Небит–даг - 20

Как ни хорошо спряталась Айгюль, как ни приветливо ответил Тойджан, Эшебиби, верившая
только собственным глазам, вытянула шею и еще раз заглянула в машину.
— Вий, дорогой! А чьи это ноги в тонких чулках спрятались за твоей спиной?
Тойджан раздвинул локти, чтобы получше заслонить Айгюль, и огрызнулся:
— Тетушка, какое дело тебе до чужих ног?
Page 202/311
Эшебиби и ухом не повела, широкое лицо ее расплывалось в торжествующей улыбке.
— Вий, дорогой, за твоей спиной виден и шелковый платок с синими цветами!
Айгюль чуть не плакала. Никуда не скроешься от этой мерзкой бабы! Она готова была
выскочить и прогнать старуху, но, представив себе, какой поднимется шум, отказалась от
этой мысли. Потеряв терпение, Тойджан оттолкнул Эшебиби.
— Эй, женщина! Отойди! Нашелся тут надсмотрщик надо мной!
Старуха с трудом устояла на ногах, но погрозила кулаком.
— Значит, стыдиться должен не вор, а тот, кто поймал вора? Думаешь, я не знаю, чьи это
ноги, чья косынка? Можешь прятать сколько угодно, но я тебе скажу: кто ее поманит пальцем,
тот ей и мил.
— Замолчи, женщина! — заорал Тойджан.
Нисколько не смутившись, Эшебиби продолжала:
— Знаю, знаю, чья косынка! Думаешь, она ласкала только твои глаза?
— Ах ты мерзкая тварь! — Тойджан хотел броситься на Эшебиби, но Айгюль удержала его:
— Стой, Тойджан! Говорят: от дурного откупись!
Атаджанов вырвался.
— Нет, Айгюль, пусти! Я ее так отделаю, что станет похожа на сучку, лизавшую кровь!
Подобные угрозы Эшебиби не раз слышала от мужа, не смевшего ее и пальцем тронуть.
— Не страшно! Вы тут милуйтесь, а я пойду расскажу все друзьям Тагана. Пусть своими
глазами увидит, во что превратилась его дочь. А уж если друзья-приятели скажут — придется
ему прикусить свой острый язык!
Тойджан обернулся к Айгюль, все еще не выпускавшей его.
— Слушай, если не проучить, она такое наплетет, что тебе и на промыслах невозможно будет
показаться. Сплетня — не канат, развяжешь — не свернешь!
— Ой, Тойджан, она такая вредная! Пальцем тронешь, скажет, что избил. Не связывайся.
— Да ничего я ей не сделаю! — И Тойджан выскочил из машины.
Увидев, что он настроен решительно, Эшебиби погрозила пальцем.
— Потом не говори, что не слышал: тронешь — подниму крик, что хотел меня изнасиловать.
Как ни взбешен был Тойджан, разнузданность воображения старухи насмешила его и
остудила гнев. Он довольно миролюбиво сказал:
— Тетушка, нельзя же так клеветать на людей! Я не буду равняться с тобой, об одном прошу
— возвращайся обратно!
Эшебиби фыркнула.
— Это я поверну назад? Сатлыкклыч отдал за меня три десятка верблюдов, и тот не смог
удержать взаперти. А ты кто такой? Хвастливый воробьишка!
Page 203/311
Тойджан преградил ей дорогу.
— Тетушка, в последний раз говорю — вернись!..
Эшебиби высокомерно сморщила нос.
— Убери руки, говорю! Я тебе не любовница! Иди показывай силу своей Айгюль! Ей есть с
кем сравнивать!
Атаджанов крепко взял ее за плечо и повернул назад. Эшебиби укусила его за палец. Резкая
боль пронизала руку до самого плеча. Тойджан тряхнул рукой, Эшебиби чуть не упала, но не
разжала зубов. Тойджан схватил ее за подбородок, освободил руку, и, не обращая внимания
на ее крик, снова подтолкнул. Видя, что не справится с бурильщиком, Эшебиби истошно
завопила:
— Ай-ю-ю! Помогите, люди! Негодяй насилует меня!
