюг, нагретый за день.
— Хороши бульвары? — осторожно спрашивает Берды Мурадович.
Чувствую, от моего ответа зависит, скажет ли он то, что задумал сказать. Но молодые
насаждения — акации, карагачи, тутовые деревья — в самом деле трогательны ранней
весной, скрюченные и в то же время жесткие, стойкие и все же слабенькие, как дети. Весь
город утонул в бульварах. И это, конечно, настоящее чудо.
— Раньше вода шла из Казанджика. Это плохая вода, — рассказывает Кербабаев. — Когда
нашли подземную воду, пошли в рост наши деревья. Это было прекрасно!..
И, чтобы сдержать свое чувство, он вспоминает смешную историю о сборщиках тутового
листа.
— Шелкопрядильные фабрики разводят шелковичных червей, откармливают их тутовым
листом. План огромный, а у червей бескормица, черви голодают. И вот кто-то сказал
директору фабрики, что в Небит-Даге целые бульвары тутовых деревьев, он и послал сюда
своих людей. Они как саранча налетели. Что делать? Пришлось изгнать сборщиков из города.
Это была настоящая битва нефти с шелком! Но что делать — нельзя же без листвы оставить
наши бульвары…
Так мы идем по опустевшим улицам. Луна старательно светит. Балхан сверкает отрогами.
Поэт рассказывает, какая там, в горах, охота на архаров, какие ручьи, какая забытая
крепость. Я вижу, никогда не наскучит ему Джебел, с этими скалами среди пустыни у него
свои счеты, свои отношения. Они тоже старые, эти горы. И с их вершин виден Каспий. А
может, и далекий Джебелтар.
Когда так, при луне, идешь по новому городу, возникшему в пустыне, где нет ни разбойников,
ни нищенствующих монахов, ни бродячих собак, ни слепоты, ни проказы, идешь по
улицам-бульварам, как в Ялте в декабре, то думаешь о нашем удивительном мире. Мы
привыкли к нему. Небит-Даг — свидетельство юности жизни на земле. Этот город нефтяников
нужен всем, кто в нем живет, их семьям, детям, еще не рожденным поколениям, он потому
Page 303/311
так и хорош, что строили его люди, страстно желая, чтобы всем было лучше. Он простодушен
и ясен — город, воздвигнутый на заре, как метеор из будущего, павший в пустыню где-то
рядом с костями и черепками древней Нисы.
— Хотите отдохнуть? Устали?
Я подчиняюсь: он хозяин, и от лица этого города, этой луны, этих песков он ревностно следит
за обеспеченностью гостя всем комфортом гостеприимства. 5
Рано утром он будит меня.
— Машина ждет.
— Куда поедем?
— В районы дальней разведки. «Барса-Гелмес» называется. Мрачное прозвище…
— Как перевести?
Берды Мурадович долго шепчет, складывает русские слова про себя, потом озаряется
улыбкой, как школьник, решивший у доски задачу:
— «Пойдешь — не вернешься».
Видно, точнее не может быть перевода.
Поначалу дорога — асфальтовая стрела в песках. Асфальт заносит песком. Зыбкие орды
песков — нечто живое: они легко переметывают через дорогу. Какая-то в них тысячелетняя
кочевничья тоска. Белая палатка странно движется впереди на дороге. Подъезжаем ближе —
это вроде азиатского паланкина от солнца над головой бульдозериста. Тяжелая машина
грубо давит, теснит бархан, выползший на дорогу. А вот и рабочий с лопатой, его борьба с
песчаными волнами, захлестывающими асфальт, отдает безнадежностью.
И пока мы едем в песках, пока сидим в знойный час в кружке дорожных рабочих — у каждого
свой закоптелый конический чайник, — Берды Мурадович читает мне целую лекцию об
источниках возникновения эоловых ветров, о способах борьбы с заносами, этой чумой
туркменских нефтяников, о камышовых ажурных щитах, об озеленении барханов кустами
тамариска, кандыма, черкеза. Рабочие угощают нас чаем, они-то знают, кто к ним подсел, но
то же неуловимое достоинство в выпрямленных плечах: это все больше старики. Берды
Мурадович успевает мне заметить весьма прозаично за разговором об эоловых ветрах:
— Кок-чай пьют без сахара.
Это чтоб гость не подумал плохого — что сахару пожалели.
