Небит–даг - 02

Нурджан обрадовался такому повороту беседы.
— Чекер, что бывает, когда в лампе кончается керосин?
Ответ последовал не сразу. Чекер, которому с огромным трудом давалось ученье в аульской
школе, привык во всяком вопросе искать подвох. Запинаясь, он спросил:
— Лампа потухнет, дядя?
— Если душа лампы — керосин, то душа качалки — ток. Не будет тока, остановится качалка.
Нурджан притронулся пальцем к блестевшей от смазки полированной штанге, которая то
погружалась в скважину, то поднималась над ней.
— Вот от этой штанги передается движение насосу, который находится глубоко под землей.
— А колодец глубокий?
— Две тысячи триста метров.
Page 12/311
— Разве такие бывают?
— Не удивляйся, есть и в четыре тысячи метров. Если положить на землю трубы из
нескольких скважин, они протянутся до твоего колхоза, а может быть, и дальше.
— Для чего же так много труб?
— Вон видишь, громоздятся большие чаны? — Нурджан показал рукой на резервуары —
Нефть из скважин течет туда. А оттуда по трубам прямо на завод.
— Завод пожирает столько нефти?
— Заводы нефть не едят и не пьют. Они ее перерабатывают, делают бензин, керосин… Всего
не перечислишь. Нефть творит чудеса. Приводит в движение автомашины, перевозит грузы
через моря, поднимает их в воздух, освещает города и села, горит в примусах. И колеса
смазывает, и станки вращает… А твои резиновые калоши, а баллоны для грузовиков, а
краски, мыло или асфальт… В общем, нефть на каждом шагу облегчает жизнь. Недаром
государство тратит сотни тысяч рублей на каждую скважину.
— Сотни тысяч?..
— Некоторые скважины разведочного бурения обходятся в миллионы рублей и даже более.
— Когда у нас в колхозе рыли колодец, истратили двадцать пять тысяч, так целый год только
об этом и говорили.
— Зато хорошая скважина с лихвой покрывает все, что на нее истрачено. В пустыне, где даже
мухи не водились, благодаря нефти за несколько лет выросли такие города, как Небит-Даг,
Кум-Даг, Челекен, да и наш поселок Вышка…
Нурджану показалось, что он утомил ученика своей лекцией.
Действительно, Чекер отвернулся, всем своим видом показывая, что не желает больше
слушать.
— Ты что? Заболел, что ли? — спросил Нурджан.
Ученик молчал.
— Знаешь, ты совсем не похож на барышню, да и я не кавалер, чтобы за тобой ухаживать и
терпеть все твои капризы, — прикрикнул Нурджан. — Отвечай, что с тобой?
Чекер молчал.
— Ты на работе! Понял? — рассердился юноша. — Не хочешь учиться, можешь убираться
туда, откуда приехал!
Скулы Чекера дрогнули.
— Я хочу учиться, — медленно сказал он. — Я буду делать все, что скажешь, хоть качалки
носить. Я сильный… Но зачем издеваться? Разве колхозник — глина, приставшая к подошве?
Как можно прочищать что-нибудь на глубине двух тысяч метров? Это же пуп земли!
Нурджан долго хохотал. Ему понадобилось пообещать ученику, что сам главный инженер
подтвердит его слова. А про себя подумал, что ему не удастся справиться с этим
Пилмахмудом. Чтобы его отшлифовать, в самом деле нужен опытный мастер, вроде Тагана
Човдурова.
Page 13/311
Устав от разговоров больше, чем от работы, он распрямил плечи, потянулся, поглядел
вокруг.
Ветер совсем затих, стройные вышки виднелись тут и там, машины мчались по шоссе. А
сердце Нурджана летело быстрее машин. Качалки неутомимо кивали, подтверждая, что мир
прекрасен. И в небе заливался жаворонок.
В песне его Нурджану чудилось: «Мир принадлежит тебе. Жизнь прекрасна, и день
прекрасен, и час прекрасен…»
Время было отправляться на разнарядку, где он увидит Ольгу.