Тойджан заткнул ей рот платком и угрожающе зашептал:
— Только пикни! И знай, женщина, не говори потом, что не слышала: если сболтнешь
что-нибудь, считай, что моя рука на твоем горле!
Эшебиби порывалась что-то ответить, но, так как рот был забит платком, Тойджан услышал
только сопение и освободил старуху. Она умильно поглядела на бурильщика.
— Вот кого я считаю настоящим мужчиной!
— Считай кем хочешь, но помни — если сболтнешь…
— Нет, дорогой, нет! Проклятие этому Сатлыкклычу! Если бы он с самого начала образумил
меня, разве бы я не держала язык за зубами? Разве бродила бы, как корова без привязи?
Если теперь хоть словечко скажу про Айгюль, можешь закопать меня в землю!
— Тетушка, — сказал Тойджан, — разве хорошо нам с тобой ссориться? Нас никто не видел,
но все равно мне стыдно. А ты тоже хороша, прожила столько лет на свете и не угомонилась.
Пора бы твоему языку стать слаще. Неужели тебе не понятно, что мы с Айгюль любим друг
друга?
Один бог знает, чего стоило Эшебиби придержать язык. Ответ так и напрашивался: «Чем
давать советы, сам подумай, что делаешь. Айгюль побывала в руках десяти, за двадцатью
бегала!» Но старуха пересилила себя и ласково сказала:
— Каюсь, сынок, каюсь! Чтоб черви завелись в моем языке, черви. Обойди весь народ, а
такую скромную умную девушку, как Айгюль, не найдешь. Дай бог вам счастья! — Прикрыв
рот рукой, старуха таинственно спросила: — А когда свадьбу играть будете?
— Теперь недолго осталось, — расплывшись в счастливой улыбке, сказал Тойджан.
— Торопиться надо? — закивала Эшебиби. — Понятно, понятно…
— Что понятно?
— Хочу сказать, что я чистая дура! — Старуха хлопнула себя ладонью по лбу. — Ведь
Айгюль-джан давно говорила мне: «У меня есть любимый…»
Старуха, как видно, устала разговаривать непривычно ласковым тоном и заторопилась на
промыслы к своему Сатлыкклычу. Ей очень хотелось рассорить влюбленных, сказать
Атаджанову, что Айгюль не стоит и мизинца его, но понимала, что это бессмысленная затея.
Page 204/311
Тойджан — парень горячий, того и гляди снова полезет с кулаками. Любезно попрощавшись,
она заковыляла своей дорогой.
Тойджан, убежденный, что образумил Эшебиби, с торжествующим видом подошел к Айгюль.
— Все-таки не удалось тебе вернуть ее обратно, — укоризненно сказала девушка.
— Не беспокойся, она теперь все поняла. Не скажет никому ни слова, а нам пожелала
счастья.
Айгюль рассмеялась.
— Ах, Тойджан, ты даже не мальчишка, ты просто младенец! Да знаешь ли, какие сплетни
ходят про тебя? А распускает их, может быть, та же Эшебиби.
— Что можно сказать про человека, живущего в пустыне?
— Вот представь себе, можно. Говорят, что ты любишь Ольгу Сафронову, что отношения у
вас самые близкие…
— А ты поверила?
— Я почему-то не поверила. А ты бы поверил, если бы услышал, что я с кем-то поехала в
колхоз, два дня, не разлучаясь, ходила с ним, обнявшись, ночевала в одном доме?..
Тойджан молчал.
— Ну, скажи по совести, поверил бы? — допытывалась Айгюль.
— Наверно, поверил бы, — опустив глаза, признался Тойджан. — Я очень ревнивый.
— Хорошо, хоть сознаешься…
— Я догоню эту мерзкую старуху! — вдруг снова вспыхнул Тойджан.
— И не думай! Как ты докажешь, что она распустила эту сплетню? — Айгюль крепко схватила
Тойджана за руку.