И снова мы мчимся. Навстречу гусеничный тягач, зарываясь в песках, ползет на выручку
аварийной машине. И голубое небо, и гребень бархана на краю полдня. Мы выходим из
машины. Всего каких-нибудь сто метров по бархану, закрепленному кустарником, песок весь в
следках лис. Вдоль шоссе по кустам тянется тропа верблюжьего каравана. Берды Мурадович
досказывает мне, что не успел в Москве: конь грузнет тонкой ногой в песке, а вьючный
верблюд шлепает своей разлатой стопой. Именно шлепает и в то же время шествует. И
старый поэт сдержанно улыбается, впервые связав, точно зарифмовав, два разноречивых
понятия.
— Смотрите.
И я увидел верблюда, выходившего из песков на асфальт. Он пересек шоссе в одиночку. Я
Page 304/311
поглядел вдаль — один за другим, растянувшись на два километра, шествовали верблюды.
Их разлатые лапы шлепали среди ветвей кандыма, как будто в мертвых цветах, в
бело-черных листочках, мелких, звездастых…
А потом мы свернули с асфальтовой дороги, и не стало ни бульдозеров, ни верблюдов — мы
двигались со скоростью не более десяти километров в час настоящей пустынной целиной.
Только однажды за целый день мы нагнали грузовик — он вез на промысел дойную корову.
Наш шофер долго переговаривался из кабины в кабину с шофером грузовика, как лучше
проехать. Машины шли рядом, без колеи, на параллельном курсе.
Следы дороги иногда угадывались в обрывках тросов, в рваных баллонах, в пустых бутылках,
вросших в песок. Да еще изредка напоминал о себе трубопровод: из бархана выползала
труба, грубо обмотанная паклей.
В полдень мы въехали в кочевое становище. Черные кибитки стояли в беспорядке, верблюды
теснились у каменной колоды с водой. Я подивился легкости, с какой Берды Мурадович
выпрыгнул из машины — он, видно, радовался возможности показать мне видения детства.
Ведь он родился в прошлом столетии, и этот полдник кочевого аула у каменной колоды с
водой был ему знаком, может быть, как самое первое, самое острое впечатление бытия.
Он ввел меня в кибитку. В ее полумраке сидел у очага почтенный аксакал. Из уважения к
гостям он натянул поверх тюбетейки баранью папаху и дал знак женщине, чтобы нас угостили
чаем.
И снова, страдая немотой, я слушал и не понимал разговора двух стариков, я только с
изумлением установил для себя, что они — кочевник и поэт — похожи, как два брата.
— Он говорит, когда был маленький, здесь проходила железная дорога, — сказал мне Берды
Мурадович.
В косой угол белого света, ослепительно означившего выход из кибитки, можно было увидеть
малозаметную гряду песка — она отличалась прямизной линий от мягких полукружий зыбучих
волн. Я вдруг узнал полотно железной дороги — пустое, как сама пустыня, без шпал, без
рельсов…
— Куда вела эта железная дорога? И почему ее нет теперь?
— Выйдем из кибитки. Увидите.
Мы вышли. То, что я различил на горизонте, в пыльной поземке надвигавшейся песчаной
бури, ошеломило меня, как только в детстве ошеломляли миражи фантастических книг: я
увидел морской порт в пустыне. Там, за такырами, виднелись развалины глинобитных
магазинов, угадывалась набережная, вся усыпанная черепками разбитых кувшинов, а в
котловине перед набережной — тысячи вбитых в песок бревенчатых свай. Здесь, у
исчезнувших причалов, когда-то стояли корабли под погрузкой. Здесь была жизнь…
— Это порт Михайловский, — сказал Берды Мурадович. — Когда-то шумно было в
караван-сараях — народ, верблюды, товары. В гавани звенели якоря. Потом море ушло,
отступило на тридцать километров. Не нужен порт, не нужна железная дорога. Ее повернули
на Красноводск. Там теперь жизнь. Поедем как-нибудь туда?
Я вспомнил Омара Хайяма:
Нас не было и нет, а он сиял. И — будет!
Исчезнем мы. А миру — хоть бы что…
Page 305/311
— Ну-ну, — осудил меня Берды Мурадович. — Какой вы впечатлительный, молодой человек.
6
В Котур-тепе, куда мы приехали под вечер, нас окружили и повели в контору веселые люди.
