Небит–даг - 09

слово, нарушившему клятву? Кто будет сидеть за одним столом с человеком, считающим
честное слово легким перышком? Кто будет уважать парня, который держится за
материнский подол, собирается устраивать свою жизнь по указке матери? Я лучше сквозь
землю провалюсь, чем нарушу свое слово! И тебе я прощаю твою ошибку только из-за твоего
возраста. Но с условием, что ты больше не заикнешься об этом.
Эшебиби сгорбилась, как от удара, но вдруг вскочила, сжав кулаки.
— А хочешь знать, милая, как я ценю твоих родителей…
Айгюль зажала уши, чтобы не слышать грязной брани, которой разразилась Эшебиби,
Мамыш было вмешалась: «Ай, как стыдно, Эшебиби!», — но свирепая женщина оттолкнула
ее обеими руками. Ее крик донесся и до Тыллагюзель на кухне.
— Разве ты не плюнула в лица своих земляков-парней, разве не нарушила своего обещания
Кериму Мамедову? — вопила разъяренная старуха. — Думаешь, я не знаю, что испорчены не
только твои одежды, но и твои мысли!
— Вон из дому! — закричала Айгюль.
— Я-то уйду, но и тебя ославлю на весь город! — шипела Эшебиби, уходя и путаясь в
длинной бахроме шали.
Айгюль схватила ее сверток, лежавший на диване, и с размаху швырнула вслед. Поймав его
на лету, старуха с треском хлопнула дверью. Подоспевшая из кухни Тыллагюзель обняла
свою дочь, а та дрожала в ее руках, словно птица, попавшая в сети.
Глава восемнадцатая
Page 85/311
Друзья-бурильщики
К югу от старых промыслов, поодаль от скопления вышек, которыми, как зимним лесом,
поросли пологие холмы Небит-Дага, стояла одиноко, словно башня Куня-Ургенча, буровая
вышка бригады Тагана Човдурова. Тракторы и машины пробили к ней по полю глубокие
борозды, но стоило сделать шаг в сторону от временной дороги, как нога ступала в вязкую,
темную, а местами будто мукой присыпанную солончаковую почву. Издали глянешь на
вышку, кажется, она шатром цепляет за облака, а косые лучи закатного солнца бьют прямо в
ее середину, золотыми гвоздями приколачивают к синему небу.
Вот уже две недели работавшие на этой вышке глухо волновались в ожидании отъезда в
Сазаклы. Ехать никто не отказывался — бригада была дружная. Но всех выбивала из колеи
непонятная заминка с приказом. Как всегда бывает в подобных обстоятельствах, то и дело
возникали самые нелепые слухи. Кто-то рассказывал, что не только их никуда не пошлют, но
и бригаду старого Атабая после аварии возвращают в Небит-Даг. Другие поговаривали, что в
Сазаклы создадут особые молодежные бригады, а стариков и близко не подпустят к
барханным пескам отдаленного района. А некоторые громко сомневались в том, что вообще
есть нефть в Сазаклы. Слухи тянулись, разумеется, из конторы, где кто-то краем уха
услышал о ссоре Аннатувака Човдурова с отцом. До бригады, работавшей в глухом углу
промысла, все эти противоречивые предположения доходили, как по испорченному
телефону, в искаженном виде. И, пожалуй, единственным человеком, остававшимся в
неведении, был сам Таган. Все в бригаде знали, что мастер рвется в пустыню, и оберегали
его от преждевременного разочарования.
В ясный зимний день, когда солнце уже клонилось к закату, Таган, заложив руки за спину,
неторопливо расхаживал, осматривая свое хозяйство. Работы шли хорошо, на будущей
неделе предстояло простреливать скважину. Окинув заботливым оком большие чаны с
глинистым раствором, Таган остановился около насосов. Механик возился с моторами.
Среднего роста, средних лет, с круглым, ничем не примечательным лицом и маленькими
голубыми глазами, механик Иван Иванович Кузьмин был старым товарищем мастера.
Немногословный и с виду вялый, он двигался неторопливо, будто вытаскивал ноги из болота.