Он со стоном вырвался и показал Айгюль следы зубов Эшебиби. Девушка нежно погладила
его палец, притянула к себе. Тойджан, как завороженный, не отнимая руки, сел рядом. Теперь
он не чувствовал боли. Нежная истома укачивала, как в колыбели. Айгюль чуть прикасалась
пальцами к его пальцам, и мысли исчезли, и время исчезло, и никто не знал, как долго
простоял «газик» посреди дороги…
А когда совсем стемнело, машина быстро помчалась в город, словно торопясь донести до
дому радостную весть, что Тойджан сегодня придет в гости.
Глава сороковая
Отвратительный характер
Перед рассветом, когда сырой воздух побелел, как молоко, Махтум пригнал «газик» к
коттеджу начальника и дважды посигналил. Аннатувак не заставил себя долго ждать, вышел
на крыльцо в кожаном пальто, в шапке-ушанке, молча кивнул шоферу, молча уселся на
Page 205/311
переднее сиденье.
— Куда? — спросил Махтум.
— В кабинет Сулейманова.
— В кабинет Сулейманова?
— Вечно переспрашиваешь. Говорю — за Сафроновым и в Сазаклы.
Словоохотливый Махтум только покосился на начальника и промолчал. В последнее время
поведение Човдурова казалось загадочным. Раньше все было просто — Аннатувак был или
добрым, или злым. Если злой — знай помалкивай, если добрый — проси чего хочешь. Теперь
его и злым не назовешь, а рассеян и молчалив так, что делается страшно. Сегодня хочет
ехать на машине на второй этаж, в кабинет Сулейманова, завтра велит погнать на крышу и
даже не улыбнется.
И верно, меньше всего в эти дни Човдурову хотелось улыбаться. Как ни тяжело было
заниматься новым участком, он честно старался обеспечить Сазаклы всем необходимым. Те,
кто работали рядом с ним, — Сулейманов, Сафронов, даже начальник Объединения, —
отлично знали, что он не нуждается в подстегивании. Но один из членов комиссии,
разбиравшей вопрос о Сазаклы в Ашхабаде, посетил новый участок, остался недоволен
темпом работ, о чем и сообщил Аннатуваку по междугородному телефону. Все знали, что он
специалист по хлопку и в нефтяных делах не разбирается. Его поездка на самолете в
Сазаклы была продиктована какими-то побочными соображениями, непонятными еще
Аннатуваку. Само по себе мнение этого работника мало обеспокоило Човдурова. Ясно было
одно: нефть в пустыне — в центре внимания республики. Значит, с Сазаклы нужно не
спускать глаз. А всякая мысль о Сазаклы вызывала тревогу в душе Аннатувака. Уже одно то,
что разведку ведут такие старики, как Атабай и отец, может с ума свести. Опыт у них
большой, но где же старикам разобраться в этой дьявольски сложной обстановке бурения?
Снять их почти немыслимо. Отец не поленился посетить начальника Объединения, и теперь
все руководство горой стоит за стариков. Администрировать не приходится.
А попробуй переубедить этих упрямцев! Каждый воображает себя пальваном, способным
свернуть с места скалу.
Сафронов, бодрый, загорелый, плечистый, стоял уже у ворот, когда «газик» подъехал к его
дому. Аннатувак завистливо покосился. «Просто диву даешься! Такое душевное
равновесие… от возраста, что ли?»
Будто почувствовав, что он вызывает раздражение Аннатувака, Сафронов кивнул головой и
молча уселся сзади. Машина помчалась на запад.
Погода хмурилась, моросил дождь. Махтум остановил машину, чтобы долить масла, и тотчас
слабый ветер донес до инженеров запахи дождя и оживавших растений. Пепельно-серая
туча, обложившая горный кряж, опускалась все ниже, словно хотела припасть к равнине. На
смотровом стекле недвижно висели капельки дождя.
Махтум мельком взглянул на молчавших пассажиров, хлопнул дверкой и шумно дал газ.
Возле курорта Молла-Кара асфальтовая дорога оборвалась, но лихой шофер почти не
сбавил ходу, ловко направляя машину по двойной борозде, проложенной в песке сотнями
грузовиков.
Все реже попадались кусты саксаула и черкеза на рябоватых склонах невысоких холмов,
среди которых бежала машина. За Михайловским перевалом всякая растительность исчезла.