Глава шестая
Пойдешь — не вернешься…
Если не считать упражнений с лопатой и граблями в воскресное утро в своем саду, лучше
всего отдыхал душой Андрей Николаевич Сафронов в часы закрытых собеседований,
которые до недавнего времени Аннатувак Човдуров каждый день устраивал в своем
кабинете. Секретаря в приемной просили считать дверь запертой на ключ, усаживались
поудобнее, закуривали и начинали деловой разговор по всему фронту буровых работ —
разговор без повестки. Их всегда было трое: начальник конторы Човдуров, главный геолог
конторы Сулейманов и главный инженер Сафронов.
Човдуров усаживался в кресло за своим столом. Аннатуваку Тагановичу еще нет сорока — он
намного моложе своих сотоварищей по руководству. Позади него на стене — текинский
ковер, подарок ЦК профсоюза нефтяников. На ковре висит портрет Ленина в бронзовой раме.
Аннатувак любит почетное место и располагается на нем по-председательски непринужденно
в своем полурасстегнутом кителе с орденскими ленточками на груди. Даже когда он сидит за
столом, чувствуется, какой он высокий и стройный. А до недавнего времени он к тому же умел
внимательно слушать собеседников, смеялся, услышав что-нибудь веселое, и, когда
смеялся, красиво откидывал рукой со лба черные как смоль волосы. Таким он бывал в
хорошем настроении.
У главного геолога — свое привычное место: кожаное кресло недалеко от сейфа. Маленький,
тщательно одетый, почти изысканный в манерах азербайджанец Султан Рустамович
проходил в угол и погружался в глубокое кресло, как в ванну, так что оставалась видна лишь
голова. Когда он шутил, то поглаживал указательным пальцем седые усики под чуть
горбатым носом.
Богатырь Сафронов не любил сидеть на месте. Густогривый, уже седеющий инженер со
здоровым, красно-коричневым загаром расхаживал по обе стороны длинного стола
заседаний. Высказываясь, он часто стоял у окна, глядя на площадь Свободы, по которой
вечно бегут машины, идут пешеходы. Он всех знает — более четверти века проработал в
Небит-Даге.
Так, прежде чем начать самостоятельные занятия и разъезды по буровым, руководители
конторы легко и дружно, без потери времени, без ненужного утомления вырабатывали свое
согласованное мнение по всем текущим вопросам. Аннатувак Човдуров принимал решение
только после такого совета. И умный, опытный инженер Андрей Николаевич любил этот
порядок руководства, как любил порядок и в своем саду, где он сам по канавкам в свой срок
пускал воду, чтобы она растекалась назначенной долей к каждому деревцу, к каждому
Page 14/311
кустику, к каждому виноградному корню…
Так было до недавнего времени.
А с год назад чаще стали спорить, не соглашаться друг с другом в часы закрытых
собеседований. Появился оттенок недоброжелательства, особенно между Човдуровым и
Сулеймановым. Уже не раз Андрей Николаевич с трудом разводил по своим местам
товарищей, когда обидчивый нрав молодого начальника конторы вдруг сталкивался с
неожиданной строптивостью геолога, более старшего и по возрасту и по стажу. Не раз он
своей богатырской грудью полушутливо-полусерьезно заслонял маленького Султана
Рустамовича от наскоков Човдурова. И все чаще в приемной секретарь на вопрос
какого-нибудь забежавшего техника: «Можно ли пройти к Човдурову?» — отвечал с кислой
улыбкой:
— Нельзя, дорогой, идет лирический разговор…
И в самом деле, из-за плотно притворенной двери кабинета глухо доносился знакомый всем
бурильщикам трехголосый гомон.
Мир был нарушен всерьез, конфликт разрастался, причин, как всегда, нашлось множество.