Но внимательный взгляд его, не пропускавший ни одного винтика, говорил о большом опыте,
а привычка все ощупывать пальцами, будто не доверяя глазам своим, — о чувстве
ответственности. И несмотря на то, что характер у механика был не мягче, чем у мастера, они
много лет дружно работали вместе.
— Иван, как по-твоему, на что все это похоже? — спросил Таган, показывая на необозримую
равнину, до горизонта застроенную вышками.
— На промысла, — не поднимая головы, а лишь чуть покосившись, ответил Кузьмин.
Таган расхохотался.
— Насмешить тебя не трудно, — заметил Кузьмин.
— Смеюсь, потому что ты мои мысли повторяешь, — сказал мастер. — Правильно говоришь.
Недавно приезжал большой начальник из совнархоза. Пожилой человек, моряком был еще в
гражданскую войну. Посмотрел вокруг и говорит: «Это похоже на старинный порт с
парусными кораблями». Вечером первый раз пришла практикантка из нефтяного техникума.
Увидела освещенную вышку и даже закричала: «Ой, как будто елку зажгли!» Бывший молла,
тот, что пристроился сторожем во вторую контору, тот руки к небу поднял: «Сколько
понастроили минаретов!» А я смотрю и думаю: на что это похоже? На промысла!
— Стареешь. Много говорить стал, — сказал Кузьмин.
Page 86/311
— А почему так думаю, — будто не слыша, продолжал Таган, — потому что, когда я сюда
пришел, тут ни на что не было похоже. Но вышки росли, и эта пустыня стала промышленным
районом, а я старым мастером, хотя и пришел сюда тридцати лет. Так что врешь, механик! Я
не старею. Я расту.
— Что за молодец мастер! Совсем великан, скоро вышку перерастет! — послышалось в
ответ.
Таган удивился: механик, проверявший насос, даже рта не раскрыл, откуда же этот голос?
Оглянувшись, он заметил палатчика Губайдуллина, очищавшего лопатой барит от разных
примесей. Мастер погрозил ему пальцем.
— Э, рыжий, знай свое дело, помалкивай!
— Я не рыжий!
— Может, черный?
— Я Джапар.
— Ну, если Джапар, так я до тебя доберусь! — И, прикрывая рукой улыбку, будто поглаживая
усы, Таган направился к Джапару.
Палатчик закричал:
— Мастер-ага, не подходи, баритом обсыплю! — и, помахивая лопатой, спрятался за кучу
песка.
Таган вдруг остановился и грозно затопал ногами, а робкий Джапар бросился наутек. Но,
оглядываясь на Тагана, он все еще кричал:
— Не подходи, мастер-ага, обсыплю баритом!
Таган, очень довольный, что Губайдуллин улепетывает от него, как теленок, хохотал.
— Ах ты, рыжий, рыжий! С кем сравнить тебя? Ты не влажное облако и не дождь, а глупый
ветер, поднимающий пыль!
Губайдуллин, вернувшись на прежнее место, сделал вид, что обиделся.
— Ветер рассеивает все, а я собираю. Когда начинается буря и раскачивает, как камышинку,
буровые свечи, кто защищает их своей грудью? А кто кладет мне руку на плечо и говорит:
«Молодец, Джапар! Спасибо, палатчик!»
Таган с нежностью посмотрел на рыжего.
— Шуток не понимаешь, Джапар. Разве не сжимается мое сердце, когда дикий ветер
раскачивает тебя вместе со свечой. Помню, как мы собирали останки палатчика
Амантя-джана… И когда думаю, как мы будем работать в пустыне, я о тебе думаю, дорогой,
раньше всех.
Сирота с раннего детства, не знавший отцовской ласки, Джапар был очень чувствителен к
доброму слову. Он разволновался, слушая Тагана. Этот старик, такой грозный с виду,
временами вспыльчивый и беспощадный, временами по-детски веселый, был близок его
сердцу, как родной. Джапар готов был исполнить любое его желание: превратиться в волка,
если прикажет напасть, сделаться обезьяной, если велит играть. Сейчас, когда мастер стоял,
низко опустив голову, а потом, подняв глаза, не моргая, уставился на вышку, Губайдуллину
Page 87/311
показалось, будто старик готовится защитить его от беды. Палатчику от всей души
захотелось обнять его, расцеловать в седые усы, но он только сказал:
— Отец!..