Вдруг прорезалось солнце, и гребни барханов заблестели миллиардами искрящихся
Page 206/311
песчинок. На тихом ходу машина раскачивалась, как пьяная. Вот снова Махтум перегоняет ее
через гряду песков. Что же это: насыпь, сделанная некогда человеческими руками, или
гонимый ветрами бархан?.. Унылая дорога напомнила Човдурову историю, которую когда-то
рассказывал отец про здешние места…
…Безжалостно светило июльское солнце. Громадные песчаные валы тянулись бесконечной
цепью, словно волны в море. Горячий суховей обжигал огнем и разносил сыпучий песок, как
соломенную труху. В тучах пыли едва можно было различить высокого худощавого человека
в синем чекмене, подпоясанном веревкой, и круглой шапочке на голове. Он шел, шатаясь, не
выбирая пути, давно позабыв о своей цели. Растрескавшиеся почерневшие губы были
раскрыты, и опаленный рот темнел, как нора, язык распух и не ворочался, человек не мог
произнести ни слова. Взгляд потухших черных глаз без слов просил: «Воды!» Под ногами
расплавленным свинцом растекался песок, но в мираже казалось, что это вода, что вода
течет повсюду. Человек качался из стороны в сторону, спотыкался, падал. Руки по локоть
погружались в горячий песок, он не в силах был вытащить их. Он вглядывался в землю,
перед глазами сверкали капельки воды, тянулся к ним ртом, и губы приникали к огненному
песку. Ни одной мысли в голове, ни одного воспоминания, ни родных, ни близких… Вся душа
прикована к капле воды. Только бы добраться до капли воды, и весь мир расцветет… Он с
трудом поднимался на ноги, качался, снова падал, полз, снова поднимался… В мареве
миража он видел чьи-то черные глаза. Это глаза сына! Хотел назвать имя, но язык не
слушался… Человек упал лицом на пылающую землю, и волны желтого песка неторопливо
засыпали его тело.
Шло время, журавли и гуси несколько раз пролетели с запада на восток и с востока на запад.
Кости путника да истлевший чекмень нашли в двух километрах от порта Михайловского…
— Барса-гелмез, — пробормотал сквозь зубы Аннатувак, — гиблое место…
— Верно, верно! — подхватил Махтум, не расслышавший, что сказал директор. — Вон уже
вышки виднеются…
Машина подъезжала к Сазаклы. Кругом горбились песчаные холмы, в просторной низине
стояли два барака, а вдалеке, будто задрав в небо головы, — четыре вышки. Из открытых
окон барака на всю пустыню разносилась мелодия из «Лебединого озера».
Сафронов, не в пример Аннатуваку пребывавший в благодушнейшем настроении, сказал:
— Видите, история повторяется. Только мы в те годы жили в Небит-Даге хуже. Радио не
было.
— Говорят, что история повторяется, как фарс, — желчно откликнулся Аннатувак, — но
сдается мне, здесь она обернется трагедией…
— Экое мрачное воображение! — рассердился Сафронов. — Типун вам на язык! Не
каркайте…
— Типун так типун, — неожиданно флегматично согласился Човдуров. — А добра ждать не
приходится.
Приехав на место, Аннатувак сразу прошел к начальнику участка Очеретько, выяснил, что,
как и следовало ожидать, никаких поводов для негодования у высокого начальства не было.
Поторговались по поводу присылки новых бригад. Очеретько стремился широко развернуть
работы и кроме того, понимал, что чем больше народа будет занято на новом участке, тем
больше оснований требовать улучшения бытовых условий. Вместе просмотрели всю
документацию, дружно поругали хозяйственников, у которых без боя не добьешься и метра
труб, и, успокоившись за привычным деловым разговором, Аннатувак отправился на буровые.
Page 207/311
Когда дошли до вышки Тагана, Аннатувак решил сделать последнюю попытку. Он отвел
мастера в будку, усадил на скамью, сам присел на стол и сказал:
— Отец, ты помнишь, что это я издал приказ о твоем назначении сюда, на третью буровую?