Сафронов считал, что главная из них — нетерпимость Човдурова. Сулейманов намекал на
какие-то интриги некоторых лиц из филиала научно-исследовательского института. Човдуров
не искал причин: он с грубой прямотой раз и навсегда объявил, что считает врагом конторы
бурения и, следовательно, своим личным врагом всякого, кто будет настаивать на
продолжении неудачной разведки нефти в дальнем районе Сазаклы.
На беду, таким человеком оказался маленький, изящный, но упорный, как саксаул, Султан
Рустамович.
Тщетно было бы искать на самой подробной карте Западно-Туркменской пустыни населенный
пункт под названием Сазаклы. Между тем уже несколько лет в Сазаклы ездили из Небит-Дага
в длительные командировки, самолеты везли из Небит-Дага в Сазаклы почту и газеты, в
небит-дагских квартирах спорили, скоро ли разрешат жить в Сазаклы семьям и будет ли там
школа.
История поисков нефти в Сазаклы началась не сегодня.
Уже восемь лет назад геофизики установили благоприятную для скопления нефти структуру в
труднодоступной местности, в ста километрах от сравнительно обжитых районов Небит-Дага.
Геологические партии устремились в пустыню. Затем начали бурить.
Так поработали год, два. И бросили как раз тогда, когда уже почти дошли до предполагаемой
залежи нефти. Никто из руководителей Объединения и тем более из министерства не
отважился решить, что пришло время делать серьезные капиталовложения в новый район —
тянуть дорогу в пустыню, строить в зыбучих песках жилье, механические мастерские, склады,
домик передвижной электростанции, наконец, искать в песках источники водоснабжения,
потому что без питьевой и технической воды что же там делать?
А через год работы все-таки возобновились.
Дважды побывал Сулейманов за это время со своей документацией в Москве и совершил
несчетное множество поездок в Ашхабад. Со всей страстью одержимого человека он сумел
обосновать необходимость заложения глубоких скважин. Временный «четырехдюймовый»
водопровод кое-как потянули от челекенской магистрали прямо по барханам. Перевозка
буровых на тракторах оказалась равносильна подвигу, о котором не пишут в газетах лишь
потому, что ни трактористы, ни газетчики еще не догадались, что это подвиг. Никогда
Page 15/311
бурильщикам не приходилось так солоно в буквальном смысле слова. Воду везли вслед за
людьми в цистернах. Увязая в песках, гусеничные тракторы потащили все тяжелое
оборудование буровых. Летом раскаленные барханы были труднопроходимы в дневные
часы. Осенью в распутицу раскисали такыры, вспухали солончаки. Водители, измучась,
бросали машины и прибредали чуть живые. Геологи и бурильщики ютились в черных
кибитках, в палатках или камышитовых лачугах, питались консервами и сухарями, хлеб
иногда приходил с оказией из Небит-Дага, но был он черствый, пропахший керосином.
Больных отправляли на самолетах…
Ко всему этому надо добавить зной, отсутствие тени и пыльные ветры.
Бурильщики всматривались в даль — над горизонтом появлялась белесая полоса, пыльная
поземка — признак надвигающегося урагана. В полчаса она поднималась все выше и выше…
Люди надевали защитные очки и брались за лопаты, поспешно расставляли щиты, оберегая
оборудование и кибитки от заноса… Эоловые пески созданы тысячелетней работой ветров и
послушны одному ветру. Барханы передвигаются медленно, за год на двести-триста метров,
не больше. Но в бурю иногда за одни сутки бархан перемещается на десятки метров…
Ветер стихал, и бурильщики, вернувшись на буровую, не узнавали знакомых обжитых мест.
Приходилось откапывать насосный блок, растворный узел, будку мастера.
И уже было два страшных случая, когда изнемогших людей — шофера и бурильщика —
ветер похоронил в песках. Только через полгода или год бархан выносил из своих толщ
похороненного бурей.