Тагану и не надо было больше слов, чтобы понять Джапара.
— Что, сынок? — спросил он, улыбаясь.
Джапар не сразу ответил. Сказать вслух то, что его переполняло, он не мог и, подумав,
спросил:
— А это верно, что нас посылают в Сазаклы?
— Жду не дождусь. А когда пошлют, не знаю.
— Обязаны послать, — твердо сказал Кузьмин, который закончил осмотр насоса и теперь
вытирал руки замасленной тряпкой.
— А тебе хочется поскорее? — спросил палатчик.
— А чем плохо?
— А что хорошего? — вдруг сказал Таган, захотевший испытать механика.
— Во-первых, — начал Кузьмин, загибая пальцы, — я люблю перемены. Во-вторых, в бригаде
Атабая мой земляк Суровцев. В-третьих, если мы найдем нефть в Сазаклы, там построят
новый город. Вырастет новый город — меньше останется пустыни. Я не люблю пустыню.
В-четвертых, ко мне приехала погостить теща из Тамбова…
Бурильщики рассмеялись.
— Теща — это нормально, — сказал Джапар, — но если человек хочет бежать от жены…
— От жены? — удивился Таган.
— От нее, — вздохнул Губайдуллин. — Ты ведь знаешь мою жену…
— Конечно, знаю. Умная, скромная женщина…
— Я тоже так думал, когда женился.
— Постой-ка, Джапар, я что-то не пойму…
— Если опытный пастух заранее скажет тебе, какой ягненок родится у овцы, какой он будет
масти, — верь! Но если кто-нибудь похвалится, что хорошо знает женщину, скажи, что он
лжец! Эта умная и скромная, как говоришь, женщина оказалась не цветком, а колючкой.
После женитьбы не прошло и дня, как она вонзилась мне в бок, уколола плечо, села на
голову и теперь своим ядовитым языком отравляет мне жизнь.
— Как же это получилось?
— Чем больше я покорялся, тем хуже получалось…
— Ты, брат, сказки рассказываешь…
— Если бы сказки… Короче, она меня не пускает в Сазаклы.
— Тут-то и смотаться, — сказал Кузьмин.
Page 88/311
— Я не глупее тебя, друг. Так и решил. Но теперь она говорит, что, если не послушаюсь, она
поедет вместе со мной!
— Вот уж нечего бояться! — засмеялся механик. — Как поедет, так и уедет. Баба там долго
не засидится. Не те места!
— Ты ее не знаешь, — снова вздохнул Джапар. — Но я еще соберусь с силами. Ведь сказано:
«И трус может стать храбрецом, если его палкой гнать».
— Прямая палка или кривая, — невпопад вмешался подошедший помощник бурильщика
Халапаев, — все равно попадет или в меня, или в тебя. А кто держит палку, тот из воды
выйдет сухим, как гусь…
— Что это за беспутный петух запел не вовремя? — спросил Таган.
— Почему петух? Я голубь, белый голубь…
Таган посмотрел на смуглого курносого плотного Халапаева и сказал:
— Ах ты, шалопай!
— Не шалопай, а Халапаев!
— Ну ладно, Халапаев, кто тебя позвал сюда?
Халапаев сделал странное движение, будто кость застряла у него в горле.
— Что ж молчишь?
— Я… я кончил…
— Что кончил?
— …говорить.
— Ах, шалопай! Ты же не ответил, кто тебя звал?
— Атаджанов.
— Как же получилось, что Тойджан звал тебя ко мне, а не к себе?
— Тут есть свой смысл, — важно сказал Халапаев.
— Что за смысл?
— Атаджанов позвал меня к тебе…
— Зачем?
— Чтобы позвать тебя к нему.
— Замечательный смысл! А зачем я ему понадобился?
Халапаев надменно задрал нос.
— У меня нет прав, мастер-ага, лезть в чужие тайны и тем более разглашать их.