— Больше ничего не оставалось делать, — улыбнулся Таган, — тебя заставили…
— А я не спорил, — подхватил Аннатувак, — и теперь жалею.
— Что поделаешь. Это не новость. Только не могу понять, почему жалеешь?
— Ты знаешь, какое тут сложное строение земли, какое расположение пластов…
— Кто боится опасности? — пожал плечами Таган.
— Подземные силы могут неожиданно перейти в наступление, — продолжал Аннатувак.
Старик покачал головой.
— Я, парень, не смогу держать в конверте свою душу!
— И может случиться бедствие, — Аннатувак собрал всю свою волю, стараясь говорить
спокойно, вразумить отца.
А тот, нисколько не ценя этих усилий, будто подсмеивался над сыном.
— Конечно, лучше, если не случится бедствия, но стоит ли жалеть, если придется
пожертвовать жизнью ради блага народа?
— Риск — хорошее дело, отец. Но не стоит жертвовать жизнью, когда заранее знаешь, что не
справишься. Это уж не риск, а самоубийство!
— Ты, наверно, догадываешься, что я не на дороге нашел свою душу и сейчас, под старость,
особенно дорожу жизнью.
— А если все-таки другому передать бригаду?
— Никогда! Ты знаешь, что я сам просил начальника Объединения, чтобы разрешил мне
здесь поработать. Тойджан меня сменит, когда придет срок…
Эти слова разбередили старые раны. Отец и сын разом замолчали, разом опустили головы.
Наконец Аннатувак сделал еще попытку.
— Тойджан не сменит тебя! Мое дело найти тебе заместителя… Ты можешь понять, что меня
беспокоит?
— И не могу и не хочу. Мне надоели эти разговоры: «разбитая тарелка», риск, пласты,
самоубийство… Все это я слышал двадцать раз, не от тебя, так от Тихомирова, не от
Тихомирова, так от тебя… Меня беспокоит другое…
— Интересно! Что же важнее собственной жизни?
— Событие, которое произошло три дня назад.
— У вас тут были события? Мне ничего не рассказывали!
— Разве шум, который тут подняли, стреляя из пушек по воробьям, не донесся до
Небит-Дага, не дошел до твоих ушей?
Page 208/311
— Не ты ли учил меня всегда, что брань взрослых — польза детям?
— Это когда взрослые учат детей, а когда ишак орет от скуки, никому нет пользы. Так вот,
приехал к нам большой начальник. Мы собрались, каждому хочется получить полезный
совет, послушать умные слова… И что же? — Старик поморщился, словно отведал горького.
— Он вел себя, как бай, пришедший к батраку, как судья, приехавший вершить расправу! Не
успел сойти с самолета, как начал глотку драть. Не оставил в покое ни меня, ни тебя.
Думается, не только нефтяники, но и берега старого Узбоя и древние Балханы не слышали
такого крика. К чему это? Может, своей свирепостью хотел нагнать страху, показать себя? Но
ведь это глупость! Ты знаешь, в чем мы все виноваты? Капли мазута вокруг буровой —
вредительство и бесхозяйственность! Мы, видишь ли, на этом потеряли миллионы тонн
нефти! Я сам всю жизнь борюсь с потерями, но капли — не тонны. Приблизишься к котлу —
измажешься сажей. Это закон. Тут бояться нечего. Ты бы поглядел на людей, когда он
кричал. Все стояли, как на похоронах…
— Не пойму, — сказал Аннатувак, — почему принимаешь это так близко к сердцу?
— Я не тому удивляюсь, — продолжал старик, — что он глупый и дурной человек, а тому, что
ему поручили такую ответственную работу. Обидно, когда простыми людьми, занятыми
полезным трудом, распоряжаются такие тупицы. Сорняки надо вырывать с корнем! Даже
верблюд мычит, когда его бьют палкой, так и мне трудно было стоять молча, когда он орал. Я
хотел было сказать, что, если бы дело делалось криком, так ишак правил бы миром, но
Кузьмин дернул меня за бушлат. Догадался, что хорошего не скажу. Тут и я вспомнил, что,
повесь собаке на шею жемчуг, она облает тебя. Но все-таки жаль, что я ничего не сказал.