У туркмен-бурильщиков район дальней разведки получил мрачное прозвище «Барса-гелмез»,
что значит «Пойдешь — не вернешься…» И это сказочное название запомнили и русские, и
армяне, и азербайджанцы, даже лезгины, приезжавшие сюда из-за Каспия работать на сезон.
Трудно сейчас сказать, когда именно начался между Човдуровым и Сулеймановым конфликт
из-за Сазаклы. Во всяком случае, не в первые месяцы работы. Со всей осторожностью
начальник конторы поддерживал своего геолога и в Москве и в Ашхабаде. Вдохновение
первооткрывателя всегда увлекает за собой, так, видимо, увлек и Сулейманов своего
молодого начальника. Човдуров, как он говорил, пробил свою колею в пустыню: не раз на
вездеходе с бесшабашным и верным шофером Махтумом он обгонял тракторы и тягачи на
той летучей автомобильной тропе среди песков, где каждый обрывок троса в колее — знак
шоферских мучений, где каждый брошенный рваный баллон или пустая бутылка служат
вехой, где, словно штурман в море, водитель выбирает сам себе колею. И как в ту пору
по-детски радовался начальник конторы, когда вдруг из-за громадного бархана возникали
перед ним в пустыне две сорокаметровые буровые вышки и поодаль «дикий поселок»
бурильщиков!
Аннатувак был щедр — в Сазаклы доставили сборный щитовой домик-столовую и
великолепный холодильник «ЗИЛ».
Но однажды Човдурову, Сулейманову и Сафронову пришлось лететь в Сазаклы на самолете
по срочному вызову. С этого, может быть, все и началось. Первая скважина внезапно дала
газовый фонтан. Летчик сделал посадку вдали от места грозной аварии. Все трое бежали к
буровой, увязая по колено в песке и задыхаясь, — там вдалеке голые по пояс люди спасали
вышку. Газ бил со страшной силой, и раздавался такой свист, что уже за триста метров от
скважины трудно было слышать и понимать друг друга…
Прошло два месяца — новая авария, уже на второй вышке.
За это время щедрый Аннатувак Човдуров построил в Сазаклы баки для воды и солярки,
Page 16/311
подбросил бурильщикам душевую. На помощь гусеничным тракторам пришла танкетка с
брезентовым верхом.
И снова по срочному вызову летели на самолете. Човдуров был мрачен и зол. Сафронов
помнит, как он несколько раз в пути отрывисто и резко бросал Сулейманову: «Плохо…
Плохо… Плохо…»
— В пустыне всегда нехорошо, — попробовал возразить Сулейманов.
Но Човдуров оборвал его грубо:
— Когда говорим «плохо» или «хорошо» мы, нефтяники, то мы имеем в виду характер недр, а
не то, что вокруг нас на поверхности.
И еще помнит Сафронов, как, подлетая к новому месторождению и уже видя в иллюминатор
выбросы грязи из скважины № 2, Аннатувак подвел черту под своими размышлениями,
громко сказав:
— Ничего не выйдет, бросать надо… Барса-гелмез!..
На посадочной площадке их встретил один из первых поселенцев барханного поселка
Атабай, буровой мастер, не знающий уныния и усталости. Может быть, потому, что смолоду
не знал он хорошей жизни в кочевом ауле, но именно Атабай, уже пожилой человек с
раздвоенной седенькой бородкой, не теряя юмора даже в трудные часы аварий, внушал
своим примером бодрость всему коллективу, затерянному в песках.
Словно услышав слова приговора «барса-гелмез», сказанные Човдуровым еще в полете, он
встретил начальников жаркой речью:
— Барса-гелмез, ни черта подобного!.. — говорил он. — Я еще здесь руки вымою нефтью! И
город здесь будем строить, школы заведем! Детишек сюда натащим, а они нам целый лес
посадят!..