— Говорят, терпи, если с поручением послал мальчика, — серьезно сказал Таган, — но ты
хоть и шалопай, но не мальчик. Нельзя, братец, так задерживаться, когда послан по делу. Ты,
Page 89/311
как поскользнувшийся человек, уронил сразу две дыни. Во-первых, забыл о своем деле,
во-вторых, увлек меня пустым разговором и отнял столько времени.
Халапаев с интересом посмотрел на мастера.
— Таган-ага, когда выпадут твои зубы и не сможешь жевать даже вареное мясо, хотел бы я
знать, кого ты тогда будешь ругать?
Таган рассмеялся и, положив руку на плечо Халапаева, отправился вместе с ним на буровую.
Глава девятнадцатая
Все повторить сначала…
Сердце Тагана сжимала тревога. Никогда нельзя знать, что там творится, под землей! Что
случилось на буровой у Тойджана? Халапаев болтал без отдыха, но мастер даже и не
вслушивался. Он молча шагал рядом, размышляя о том, что недаром шайтаны нашли себе
жилье в преисподней. Именно оттуда, с далекой глубины, и приходится ждать всяких
бедствий. Однако, подойдя к скважине, мастер убедился, что ничего страшного не
произошло. Руки Тойджана лежали на рычаге, ноги спокойно нажимали на педали, только
лицо его, орлиный взгляд были мрачнее тучи.
Благодушное расположение духа сразу вернулось к мастеру. Он взглянул на безоблачное
небо, потом на сырую землю, от которой поднимался пар, и негромко, будто с самим собой
разговаривая, сказал:
— Взглянешь на солнышко — глаз веселится… К земле прислушаешься — так тихо, что душа
радуется. А все-таки нет мне покоя! Что творится со мной? — и мастер посмотрел на
Тойджана, надеясь, что он поймет намек.
Бурильщик продолжал работать молча, даже не улыбнулся.
Таган заглянул ему в глаза и спросил:
— Тойджан, как думаешь, что меня беспокоит?
По-прежнему делая вид, что не понимает, Тойджан ответил:
— Может, ты потерял что-нибудь?
— Что мне терять? Разве из кармана этого бушлата высыплется золото?
— Сокровище можно хранить не только в кармане.
— Думаешь, у меня есть амбар для золота?
— По-моему, есть.
— Где же?
— А твоя голова?
— Какое же сокровище спрятано в этой тыкве?
Page 90/311
— Есть одно такое сокровище.
— Не могу догадаться!
— Может, моя прямота покажется грубостью, но я все-таки скажу прямо: память — твое
сокровище!
— Ничего не понимаю!
Вместо ответа Тойджан кивком показал на трубу, находившуюся в центре буровой. Она уже
наполовину ушла в землю и продолжала потихоньку опускаться. Мастер стукнул себя по лбу.
— О, пустоголовый! О, птичьи мозги! Где твоя память! С этакой тыквой на пенсию пора идти,
а не мешаться под ногами у людей!
Бурно выразив негодование, старик спокойно уселся на обломок железного чана.
Два часа назад Тойджан предупредил мастера, что у него осталась только одна труба. Узнав
об этом, Таган должен был обзвонить снабженцев, поставить всех на ноги и добиться, чтобы
трубы были немедленно доставлены на буровую. Как видно, он забыл об этом. Но
удивительно, что сейчас вместо того, чтобы бежать в будку, он устроился тут и собирается
благодушествовать.
— Придется прекратить бурение, — резко сказал Тойджан.
Не проявляя беспокойства, Таган кивнул.
— Плохо работают хозяйственники. Ничего не скажешь, плохо.
Тойджан не узнавал мастера: сам же признался, что забыл о трубах, призывал проклятья на
свою голову, а теперь, оказывается, виноваты другие.
— Мастер-ага, знаешь поговорку: «Не потревожишь туркмена — не почувствует», — сказал
Тойджан.
— Наш Кузьмин тоже говорит: «Гром не грянет — мужик не перекрестится». Только…
— Что только?
— Только неужели ты поверил, что я забыл про трубы?
Тойджан молча опустил голову.