— Думаешь, была бы польза?
— Какая там польза, дорогой! Разве старый кобель перестанет лаять, когда велят замолчать?
— А не думаешь, что, если бы твои слова имели крылья и долетели до начальника, в ответ
ты получил бы не похвалу?
— Я не из тех, кто любит посудачить за глаза. Может, наш разговор будет камнем, упавшим в
колодец, но я не с одним тобой говорил. Вольный ветер развеет солому моих слов, а зерна
разбросает повсюду.
— А если до начальника долетит солома, а не зерна?
— Пусть засыплет ему глаза! Как будто в нем дело! Я говорю для того, чтобы каждый
поразмыслил над моими словами и не уподоблялся этому ослу.
— Это кто же каждый? — спросил Аннатувак, который уже начинал догадываться, к чему вел
разговор отец.
— Ты, например…
— Я, кажется, свое дело знаю!
— Верно. Но не знаешь своего места.
— Что ты хочешь сказать?
— Что у тебя тоже громкий голос.
— Спасибо за урок!
Page 209/311
— Мое дело предостеречь…
— Не вижу, чтобы ты сам прислушивался к моим предостережениям.
— Яйца курицу не учат.
— Значит, и говорить не о чем!
Аннатувак схватил шапку и выбежал из будки. Настроение было вконец испорчено. Никто не
умел так растревожить начальника конторы, как его отец. Что там Сулейманов или
управляющий Объединением! Они ведут деловые споры, а если и услышишь ядовитое
замечание — все равно не заденет до глубины души. А после такого разговора с отцом
надолго остается ноющая боль, как будто расковыряли зуб.
Очеретько уступил Човдурову свою комнату в бараке, которая служила ему и кабинетом, и
директор начал прием рабочих.
Люди были озабочены главным образом бытовыми делами. Кто просил внеочередной отпуск
— жена рожала, кто путевку в санаторий, кто хлопотал, чтобы устроить детей в детский сад.
Аннатувак хмуро спорил с просителями или так же хмуро соглашался. Он не очень любил
заниматься этими, как он выражался, завкомовскими делами. Последним в комнату вошел
Тойджан. Он собирался поговорить с Аннатуваком насчет квартиры.
Вопрос о свадьбе был решен в Небит-Даге бесповоротно. Они с Айгюль поклялись больше
никогда не ссориться из-за пустяков. Тыллагюзель была оповещена о предстоящем
радостном событии, а Тойджан должен был рассказать все Тагану.
До сих пор Тойджан жил в холостяцкой запущенной комнате, в коммунальной квартире.
Комната была настолько мала, что Атаджанов не мог даже перевезти в город мать из аула.
Квартиру в Небит-Даге, особенно в последние два года, получить нетрудно, но, чтобы дело
быстрее пошло по инстанциям, нужно заручиться поддержкой начальника конторы. Тойджан
был бурильщиком на ответственной буровой, собирался жениться: он ни минуты не
сомневался, что Аннатувак его поддержит. Но начальник конторы встретил иначе, чем можно
было ожидать.
Упершись подбородком в кулаки, Аннатувак исподлобья поглядел на бурильщика и спросил:
— Ты кем себя считаешь?
Тойджан опешил. Човдуров говорил так, будто сам вызвал к себе и в чем-то обвиняет.
Похоже, что вместо светлой просторной квартиры собирается предложить комнату за
решеткой. Однако Тойджана было трудно сбить с толку. Он вежливо ответил:
— Я думал, вам известно, что я бурильщик в бригаде Тагана-ага.
Аннатувак нахмурился.
— Я еще раз повторяю: кем ты себя считаешь?
— Товарищ директор, не понимаю, чего вы хотите от меня? — нетерпеливо сказал Тойджан.
— Ах, вот как! — Аннатувак приподнялся, схватился обеими руками за стол и подался вперед.
— Не понимаешь? Так я спрашиваю, кто ты такой, чтобы морочить голову старику?
Атаджанов дернулся на месте, криво усмехнулся и снова спросил:
— Нельзя ли все-таки сказать яснее?