Берды Мурадович был среди них — свой среди своих, он называл мне по имени, по
должности всех этих начальников каротажных партий, техников-взрывников, зарядчиков,
вулканизаторов. Не успели мы пообедать и отдохнуть, землекопы повели его куда-то на край
песчаного горизонта — показывать найденный ими бутовый камень. Вечером местный поэт,
усадив его на ступеньках, читал свои стихи.
Я огляделся: заброшенный в песках промысел показался мне похож на гавань времен
парусного флота. А может быть, это стояло в моих глазах видение Михайловского порта?
Вдали боролась с песками фигура в брезентовом плаще — это брел к Берды Мурадовичу
участковый геолог. Тоже, видно, с каким-то делом…
Я подошел к будке мастера. Бледно-желтый кот, похожий на того, обещанного еще в Москве,
камышового, очень обрадовался мне, потребовал голосом и гибким обглаживанием вокруг
моей ноги, чтобы я открыл дверь, но там было пусто. Молодой туркмен в промасленной
спецовке вышел откуда-то из-за угла будки, вытащил из коробки папиросу, спросил,
прикуривая:
— Вы с Кербабаевым приехали?
— А вы читали его стихи?
— Разве ж в этом дело! Стихи он пишет от таланта. Это каждый по своему таланту может… А
поглядели мы, как Берды-ага грязевой шланг с вертлюгом соединяет, думали уже определить
его прорабом.
— Пророком? — переспросил я.
Но он не понял шутки, да и мудрено было ему понять мой дальний ход мысли.
— Нет, не пророком. А именно прорабом, — настойчиво повторил он.
Краткий пояснительный словарь
Абадан — город в Иране, на острове Абадан; конечный пункт нефтепровода.
Абулгази (около 1603–1663) — хивинский хан с 1643 года из династии Ильбарса; вел
освободительные войны с захватчиками и совершал набеги на Бухару; историк и поэт, писал
по-узбекски; известна его крупная историческая работа «Родословное древо тюрков».
Ага — вежливое обращение к мужчине, старшему по возрасту и положению.
Адат — обычай, неписаный закон у мусульманских народов, основан на привилегиях знати и
богачей и пережитках родового и феодального строя.
Айрак — серна.
Page 306/311
Аксакал — у народов Средней Азии почтенный, уважаемый человек, также форма вежливого
обращения. Буквально — белобородый.
Алдар Косе — легендарный герой казахского и туркменского эпоса, хитрый и находчивый
человек.
Алеппо — итальянизированное, часто употребляемое название города Халеб (Сирия).
Архар (аргали, аркар, качкар) — дикий баран, обитатель гор Южной Сибири, Средней и
Центральной Азии.
Арча — название можжевельников в Средней Азии.
Бабай — дедушка.
Барит — полупрозрачный минерал, природный сульфат бария.
Бентонит (название от форта Бентон в США) — разновидность отбеливающих глин.
Богара — неполивные возделываемые земли в районах орошаемого земледелия.
Бозбаш — суп из баранины.
Ботанизирка — металлическая коробка специального устройства для укладывания растений,
собираемых во время ботанических экскурсий.
Буза — напиток из проса либо из гречневой или овсяной муки.
Бушлук — вознаграждение за добрую весть.
Гелнедже — сноха, тетушка.
Гореш — состязание в борьбе.
Градирня — башенный охладитель промышленного предприятия.
Грифон — внезапный выброс газа с водой и песком на нефтяном промысле.
Гюрза — крупная ядовитая змея.
Дагдан — женское украшение.
Джейран — вид некрупной антилопы, обитающей в Средней Азии, Казахстане и в Закавказье.
Дувал — глиняный забор.
Иомудский — иомуды — одно из туркменских племен, в прошлом скотоводы-кочевники.
Ишан — наставник у мусульманских дервишей (бродячих монахов) в Средней Азии.
Ишти — обращение.
Page 307/311
Караван-сарай — постоялый двор на дорогах Переднего Востока, Средней Азии и Закавказья
с гостиницами и помещениями для хранения товаров.
Каротаж — совокупность методов исследования геологического разреза буровых скважин
путем измерения физических свойств горных пород.
Керн — образец породы в виде цилиндрического столбика, извлекаемый из скважин при
бурении.
Кетень — шелковая домотканая материя.
Койдюк — народный туркменский духовой музыкальный инструмент.
Куня-Ургенча башня — 60-метровый минарет мавзолея Наджми-ад-Дина (XIV век),
сохранившийся на окраине Куня-Ургенча.
Кыз — девушка.