Полгода восстанавливали буровую № 2. Човдурова нельзя было узнать: он ни разу больше
не побывал в Сазаклы. Каждую старую лебедку нужно было выпрашивать в конторе. Не было
больше ни труб, ни транспорта… Дальняя разведка стала пасынком. Човдуров формально не
отменял — он и не мог самовольно отменить — работы. Но он не хотел больше делить
деньги и средства между тем, во что верил, и тем, во что потерял веру. Он потерял веру в
Сазаклы…
По-своему он был прав: оказалось, что скважины по пути к нефти проходят сквозь
высоконапорные газоносные горизонты. Каждую вахту бурильщиков подстерегали
неожиданности. Вдруг катастрофически возрастало давление, неведомые пласты грозили
выбросом газа и пожаром. А когда надо было срочно подвезти по бездорожью барит, чтобы,
подмешав его к глинистому раствору, усилить противодавление сверху, — шоферы
возвращались ни с чем: после дождя развезло такыры, по ним не проехать…
— Барса-гелмез!..
Глава седьмая
Разбитая тарелка
Page 17/311
Андрей Николаевич с тревогой наблюдал за тем, как нарастает конфликт между Човдуровым
и Сулеймановым. Опытный инженер, ведающий всем техническим хозяйством, он
соглашался с доводами Аннатувака Тагановича: участок дальней разведки тянул всю контору
бурения назад — от успехов к авариям. Жить было бы легче без этой дальней разведки,
которую черт, видно, за грехи подсунул им не в добрый час. Но по совести он был целиком на
стороне Сулейманова. И он в горячие минуты закрытых собеседований, превращавшихся
теперь в открытые перебранки, высказывал этот свой взгляд. Сафронов считал так: три года
назад выход в пустыню за нефтью был бы не под силу конторе — не хватало станков,
транспорт был «впритирку», не было настоящей механической базы. Сейчас совсем другие
времена наступают. Пришли могучие двадцатипятитонные краны, отряды бульдозеров и
скреперов, гражданская авиация свободно сдает в аренду самолеты. Улучшилась и
технология бурения.
— А мы будем ждать, когда нас туда потащат за шиворот?.. — миролюбиво уговаривал
Човдурова Андрей Николаевич. — «Барса-гелмез» — это ведь присказка, а сказка вся
впереди… Сейчас уже, пожалуй, можно и пойти и вернуться.
Човдуров вскипал от таких слов, и спор разгорался. Аннатувак, видимо, готов был
примириться с корректным нейтралитетом Андрея Николаевича, но больше всего боялся, как
бы инженер открыто не поддержал геолога.
И все же в это утро, когда песчаная буря налетела на нефтяные промыслы, совсем
по-особому, как еще никогда не бывало, ожесточились голоса за дверью кабинета Човдурова.
Андрей Николаевич просто не узнавал товарищей — они стали как враги. Никогда Сафронов
не слышал, чтобы они с такой яростью бросали друг другу в лицо оскорбления. И не при
закрытых дверях — нет, на людях, среди посторонних! Они не угомонились, даже когда
совсем чужой человек, председатель подшефного колхоза, протиснулся в кабинет и слушал
их. Это был мрачный день. Какой там лирический разговор!..
А началось с события хоть и серьезного, но не столь уж значительного, не предвещавшего
бури.
В семь часов утра, как обычно, Андрей Николаевич связался по радио с участком дальней
разведки.
— Алло! Алло! — бубнил он в микротелефонную трубку маленькой рации, которую нефтяники
ласково называли «Урожайкой». — Алло! Вы меня слышите?.. «Саксаул», отвечайте! Говорит
«Акация», говорит «Акация», я уже в полном цвету, черт вас возьми…
И вдруг с первых же слов рапорта начальника участка Очеретько выяснилось, что шутки в
сторону, ночь была тревожная. На второй скважине у мастера Атабая пластовое давление
газа поднялось до 600 атмосфер, а затем произошел выброс. Очеретько был вызван по
телефону на буровую. Когда он в ночном мраке добрался до места происшествия, бригада
уже сумела закрыть скважину…
— Как сработал превентор? — нетерпеливо спросил Сафронов.