Page 210/311
— Думаешь, я не знаю, чем ты дышишь, чего добиваешься?
Имена Айгюль и Ольги вертелись на языке у Човдурова, но он еще не решался их назвать,
хотя красная пелена гнева застилала глаза. Тойджан же никак не мог разгадать причину
возмущения.
— Товарищ директор, нельзя ли ближе к делу, — спокойно сказал он.
— Я тебе покажу «ближе к делу»! — совершенно рассвирепел Аннатувак.
— Товарищ директор!..
— Кто халтурит на работе? Кто гонится за проходкой? Кто обманывает простодушного
старика? — Не помня себя, Аннатувак взваливал на Тойджана все вины. Все, все в этом
человеке вызывало ненависть Аннатувака: и его широкий лоб, и слишком блестящие глаза, и
спокойствие, за которым, конечно, скрывается дьявольская насмешка над ними, над
Човдуровыми! Но Аннатувак не так прост, как сестра и Таган. Он отбросит этого интригана,
как щепку с дороги.
Терпение Тойджана истощилось.
— Что-то не помню, чтобы на нашей буровой, да еще в мое дежурство, были аварии!
— Я тебе не давал слова!
— Отвечаю на ваши обвинения!
— Замолчи!
— Хорошо. Замолчал.
Насмешливый ответ прозвучал как пощечина. Аннатувак почувствовал, что опозорился.
— Ты забываешься! Слишком высоко задираешь нос!
Тойджан промолчал.
— Ты считаешь всех ниже своего колена. А дома ведешь себя так разнузданно, что стыдно об
этом и говорить!
— В мою личную жизнь вы не должны вмешиваться.
— Ты будешь мутить чужую жизнь, а я на тебя молча любоваться?
— Чью это жизнь я замутил?
— А кто отравил сердце Ольги? Весь город говорит, что девушку сбили с пути!
Атаджанов вскочил.
— Если будете повторять эту гнусную сплетню — не ждите от меня хорошего!
Аннатувак вышел из-за стола и двинулся на бурильщика.
— И притом ты еще смеешь поднимать глаза на Айгюль, ты ей голову вскружил!
Начальник и бурильщик сходились, как два козла, которые собрались бодаться, а сойдясь,
уставились пристальным взглядом друг на друга, будто мерялись, кто выше ростом.
Page 211/311
— Я где угодно скажу, что люблю Айгюль, что свою жизнь отдам ради нее! Если это
называется кружить голову…
— Замолчи!
— Вы не можете запретить мне ее любить и говорить об этом.
— Я вырву твой язык!
— Я думал, что кровная месть отменена у нас лет сорок назад, а оказывается, среди членов
партии еще принято…
— Вон отсюда! — перебил дрожащий от гнева Аннатувак.
— Я не у вас в доме, а в служебном кабинете! Вы даже не поинтересовались, зачем я
пришел.
— В последний раз повторяю: убирайся, пока жив!
В дверь постучали, и, не дождавшись разрешения, в комнате появился Сафронов.
— Вы знаете, буровая Атабая просто радует меня, — сказал он, улыбаясь, — после снятия
превентора…
Тойджан, не дожидаясь, пока он кончит, вышел из комнаты, а по тому, как Човдуров комкал
окурок, инженер понял, что тут произошел крупный разговор.
— Что случилось? — спросил он.
— Этот бурильщик — большой подлец. Если вовремя не принять меры, не вмешаться, он
доведет до аварии буровую старика. Надо его уволить!
— Если мы будем увольнять таких бурильщиков, как Атаджанов, кого же оставлять?
— Не вижу ничего хорошего в этом проходимце.
— А что скажет Таган-ага?
— Конечно, не согласится.
— Вот видите. Буровая вашего отца очень ответственная… Куда это годится: без разрешения
мастера менять бурильщика? Вы знаете, как это может понять Таган-ага?
Аннатувак прекрасно понимал: Сафронов намекает на то, что опять разразится скандал.
Старик решит, что ему мешают работать, хотят не мытьем, так катаньем заставить уехать из
Сазаклы.