— Неделю назад мой сын Аннатувак сказал: «Мы с почетом проводим тебя на заслуженный
отдых»! Я хлопнул дверью у него перед носом. Но где же мне искать опоры, если даже ты
можешь поверить, что я забыл про буровую?
Покраснев чуть не до слез, Тойджан попытался оправдаться.
— Мастер-ага, это правда. Я думал, что ты забыл про трубы. Но при чем же тут старость? И
Халапаев, и я, и любой мальчишка может забыть самую важную вещь. Разве дело в годах?
Спроси: чего я в свои годы сам себе желаю, и я скажу — работать, как ты, жить, как ты,
сердиться, как ты, смеяться, как умеешь только ты…
— Не все так думают, сынок, знаешь, как рассуждают? Что нужно старику? Почет? Есть у него
почет. Покой? Есть у него покой. Работать у нас на Вышке — риск не велик. А пришел домой,
помылся в ванной и воды не пожалел. Вышел в сад — своя редиска растет. А виноград! Вся
беседка увита виноградом!
Page 91/311
Мастер с таким негодованием рассказывал о своей благополучной жизни, что Тойджан
засмеялся.
— Разве это плохо, мастер-ага?
Таган с сожалением посмотрел на Атаджанова.
— Я не безумный, чтобы хорошее называть плохим, а плохое — хорошим.
— Зачем приписываете мне такие мысли… Кто посмеет назвать вас безумным? Кого мы
уважаем больше всех?
Таган долго молчал, задумчиво глядя вдаль, потом перевел взгляд на Тойджана.
— Уважаете… — повторил он. — Но кто поймет меня? Нет, должно быть, я и вправду
безумный старик! Как объяснить тебе, Тойджан?.. Четверть века назад на этом месте ничего
не было. Песок. Станция Небит-Даг называлась «тринадцатый разъезд», а вокруг в черных
кибитках ютились нефтяники. Было это? Было. Мы не знали, что такое электрический свет, а
вода выдавалась по норме. Брали ее на железной дороге из цистерн. Было? Было. И я
работал, не жаловался, не боялся за свое будущее… Я верил, что доживу до лучших дней.
Теперь я знаю, как может жить рабочий-туркмен в Советской стране. Сам вместе с ней
создавал эту жизнь. И я хочу снова все повторить… Опять сначала! У меня есть силы. Ты
веришь мне, Тойджан?
До сих пор Атаджанов смотрел на мастера снизу вверх, уважал, как учителя, доверял, как
отцу. Мастер делал для него много хорошего, бывало, что и советовался с Тойджаном, но
никогда еще не был так откровенен. В эту минуту Тойджан увидел его во всей силе
рабочего-творца, который хочет создавать новое, и во всей слабости одинокого человека,
ищущего опоры среди единомышленников. И впервые бурильщик почувствовал в мастере не
только учителя, но и друга.
— Мастер-ага, — сказал Тойджан, — я думаю, что, когда лет через пять — десять мы
построим в Сазаклы новый город, и в пустыне вырастут деревья, и будем рассказывать
молодым о тех временах, когда здесь не было ни нефти, ни воды, вы будете искать черное
золото уже в новом месте, может быть в Каракумах…
Халапаев, который давно расхаживал вокруг буровой, но не решался подойти поближе,
чувствуя, что разговор идет серьезный, сейчас не выдержал и вмешался:
— А вдруг в Сазаклы и в самом деле нефти не найдем?
— Вот уж в это я не верю, — сказал Тойджан. — Помните, как в Татарии дело было? Десять
лет впустую дырявили землю. А теперь?
— Десять лет? — переспросил Халапаев. — Десять лет искать, и состаришься — не
заметишь!
Таган, который сидел, разглядывая свои большие руки с узловатыми пальцами, вдруг с
интересом посмотрел на Халапаева.
— Ты молодой, — сказал он, — но еще не знаешь, что такое молодость. Молодость — это
бесстрашие и щедрость. Не найдем, пойдем в другое место. А силы… чем больше отдаешь,
тем больше возвращается.