— Опасности никакой нет. Однако бурение прервано…
Через несколько минут Андрей Николаевич выяснил, летная ли погода, и отправил самолет в
район разведки. Затем он позвонил на квартиры Човдурову и Сулейманову. Решили
встретиться, как только прилетят вызванные Сафроновым Очеретько и Атабай. Третье дело
— распорядился об отправке на аварийную буровую запасного превентора на тот случай,
если сумасшедший газ, потревоженный в недрах, станет перепиливать стальной замок, на
который заперли загулявшую скважину.
Page 18/311
К началу служебного дня весть о событии уже просочилась в город и на промыслы. В кабинет
звонили из отделов нефтеобъединения, из горкома партии. Кто-то слышал о происшедшем
выбросе, даже будто бы о пожаре, спрашивали, нет ли человеческих жертв. Андрей
Николаевич отшучивался и обещал, что скоро все разъяснится: люди летят из пустыни,
расскажут, что было, прибавят, чего и не было…
Что касается Аннатувака Човдурова, — Сафронов увидел его из окна в ту минуту, когда в
порывах ветра «газик» подкатил к подъезду, — Аннатувак был хмур до чрезвычайности.
Густые взлохмаченные брови почти закрывали глаза. Гневное движение, каким он захлопнул
дверку машины, казалось сродни сегодняшней буре… Зная Човдурова, Андрей Николаевич
не придал значения тому, что увидел в окно. Конечно, неприятное происшествие. Однако
вольно ж ему все принимать близко к сердцу…
Но когда Сафронов вошел в кабинет начальника конторы, он понял, что не зря барометр с
вечера показывал «великую бурю». Човдуров черной тучей сидел за столом, как будто не
замечая Сулейманова. Маленький надменный геолог топорщился у окна, заложив руки за
спину. Кровопролитие еще не началось, но Андрей Николаевич научился предугадывать
события.
Аннатувак и Сафронова встретил хмуро, отмолчался на его попытки пошутить насчет
паникеров и «длинного уха» — «в городе все знают раньше нас». Човдуров даже зевал под
добродушный монолог главного инженера, и на фоне текинского ковра такое
демонстративное зевание показалось Сафронову почему-то особенно непристойным.
А когда шумно вошли в кабинет люди из Сазаклы, Човдуров не встал, не вышел им
навстречу. И Сулейманов, ошеломленный этой неучтивостью, встрепенулся, подошел к
мастеру Атабаю, пожал его жилистую руку своею тонкой маленькой рукой.
— Молодец, Атабай-ага! Скважину спасли, спасибо! — проговорил он и быстро отошел в свой
привычный угол, погрузился в кресло.
Атабай, живой и подвижный, как будто не было позади бессонной ночи, наполнил кабинет
своим немного крикливым голосом. Он отличный мастер и притом неистощим на прибаутки,
любит преувеличить любую свою мысль, любое сравнение, иногда привирает, и все любят
его за нрав, за веселость.
— Вчера одна авария — сегодня другая, что ты скажешь! — кричал неунывающий Атабай. —
Видно, мало, чтобы я умер: надо еще, чтобы ворон расклевал мне глаза…
— Ну что ж, начнем, пожалуй, — прервав излияния старика, вялым голосом сказал Човдуров
и, помолчав, угрожающе добавил: — Не вызвать ли Тихомирова, а заодно и
стенографистку…
И по тому, как остро сверкнули глаза Сулейманова, Андрей Николаевич окончательно
уразумел, что вызов Тихомирова и стенографистки означает бой, свирепый бой… Човдуров,
видимо, решил использовать маленький повод для больших выводов: хочет — сначала у
себя в конторе, а потом и выше, в Объединении, в совнархозе — начать подготовку к новой
консервации дальней разведки.
Тихомиров не заставил себя ждать, наверно, он заранее был предупрежден Човдуровым. Он
явился через несколько минут, изнемогая от тяжести портфеля.