— Вопрос трудный, поэтому и советуюсь…
— Ну, от меня не услышите того совета, какого вам хочется. Пойдемте-ка лучше посмотрим
фотографии Очеретько. Снимает одни барханы, а какое разнообразие!
Проклиная в душе и Очеретько, и барханы, и вечную любознательность Сафронова,
Аннатувак поплелся вслед за ним с видом человека, осужденного на пожизненное
заключение.
Page 212/311
Глава сорок первая
Охота в рощах арчи
Ночью Сафронов проснулся. Под кошмой и кожаным пальто было не холодно, но лежать на
полу, на тощем ватном матрасе непривычно жестко. Посетовав про себя, что прошли те годы,
когда спал без просыпу в землянке на Вышке, он прислушался. В домике было тихо. Значит,
Аннатувак не спит. Сафронову не раз приходилось ездить с ним в командировки, ночевать в
одной комнате, и всегда Аннатувак засыпал быстро, как младенец, и всю ночь напролет
безбожно храпел. Если сейчас тихо — Аннатувак наверняка не спит. Видно, нелегко ему
дается дисциплина…
За долгие годы, проведенные на промыслах, Сафронову приходилось работать в разных
условиях и с разными начальниками. Он очень хорошо знал, какая беспросветная тоска
охватывает человека, вынужденного выполнять бессмысленные, с его точки зрения, задания.
А ведь Аннатувак не скрывает, что по-прежнему не верит в нефтеносность Сазаклы. Надо
только удивляться, что он ринулся в это дело с таким темпераментом. Не позавидуешь
сейчас его настроению. Как ни тяжело с ним работать, а честность его все-таки подкупает.
Изо дня в день сшибаешься с ним, отстаиваешь свое мнение, в этой борьбе и в голову не
приходит поставить себя на место своего начальника. Сейчас, в ночной тишине, Андрей
Николаевич испытывал только сочувствие к Аннатуваку, которого знал еще мальчишкой. В
сущности, где-то в глубине души он относился к нему, как к сыну. Как помочь? Многократно
доказано, что спорить и переубеждать бесполезно. Хотя бы рассеять, отвлечь, показать, что
свет не клином сошелся на буровых в Сазаклы.
— Аннатувак! — окликнул он Човдурова.
— Не спите? — удивился тот.
— Поедем на охоту?
— Когда?
— А прямо сейчас. На Большой Балхан. Скоро рассветет, до вечера домой успеем.
Аннатувак заворочался в темноте.
— Ружей нет.
— Есть в багажнике, я сам просил Махтума захватить…
— Сулейманов совещание геологов назначил. Просил быть…
— Без вас проведут.
— Да и настроения нет, — признался наконец Аннатувак.
— Вот, вот! В этом-то вся и штука! Вставайте! Настроение появится.
— Откуда вы знаете?
— Ладно. Отставить настроение. Дело есть. Поищем-ка место для дома отдыха. Помните,
летом была такая идея?
— А еще говорят про мою энергию! Вот кому удивляться надо, — ворчал Аннатувак,
натягивая сапоги. — Среди ночи искать место для дома отдыха! Расскажешь — никто не
Page 213/311
поверит…
К горам подъехали затемно. Под крупными, рассыпанными по небу, как кукурузные зерна,
звездами стоял Большой Балхан. Его безмолвный покой нарушала только эта маленькая
машина, расстилавшая за собой хвост пыли, выхватывавшая из мрака светом своих фар то
скалу, то ущелье, то глубокую рытвину на дороге.
Казалось, все уснуло, но вот, как угольки, загорелись в темноте два глаза. Не моргая, они с
минуту глядели на машину и вдруг исчезли, и только пушистый хвост завилял на освещенной
дороге.
Смотровые стекла машины были открыты, сидевший впереди Аннатувак целился из ружья в
лисицу, но, как ни старался взять на мушку, она ускользала. Сойти с дороги машина не могла
— кругом ухабы и ямы. Как ни уговаривал Аннатувак ринуться напрямик, шофер Махтум и
Сафронов не хотели рисковать.
— Стоит ли тратить заряд на эту мелкую воровку, — говорил Андрей Николаевич, —