Таган рассмеялся и вдруг оборвал смех, будто пораженный электрическим током. Его взгляд
упал на трубу, которая за время душевного разговора заметно укоротилась. Мастер вскочил с
места, словно увидел ребенка на краю пропасти.
Page 92/311
— Бессовестные люди! — крикнул он. — Никому нельзя верить! Слушай, Тойджан, если я
поеду сейчас в контору, пользы все равно не будет. Мы не допустим, чтобы бурение
остановилось! Надо с ребятами пойти на буровую Шалли и принести оттуда трубу на плечах,
как покойников носят. Халапаев, беги! Зови Джапара!
Мастер и сам стал спускаться с буровой и тут столкнулся с Ханыком Дурдыевым,
подъехавшим на своем мотоцикле. Таган уставился на него, словно увидел чудовище. Ханык
не смутился. Его маленькие глазки, как всегда, помаргивали, губы дрожали, щеки дергались,
даже уши шевелились, но он развязно протянул мастеру свою запыленную руку, как человек,
пришедший с поздравлениями.
— Мастер-ага, салам!
— Салам, Ханык, братец, салам!
В торопливом рукопожатии старика Дурдыев почувствовал какую-то угрозу. Однако Таган
улыбался приветливо, только в глазах поблескивали опасные огоньки. Ханык, всегда
побаивавшийся мастера, угодливо поклонился еще раз и хотел было начать оправдательную
речь, но мастер не дал ему и рта раскрыть.
— Ханык, смотри-ка! Хоть ты и не работаешь на буровой, а где-то испачкался глиной! Как
нехорошо…
Он поскреб снабженцу плечо и вдруг схватил за горло, продолжая приветливо улыбаться.
Дурдыев подумал было, что мастер шутит, но пальцы что-то слишком сильно впивались в
горло.
— Так где же трубы? — лениво спросил Таган.
— Тру… тру… — пытался объясниться Дурдыев, но железные пальцы сжимали шею все
сильнее, и невозможно было выговорить ни слова.
Мастер весело переспросил:
— Где трубы, я говорю?
Тойджан, наблюдавший сверху, увидел, что глаза Ханыка выкатились, как у задушенной
овцы, а слабые грязные руки тщетно пытались разжать пальцы Тагана. Бурильщик даже
пожалел Дурдыева, но не вступился. Он считал Тагана прекрасным воспитателем.
Ханык по-прежнему не мог вымолвить ни слова, круглое лицо покрылось мелкими капельками
пота. Неизвестно чем бы кончилась эта сцена, если бы на дороге не показались два тягача,
груженные трубами.
Пальцы Тагана разжались, и он как ни в чем не бывало принялся снова соскребать глину с
плеча Ханыка. Снабженец не мог отдышаться и с испугом смотрел на старика. Таган сказал:
— Может быть, моя шутка показалась тебе грубой, но ведь и ты заставил нас поволноваться.
Еще полчаса, и пришлось бы прекратить бурение!
Ханык невпопад ответил осевшим хриплым голосом:
— Знаю, знаю, большое спасибо, мастер-ага…
Трусливые повадки снабженца, его хвастовство и подхалимство не раз вызывали чувство
брезгливости у Тагана.
Page 93/311
— Что-то мне не нравится твой голос. Может, простудился?
Ханык судорожно закивал.
— Верно, мастер-ага! Сам чувствую, горло болит, что-то вроде ангины…
— Должно быть, выбежал потный на улицу, когда торопился с нашими трубами?
— Нет, мастер-ага, я, когда выехал сюда, был совсем здоров.
— Удивительно! Значит, по дороге продуло. Следи, брат, за своим здоровьем, особенно
береги горло. От случайной простуды можно загнуться…
— Поверьте, мастер-ага, я ни в чем не виноват! — Он вынул из кармана пачку бумаг. — Вот
требование на машину, вот путевка, вот счет с базы… Это все они… Они задержали меня на
полдня, заставили выслушать твой упрек! Но я для тебя все сделаю! Прикажешь привезти
одну трубу — привезу тысячу!
С отвращением наблюдая, как дергается круглое лицо Ханыка при этих заверениях в
преданности, Таган хмуро пробурчал:
— Не нужно мне тысячи вместо одной, не нужно и одной вместо тысячи. Но привези десять,
когда прошу десять, сто, когда прошу сто. И привези вовремя!
— Будь покоен! Я вижу, как ты болеешь за дело. Я тебе навезу труб на месяц вперед!
Хочешь, и барит, и цемент, и трубы завезу на целую пятилетку вперед?
— Вот это здорово!
— Я не шучу! Все, что прикажешь, сделаю!
— Кажется, Ханык, мы зря так долго толкуем о трубах.
Дурдыев не понял мастера и лицемерно вздохнул:
— Ничего не поделаешь, мастер-ага. Нефть нужна!
— Ее ведь так просто добыть!
— Это как же?
— Стоит Ханыку слегка притопнуть ногой, и нефть забьет фонтаном.
— Ай, мастер-ага, ты умеешь придумывать и сказки!
— Я, конечно, не могу так далеко залетать, как Ханык. Говорят: «Прикрой глаза, если
товарищ слепой», — вот и я стараюсь, подпрыгиваю…
И, повернувшись спиной, Таган Човдуров неторопливо пошел на буровую к Тойджану.
Глава двадцатая
Гости в ауле
Как обычно бывает, готовились долго, а собрались в один час. Уже две недели Тойджан знал,
Page 94/311
что в подшефном колхозе будет большой праздник и он назначен ехать в аул с делегацией. А
вечером срочно вызвали в партком — выезжаем на рассвете.
— На мотоцикле можно? — спросил Тойджан.
— Ольга Сафронова, пожалуй, будет скучать с нами, со стариками, — ответил Аман.
— А я могу и ее взять! — вдруг решил бурильщик. — Можно отсюда к ней позвонить?
И на рассвете вездесущий «газик», управляемый Махтумом, двинулся из Небит-Дага в
колхоз. А на почтительном расстоянии за ним следовал мотоцикл Тойджана; в коляске
боролась с ветром растрепанная и веселая Ольга, одетая по-дорожному. У обоих на глазах
— защитные очки.
Как только выехали из города, Тойджан поделился с попутчицей своим огорчением: парторг
вечером так торопил с отъездом, что он даже не успел попрощаться с Айгюль. Наверно,
рассердится…
— Она очень сердитая? — выпытывал Тойджан. — Достается от нее подчиненным?
— Недавно на разнарядке одному оператору влетело! — смеясь, выкрикнула в ответ Ольга.
— Он не знал, куда деваться от смущения… Ты его знаешь: такой умный, деловитый, с
родинкой на щеке… Это Нурджан, брат вашего парторга.
Так они мчались против ветра и болтали о разных людях, он — об Айгюль, она — о
Нурджане. Ольга вела себя, как настоящая подруга Айгюль: не из таких, которые торопятся
исподтишка предать, а из тех, кто больше собственной чести дорожит достоинством другой
девушки. Они проскочили по-воскресному сонный Джебел и уже разговаривали словно
закадычные друзья. Тойджан был доволен: хорошо, что догадался предложить девушке
коляску своего мотоцикла. Там, впереди, в машине большие начальники ведут, наверно,
скучнейшие разговоры, какими умеют отравить каждый час своей жизни.
Время приближалось к полудню, когда шефы-нефтяники подъехали к колхозным владениям.
Приятно было после пустыни, голой и каменистой, увидеть поля. Широкая поляна перед
аулом словно засеяна маком — это собрались на скачки колхозники… Женщины и дети в
ярко-красных и зеленых, из местного шелка, нарядах, по-праздничному одетые парни. Шумно
и весело встретил аул своих гостей! Даже старики, взбудораженные праздником, в
предвкушении скачек и тоя, казалось, помолодели. Повсюду раздавались автомобильные
гудки, не сосчитать было грузовиков и легковых машин, съехавшихся сегодня на эту поляну
из Красноводска, Джебела, Билека, из окрестных колхозов. Махтум лихо вкатил свой «газик»
на отведенную для машин полосу. Аннатувак и Аман вышли, их встретил председатель
колхоза Ягшим в бараньей папахе, в халате из домотканого полушелка, подпоясанном
пуховым кушаком.