Кюртюк — блюдо из теста с мясом.
Меджун — медведь.
Мирабилит (буквально: изумительный) — минерал, глауберова соль.
Мосул — город на севере Ирака, центр ливы (области) Мосул. Вблизи города нефтяные
разработки.
Мусаватисты — члены контрреволюционной националистической партии буржуазии и
помещиков Азербайджана «Мусават» («Равенство»), возникшей в 1912 году и
ликвидированной в 1920, после установления Советской власти.
Навруз (новруз) — новогодний мусульманский праздник, отмечаемый в конце марта.
Ниса-древний город (в настоящее время развалины) в 18 км от Ашхабада с укрепленной
дворцовой резиденцией, храмами и царскими гробницами, одна из цитаделей Парфянского
государства. Древнейшая столица царства Парфии при династии Аршакидов (II–I века до н.
э.). Неоднократно разрушался и вновь восстанавливался как крупный феодальный город.
Озокерит — горный воск — минерал из группы нефтяных битумов.
Пальван — силач, могучий борец.
Пендинка — пендинская язва, одно из распространенных названий кожного лейшманиоза;
передается человеку от больных животных. Название связано с Пендинским оазисом в
Туркменской ССР.
Пери
Page 308/311
(персидск.) — волшебное существо, охраняющее людей от злых духов. Изображалось
крылатой женщиной. Иносказательно — райская дева.
Пилмахмуд — слон чудовищной силы.
Превентор — предохранительный клапан на буровой установке.
Пуренджик — покрывало, которое носят замужние туркменские женщины.
Ротор — стол для вращения бурильных труб, часть буровой установки.
Сагбол — будь здорова, благодарю.
Сакгыч — парафин для жеванья.
Свеча — часть буровой установки: вращающаяся труба с навернутым на нее долотом.
Такыр (буквально: гладкий, голый) — плоские глинистые равнины в пустынях и полупустынях
Средней Азии.
Тамерлан — искаженная европейская форма прозвища Тимура Тимурленг (то есть
Тимур-хромец). Родился в 1336 году, умер в 1405 году; среднеазиатский полководец, эмир;
завоевал Хорезм, Золотую Орду, Персию, часть Закавказья, часть Турции и Индии.
Тандыр — глиняная печь для выпечки хлеба, лепешек, чурека.
Теньга — мелкая серебряная монета.
Тектонический — связанный со структурными изменениями земной коры.
Теодолит — угломерный инструмент, применяемый при геодезической съемке и
астрономических наблюдениях.
Той (
тюркск.) — у народов Средней Азии празднество, сопровождаемое пиршеством, музыкой,
плясками.
Трап —
здесь: аппарат для отделения добытой из буровой скважины нефти от газа.
Умга — горный козел.
Факел — процесс постоянного сгорания избыточных нефтяных газов.
Филантропический — благотворительный.
Page 309/311
Хелик-салам — ответное приветствие.
Хидыр — невидимый до определенного времени пророк.
Хирлы — кремневые ружья.
Чал — напиток из верблюжьего молока.
Чапади — кушанье, род блинов.
Чекмень
(тюркск.) — верхняя мужская одежда у кавказских народов.
Челекен — полуостров на восточном берегу Каспийского моря. Известен месторождениями
нефти, природных газов, каменной соли и слюды; крупнейший пункт по добыче озокерита.
Черкез — многолетнее растение песчаных пустынь — высокий кустарник.
Чехтырма — мясное блюдо, тип соуса, похлебки.
Чингиль (чингил) — кустарник.
Чингисхан (собственное имя Темучин, около 1155–1227) — монгольский хан и полководец,
завоеватель многих народов Северного Китая, Средней Азии, Ирана и Закавказья.
Човши — веревки, которыми закрепляют кибитку.
Чолук — подпасок.
Шаман — колдун-знахарь.
Шептала — сушеные на солнце плоды абрикосов или персиков.
Шурпа — суп.
Эдже — обращение к уважаемой, пожилой женщине.
Эоловый — песок, образовавшийся в результате накопления принесенных ветром частиц.
Янлык — кожаный сосуд для хранения жидкостей и сбивания масла.
Примечания
1
Page 310/311
С родинкой.
2
Искаженное офицер.
3
Искаженное Кавказ.
4
Искаженное начальник.
5
«Бей уллакан» — «Какой большой».
6
«Бал акан» — «Протекал мед».
Page 311/311