— Ведь я же говорил! Предупреждал!..
Протирая очки и в то же время жестикулируя короткими ручками, он обращался к одному
лишь Сулейманову. А тот недвижно таился в кресле, не удостаивая своего вечного оппонента
Page 19/311
даже движением брови. Перед ним снова маячила персона, на злостные интриги которой и
жаловался Султан Рустамович в задушевных беседах с Андреем Николаевичем. И сейчас
этот податливый ученый, горе-консультант из филиала, снова вызван, как на пожар, чтобы
своими научными аргументами подкрепить шаткие позиции начальника конторы. Снова сияет
его безмятежно-розовая лысина, от которой, как от люстры, светлее становится в сумерках
хмурого дня, снова как будто сразу во всех углах комнаты мелькают его короткие ручки…
Андрей Николаевич, как и Сулейманов, давно знал Тихомирова, но, встречаясь с ним, не
переставал удивляться. «Дураки так же разнообразны, как и умные люди», — и сейчас
подумал Сафронов, глядя на потную лысину ученого геолога, на его съезжавшие с носа очки:
Тихомиров носил их всю жизнь и никак не мог к ним приспособиться… И в самом деле,
Тихомиров был недалекий человек, принадлежавший к редкой породе бескорыстных
формалистов. Достигнув научных степеней и званий усердным компилированием чужих
трудов, он твердо и искренне уверовал в незыблемость кабинетной теории. Весь свой
незаурядный темперамент — качество, редкое в бездарном человеке и многих вводившее в
заблуждение, — он тратил на борьбу с любым живым делом. Это был незаменимый человек
в тех случаях, когда надо научно обосновать необходимость бездействия.
Он появился на горизонте конторы бурения в те дни, когда аварии в Сазаклы охладили
интерес Човдурова к дальней разведке. Неизвестно каким образом, но Тихомиров тотчас
узнал об этом. Настал его час! Это был на редкость осведомленный человек по части чужих
мнений, привязанностей, предубеждений.
К Човдурову он пришел с пресловутой теорией «разбитой тарелки». Что ж, посылки у него
были неоспоримые. Толщи земной коры здесь, на восток от Каспия, действительно много раз
передвигались, взрывались, вздыхали, ворочались, как бы в тяжелом сне. Вздымались
горные хребты, а у их подножия с гор наносились обломочные породы. Каспийское море то
проникало в глубь Каракумов, то уходило на запад дальше своих нынешних берегов.
Блуждала Аму-Дарья — то устремлялась к Каспию, то на север, в сторону Арала и
Сарыкамыша, а равнины превращались в песчаные пустыни. Что ж удивительного,
справедливо утверждал Тихомиров, что бесконечные сбросы пластов, разрывы пород,
прогибы исказили и обезобразили тектоническую структуру этих мест…
— Разбитая на мелкие куски тарелка!.. — кричал Тихомиров, убеждая Човдурова в его
собственной правоте. — Поверьте мне, недра вашего Сазаклы — разбитая вдребезги
тарелка! А этот сумасброд хочет есть из нее харчо!..
Глава восьмая
Конь бегает вокруг столба
Когда парторг конторы бурения Аман Агабаев вернулся с промыслов в город и вошел в
кабинет Аннатувака, он застал сражение в полном разгаре; от выкуренных папирос было
дымно, как на поле боя. Никто не заметил его появления. Никто не замечал, видимо, и
председателя подшефного колхоза, хорошо знакомого Аману толстяка Ягшима, с окладистой
бородой, в бараньей папахе, а тот благодушно развалился в кресле среди спорщиков.