— Пусть через месяц придет, но пусть благополучно придет! — осклабясь любезно, твердил
он старинную поговорку, которой встречали когда-то запоздавший верблюжий караван.
— Выходит, опоздали? — спросил Аннатувак, оглядывая праздничное поле.
Тойджана и Ольгу тотчас окружили мальчишки, показывали площадку, приготовленную для
борьбы, для состязаний пальванов, лучших скакунов и знаменитых всадников, стоявших
поодаль.
— Смотри, неплохие кони, — скрывая восторг, заметил Тойджан и показал Ольге двух
скакунов, которые, чуя приближение часа борьбы, косились жаркими глазами и поводили
маленькими ушами. Конюхи, сдерживавшие их, волновались, конечно, не меньше. Но и они
Page 95/311
успели дружески помахать руками гостям-нефтяникам.
У Ольги глаза разбежались. Хотелось и на коней поглядеть, и с детворой поиграть, и оценить
сельские наряды женщин. Женским взглядом она сразу отметила, как непохоже причесаны
девушки: приезжие, из текинских селений, и местные, иомудские. Текинские красотки
заплетали волосы в две косы, а иомудки перебрасывали на грудь множество тонких, туго
заплетенных косичек. Ольге хотелось поделиться этим наблюдением, — но с кем? Не с
Махтумом же и не с Тойджаном! И она пожалела, что рядом нет Айгюль.
Какие-то женщины, окружив русскую девушку из Небит-Дага, напоили ее хорошо
заквашенным чалом, дали в руки ложку и большую чашу со сметаной из верблюжьего молока.
— Спасибо! — по-туркменски сказала Ольга и рассмеялась.
И женщины тоже рассмеялись.
Между тем председатель колхоза Ягшим, не зная, как уважить шефов, где усадить их, тянул
за руки то начальника конторы бурения, то парторга. Иногда он выпускал обоих и начинал
кружиться вокруг и даже очень проворно, несмотря на свою толщину. То он кричал: «Эй,
несите ковры, несите кошмы!..» — то вдруг отменял приказ: «Нет, не надо! Пусть они
единогласно будут судьями на скачках!» — и тянул их к столу, уставленному призами. Потом
снова входил в раж гостеприимства: «Стелите ковры! Пусть они единогласно попьют чаю и
подкрепятся с дороги!..» Впрочем, и этого ему казалось недостаточно, он хватал гостей за
локти: «Единогласно ко мне домой, а скачки начнем через час…»
Конечно, не к чему было задерживать ход празднества, и Аман пытался втолковать это
хозяину. Но у того было немало забот, и, не дослушав гостя, он вдруг куда-то убегал,
пронзительный голос его слышался где-то в толпе, потом Ягшим снова возвращался и хватал
нефтяников за руки. И колхозные активисты, глядя на своего председателя, суетились не
меньше его самого. Махтума, следившего за Ягшимом, умиляло его гостеприимство.
Гостей повели к коням.
Невысокий и стройный белый скакун, капризно воротя морду от свежей охапки клевера,
которую подносили наездник и конюх, ревниво косился на соседа — гнедого коня, а тот,
дробно переступая тонкими ногами, ходил вокруг своего хозяина. Махтум, поглядывая из-за
спины Аннатувака, прекрасно чувствовал состояние этого гнедого красавца: «Не держите
меня, отпустите! Я за час обегу все четыре стороны света…» И действительно, конь был
такой, что стоило лишь тронуть плетью… Махтум поглядывал и на белого коня и тоже все за
него понимал: «Вот как начнем считать копытами скаковую дорожку, видно будет, чьи ноги
резвее, кто из нас выносливее…» По тому, как белый отворачивался от душистого клевера,
Махтум понимал, что и тот волнуется. У гнедого была густая пепельная грива — ох, как
хотелось Махтуму потрогать ее рукой. Но рядом стоял строгий с виду и гордый колхозный
конюх в накинутом на плечи сером чекмене и отчужденно поглядывал на толпу. Видел ли он в
эту минуту небит-дагского шофера? А возле белого коня суетился невзрачный человек с