Желая вникнуть в смысл происходящего, Аман тихонько уселся на стуле у окна, в стороне от
спорщиков, и закурил, ловко управляясь единственной рукой. Издали кивнул он головой
своему отцу — мастеру Атабаю, который сидел сейчас, несколько пригорюнившись. Аман уже
слышал на промыслах об аварии и не был рад, что свиделся с отцом при таких
обстоятельствах. Он догадывался, что судьба нового месторождения решается сейчас не
Page 20/311
там, в далеких песках Сазаклы, а здесь. Аннатувак Човдуров и Аман Атабаев были в войну
однополчане, и с тех пор друзья знали, что такое верность и уважение. Там, в боях, Аман
Атабаев потерял глаз и руку. Там, в боях, Аннатувак был трижды ранен. Теперь они уже три
года работали вместе. Аман не имел специальной подготовки, чтобы руководить
коммунистами-бурильщиками, он был педагог по образованию. Много раз он убеждался, что
его друг Човдуров был не только хорошим боевым офицером в войну, но и умелым и
знающим начальником конторы бурения в мирные годы. И он поддерживал его почти всегда,
охранял его авторитет в коллективе, вдвойне оберегал, когда вспыльчивый молодой
начальник сгоряча обижал людей, пусть хоть и за дело, но не рассчитывая слов. И сейчас
Аман слышал: ожесточенные слова скрипели на зубах Аннатувака, точно песок. А может
быть, это и был песок на зубах? Буря была за окнами, буря бушевала и в кабинете. Парторг
знал наперед, что сейчас скажет о «разбитой тарелке» Тихомиров, какие доводы приведет
Сулейманов и даже как будет себя вести отец. Но, проверяя заново собственные позиции в
затянувшемся конфликте, Аман не спешил подать голос — ведь он не специалист.
— Опять старые песни… — тихо сказал ему в шуме голосов Аннатувак, как бы прося
поддержки. Его густые брови были насуплены, ноздри дрожали и губы тоже подрагивали.
Парторг промолчал, только кивнул.
Сейчас как раз речь держал Тихомиров.
— Даже если и была там когда-то нефть, она тысячи раз перемещалась в пластах!.. — кричал
он и тянулся к тектонической карте, висевшей на стене. — Водоносные и нефтяные пласты
пересекаются неоднократно! С одной стороны пласты загнуты вверх, с другой — опущены
вниз…
Раскрыв наугад книгу, вынутую из портфеля, самодовольным тоном он стал читать длинный
абзац. Все удивленно переглянулись: цитата не имела никакого отношения к теме спора.
— Пощадите нас, Евгений Евсеевич, — сказал, скучно улыбаясь, Сулейманов. — Зачем же
нам слушать элементарный курс нефтяной геологии! И так страшно у вас получается:
прямо-таки топнешь ногой — газ идет. Вот беда!
— Султан Рустамович, меня не перебивали, даже когда я защищал диссертацию! Надеюсь,
что теперь хотя бы мои седины защитят меня… — и, наклонившись, Евгений Евсеевич
показал всем свою розовую лысину.
Ни в какой мере не наделенный одержимостью настоящего ученого, Тихомиров с легкостью
усвоил все внешние формы поведения, которые принято приписывать людям, погруженным в
науку: был рассеян, чудаковат, резок, а порой и язвительно остроумен. Готовясь к решающей
схватке с Сулеймановым, он немало ночей просидел над книгами, перелистал комплекты
журнала «Нефтяное хозяйство» не менее чем за десятилетие, а этой ночью сам удивился
количеству выписанных им цитат. Разделив свои записи на две части, он половину разорвал
и выбросил в корзину, но тут же обнаружил, что уничтожил как раз те карточки, которые могли
ему пригодиться, и тогда в сердцах разорвал и остальные заметки. Никто из
присутствовавших не знал этих ночных мук Евгения Евсеевича. Но сейчас все видели его
дневные муки, когда в поисках нужной цитаты он инстинктивно рылся в туго набитом
портфеле и не находил…
Аннатувак Човдуров был недоволен сегодня Тихомировым. Аман заметил его сумрачный
взгляд, брошенный на теоретика и как бы говоривший: «Не кичился бы ты своею
ученостью…» Но вслух начальник конторы только заметил сквозь зубы: