Небит–даг - 21

нарушать выстрелом покой гор? Потерпим немножко, может, попадется что-нибудь получше.
Но Аннатувак, загоревшийся при виде добычи, жалобно стонал:
— Андрей Николаевич, хвост ее мне нравится! Хвост!
— Эх, как говорится, «и добыча пестрой гончей не нужна, и вонь ее не нужна». Так и нам с
вами не нужна эта лисица, и хвост ее не нужен.
Но Човдуров, не слушая, повторял:
— Эх, хвост ее мне нравится, хвост хорош! Жми, Махтум!
Пока шофер раздумывал, как выйти из затруднительного положения — и с дороги сойти, и
машину сохранить, лисица исчезла. Човдуров недовольно покачал головой:
— Удрала… Ты тоже упрямый, Махтум, не слушаешь, что говорят…
— Товарищ начальник, я считал, что ваша жизнь ценнее лисицы.
— Смелый не думает об опасности!
Андрей Николаевич, боясь, что Аннатувак обидит шофера, вмешался в разговор:
— Смелый, смелость… Что за повод для громких слов! Ради смелости, например, никто со
скалы не бросается…
Когда охотники, не доезжая Огланлы, в рассветной полутьме свернули на проселочную
дорогу, возле кустарника снова загорелись чьи-то глаза. На этот раз они были крупнее, зверь
не кружил, как лиса, и, словно завороженный сильным светом, не отводил глаз от фар. Они,
должно быть, ослепляли зверя, он не двигался с места, хотя машина была уже метрах в
сорока. А когда раз за разом загремела двустволка в руках Аннатувака, все увидели, как
сероватая туша рухнула на дорогу словно подкошенная.
Подъехав к подбитому волку, Махтум вынул из-за пояса нож и хотел снять шкуру, но
Аннатувак воспротивился. Он считал, что не стоит задерживаться. Если въехать на вершину
пораньше, можно подстрелить архара или умгу, только нужно поторапливаться. Махтуму
волчья шкура была очень нужна. Существует старый, веками укоренившийся обычай: если
подарить пастухам шкуру волка, они отдают лучшего барана из стада. Махтуму не раз
удавалось таким образом получать мясо, он помнил, какая вкусная чехыртма получается из
Page 214/311
двухгодовалого барана, и сейчас при виде убитого волка представил себе дымящийся котел,
даже почудилось, что в нос ударил запах баранины. «Не беда, что начальник спешит, —
утешал он себя, — не сейчас, так после сдеру шкуру. Время зимнее, туша не скоро
испортится». И подтащил к машине убитого волка.
Но Аннатувак запретил везти с собой и тушу.
— Махтум, не пачкай руки в поганой крови!
— Товарищ Човдуров…
— Понимаю. Получишь с меня столько, сколько рассчитываешь заработать на этой шкуре.
Пусть поганая падаль лежит при дороге, чтобы все видели, чтобы мясо сожрали шакалы, а
глаза расклевали птицы!
Шофер оттащил тушу на пригорок у дороги, но на душе у него было безотрадно. Допустим,
Аннатувак как-то возместит убыток, думал он, но кто же скажет, что именно Махтум убил
волка? Кто воздаст ему хвалу, кто будет удивляться? Просто не поверят. Найдутся еще и
такие шутники, что посмеются: «Бери выше, Махтум!» И как только Аннатувак не понимает?
Махтум молча сел за руль, повел машину, но, даже проехав с десяток километров, все еще
чувствовал себя обездоленным и несчастным.
Сафронов не зря вспомнил про дом отдыха. Нефтяникам дача очень нужна. Чтобы попасть
на ближайший курорт, в Чули, надо ехать почти сутки в поезде. Давно собирались они с
Аннатуваком взобраться на Большой Балхан. Северные склоны горы заросли арчой. Старики
рассказывали, что некогда на вершине Балхана были богарные посевы, что летом в нагорных
лугах пасли свои стада кочевники-скотоводы. Кто знает, может, найдется укромная лощина,
где можно выстроить дом отдыха?
Подростком Аннатувак ходил на Балхан с дядей. Он смутно помнил, что где-то стояли
пушистые арчи, с гор бежали ручейки, куропатки слетались к воде… Вспоминалось что-то
очень красивое, что может присниться только во сне. Но где это место? Сейчас припомнить
трудно, а может, и не было ничего необычного и все только разукрасило детское
воображение?
Сафронов тоже восходил на гору в первый год своего пребывания в Небит-Даге. Но тогда и в
голову не приходило, что можно в этих краях мечтать о дачах и домах отдыха. В те годы гора
считалась почти недоступной. На ишаке, на лошади трудно взбираться на высоту в две
тысячи метров. Только в прошлом году грунтовая дорога потянулась к вершине Балхана. Ее
пробивали с помощью взрывчатки, ямы и рытвины закидали камнями.
В утренних сумерках угловатый силуэт горы навис над дорогой, словно черная туча. Вместе с
ночной тьмой исчезли волки и лисы, зато стремительно проскакал лопоухий заяц, над
кустами вспорхнули птицы. Возле Патмы путь сделался круче. На скалах играли тучки. Они то
громоздились, как бутоны хлопка, то таяли, как распущенная шерсть, то низко висели
бахромой над петлявшей дорогой и даже задевали брезентовый верх машины. И тогда
охотников прохватывало сыростью. До сих пор Аннатуваку казалось, что он хорошо помнит
горный пейзаж, но сейчас с изумлением оглядывал угловатые скалы, провалы ущелий,
валуны, напоминавшие круторогих баранов. Разноцветные выходы геологических пластов
опоясывали скалу, вкрапленные в них слюдяные блестки резко сверкали на утреннем солнце.
Прозрачные капельки воды, булькая, падали со скал на дорогу. Величественные арчи
клонили тяжелые ветви, как бы здороваясь с неутомимым «газиком». Пепельно-серые
куропатки перебегали с места на место. Зачарованный этим зрелищем, Аннатувак, не
отрываясь, смотрел по сторонам.
Page 215/311
Иначе относился к красотам природы Махтум, искусно проводивший машину по крутой и
неровной дороге. Руки и ноги его находились все время в движении, а мысли были обращены
к подножию горы, точнее — к тому пригорку, на котором остался убитый волк. Может быть,
туша все-таки уцелеет и на обратном пути удастся подобрать? Желая разрешить свои
сомнения, Махтум спросил:
— Товарищ Човдуров, волки пожирают своих мертвецов?
— Хищники неразборчивы, — коротко ответил Аннатувак. — Если дотянется, то и свой хвост
съест.
Махтум совсем приуныл. «Ну и дурак же я! — говорил он себе. — Положим, волки не едят
убитого товарища. Но кто откажется от вкусного бараньего мяса? Какой шофер, проезжая
мимо, не кинет в машину тушу? Да и слава достанется ему: убил, мол, волка!»
Между тем Аннатувак с каждой минутой все больше воодушевлялся.
— Взгляните, Андрей Николаевич, там гора круглится, точно яйцо, здесь вздымается к небу,
будто горб упитанного верблюда… А вода струится, прозрачная, словно глаз журавля… Вот
красота!.. Если брать отсюда напрямик, до Небит-Дага, верно, не больше двадцати
километров, но там сейчас ходят без пальто, а тут лежат шапки снега. Вон глядите, иней
белеет вдоль дороги, будто мука просыпалась…
Слушая, как восторженно, точно мальчишка, лепечет Аннатувак, Сафронов радовался, что
затея удалась и Човдуров начисто забыл про Сазаклы.
— Сколько веков, — сказал он, невольно впадая в тот же восторженный тон, — сюда
заходили только редкие любознательные путники, а нынче Махтум довез нас за два часа
почти на самую вершину. Пришли сюда и геологи… Небит-Даг дает нефть, Балхан — уголь,
свинец. Может, и более драгоценные металлы здесь найдутся?
Упоминание о драгоценных металлах пришлось по душе не только Човдурову, но и Махтуму.
Он подумал, что некоторые камешки в самом деле блестят, как золото, но, поразмыслив,
решил, что все же лучше сегодняшняя требуха, чем завтрашний курдюк, и снова принялся
обдумывать, как бы подобрать брошенного волка.
Наконец машина выскочила на вершину. Здесь раскинулось холмистое плоскогорье,
освещенное солнцем, покрытое сухой прошлогодней травой. Выросшие на просторе арчи
были раскидистее, чем на склонах, а некоторые давно засохли. Махтум подумал: «Вот где
дрова! Потребуется караван машин, чтобы увезти только одно дерево. Под каждым может
улечься целая овечья отара».
Как и предполагал Махтум, по горной дороге прошла не только его машина. Спускался вниз
новенький «ГАЗ-69», доставивший сюда геодезические приборы, вдали трактор тянул тяжело
груженные машины. Не успели проложить дорогу, а уже на горе начиналась жизнь.
Охотники вышли из машины и направились к самому пику горы. Отсюда, как на ладони, были
видны Патма, Караэлем и Огланлы на северо-западе, а на юго-западе — Вышка и Кум-Даг.
Развалины древней крепости тянулись чуть ли не на километр. Човдуров подумал, что
крепость имела важное стратегическое значение, но, когда высказал это соображение
Андрею Николаевичу, тот не согласился: ведь на горе большое поселение не могло
существовать — слишком ограничены посевные площади, да и мало воды, труден крутой
подъем. Вернее было бы предположить, что это была летняя резиденция какого-нибудь хана.
Такая догадка показалась Аннатуваку убедительной, и он спросил:
— Может, знаете историю этой крепости?
Page 216/311
Сафронов пожал плечами.
— Я — нет. Может быть, вы знаете?
— Даже старики не вспоминали!
Махтум лихо сдвинул ушанку, выпятил грудь, ядовито улыбнулся и сказал:
— А я вот знаю!
Оба инженера обернулись к нему.
— Ну-ка, Махтум!
Шофер сделал вид, что не расслышал, и начал неторопливо вышагивать вдоль
полуразвалившейся стены. Решив, что он хочет найти какое-то примечательное место,
инженеры двинулись следом, но Махтум нигде не задерживался и только прибавлял шагу.
Аннатувак наконец потерял терпение.
— Куда ты идешь, Махтум?
Наслаждаясь невинной местью за волка, брошенного на дороге, Махтум, не оборачиваясь,
ответил:
— Хочу измерить, сколько тут шагов в окружности.
— Разве история крепости связана с твоими шагами?
— Торопливость от шайтана, — наставительно сказал Махтум, — терпение от создателя.
Аннатувак догнал Махтума и, схватив за плечи, повернул к себе лицом.
— Разыгрываешь нас, что ли? За кого нас принимаешь?
— Вас, товарищ Аннатувак, за начальника, а товарища Андрея — за главного инженера, —
ответил Махтум с полной серьезностью.
— У тебя все шарики в порядке? Или совсем голова перестала работать?
— Действительно, товарищ начальник, она у меня сейчас неважно работает. Все думаю,
думаю…
— О чем?
— Думаю, что произошло там, на дороге. Съели ли волки труп или кто унес? Или все еще
лежит на том же месте?
Взбешенный Аннатувак схватил шофера за плечи и так встряхнул, что ушанка слетела с
головы.
— Давай рассказывай, что слышал о крепости.
Сафронов, которого развеселило упрямство Махтума, подошел поближе.
— Значит, вас интересует история крепости? — переспросил Махтум и нагнулся. —
Подождите, сейчас шапку надену… Не знаю, когда она развалилась, эта крепость, только
построена была четыре тысячи лет тому назад.
— Откуда узнал?
Page 217/311
— Помнил я, товарищ Аннатувак… — Махтум погладил свою голову и взглянул на шапку, —
но вот замерзла голова, и все забыл. Если мозги не согрею, пожалуй, и не вспомню.
Аннатувак, побежденный упрямством шофера, пожаловался:
— Видите, Андрей Николаевич, как он над нами издевается…
— Когда воля не в твоих руках, товарищ начальник, слабеет язык, — кротко заметил Махтум.
— Ну, надевай шапку, пусть соберутся мысли и окрепнет язык!
Махтум отряхнул шапку, надел на голову, потом присел на камень и начал рассказ.
— Историю этой крепости я слышал от Сапджана-ага…
— Кто этот Сапджан?
— Садовника из Дашрабата зовут Сапджан. Однажды возле Дашрабата мы встретились у
старой крепости. Я говорю: «Ба, какая старая крепость! Интересно, когда ее построили»?!
Сапджан-ага ответил: «Две тысячи лет тому назад». Я удивился. Тогда он сказал: «Ты этому
не удивляйся. Вот на Балхане есть развалины крепости. Ее построили четыре тысячи лет
тому назад — вот чему ты удивляйся!» Так он об этой крепости говорил.
— Откуда же садовник знает про крепость? — спросил Сафронов.
— Сапджан обошел все крепости с одним ученым. Тот все рассказывал…
— Кто же этот ученый?
— Как его звали? — Шофер почесал затылок. — Что-то связанное с телом человека.
Подожди-ка… Не то круглый, не то гладкий… Нет, не то… Вспомнил, вспомнил! Толстый!
— Археолог Толстов?
Кто же в Туркмении не знает Сергея Павловича Толстова, много лет ведущего
археологические изыскания в западных пустынях! Поэтому инженеры поверили рассказу
Махтума. Только Сафронов подумал: «Толстов, верно, сказал, что крепость выстроена
четыреста лет назад, а Махтум ради красного словца приумножил в десять раз — на него это
похоже…»
Довольный собой и своим рассказом, Махтум снова надел шайку набекрень.
— Да, товарищи, — важно сказал он, — не думайте, что в голове шофера — пыльца камыша.
Если что еще не освоили после пятнадцати лет учения, обращайтесь к малограмотному
Махтуму. Не стыдно спросить, чего сам не знаешь, и у простого человека.
— Кстати, уж расскажи нам, какой хан построил эту крепость, что за народ жил здесь? —
сказал Аннатувак.
На этот раз Махтум немного смутился.
— По правде говоря, этого Сапджан не знал. Если он не ошибается, этого не мог бы сказать и
Толстов.
Сафронов задумался над происхождением слова Балхан. Когда-то он слышал и даже в свою
тетрадь записал, будто Балхан происходит от слова вулкан. Но это толкование и тогда
казалось неправдоподобным, — ведь по всему каспийскому побережью туркмены называют
вулканы «патлавук».
Page 218/311
— Аннатувак Таганович, откуда это слово — Балхан?
Човдуров искоса поглядел на Махтума.
— Где уж мне знать, это пусть Махтум расскажет.
— Сказать правду, не слыхал, не знаю этого, — признался шофер и вдруг просиял, словно
нашел игрушку. — Впрочем, если не ошибаюсь, Балхан происходит от «Бей уллакан» [5].
— Нет, Махтум, не так, — мягко возразил Човдуров. — Балхан происходит от слов «Бал акан»
[6].
— «Протекал мед»? Подходит! Только я нигде не вижу тут меда.
— А видишь, какая жизнь была когда-то вокруг этой крепости?
— Ну, когда это было…
— В древности Узбой протекал между Большим и Малым Балханами к Каспийскому морю. В
те времена это был прекрасный край, поэтому реку называли Узбой, то есть «Красивый
берег», а воду его сравнивали с медом. Вот откуда название Балхан! А когда Аму-Дарья
сменила свое русло, отказалась от Узбоя, жизнь в этом краю заглохла, и остались на память
только развалины крепости.
Аннатувак закурил. Сафронов продолжил рассказ о прошлых днях этого края:
— Ты, должно быть, удивляешься, Махтум, что в Небит-Даге так хорошо принялись бульвары
и сады. Отойди на километр — ни травинки. А ведь все очень просто: нашли под землей воду
— озеленили город. Вспомни-ка, встречал ли ты здесь, на западе, хоть один благодатный
уголок, кроме долины реки Атрека? А недалеко то время, когда снова в наших краях потечет
мед. Но покуда, как говорят, до прихода палки годится и кулак — надо искать воду и под
землей и ценить каждую каплю не меньше, чем нефть…
Удрученный ученостью начальников, Махтум начал заводить «газик». Машина двинулась по
плоской вершине Балхана. Тут уже не было никакой дороги, и шофер прокладывал колею по
своему разумению, делая неожиданные зигзаги и виражи.
Все утро Сафронов любовался Човдуровым. Во всем, что тот говорил и делал, было столько
детского и привлекательного, что трудно представить, как тяжел, упрям, хвастлив бывает он
временами. Сегодняшняя стычка с Махтумом вовсе не была похожа на ссору начальника с
подчиненным. Так ссориться могли только два товарища: один — простодушный,
вспыльчивый, нетерпеливый, другой — хитрец, прикидывающийся простаком. А как Човдуров
интересуется историей Туркмении, как неожиданно обнаруживает интерес к филологии.
Хотелось бы знать, способен ли он когда-нибудь трезво оценить свое собственное
поведение? Задумывался ли хоть раз в жизни над самим собой?
— Аннатувак Таганович, расскажите-ка о своем детстве. Ну, хотя бы о вашем самом первом
воспоминании… — вдруг сказал Сафронов.
— А почему вас это интересует?
— Да потому же, почему я спросил вас о Балхане. Все что-то хочется понять, во всем
разобраться…
Аннатувак задумался.
— Как ни странно, — помолчав, сказал он, — самое раннее воспоминание жизни связано у
Page 219/311
меня с этой горой. Мы ведь здешние, прибалханские. Когда был маленьким, мы жили у
колодца Молла-Кара Сами знаете — пустыня. Курорта тогда не было. Дров ближе, чем за
пятнадцать километров, не найдешь. На себе не дотащишь. И вот отец купил ишака у соседа.
Как хвалил сосед своего ишака: «Быстроходный осел! Дисциплинированный осел! Очень
порядочный осел!» И на следующий день после покупки мы с двоюродным братом поехали за
саксаулом к подножию Балхана. Мне — восемь лет, брату — девять. Мучились, мучились,
пока нарубили… Саксаул — это же не дерево — чугун! Пришло время укладывать дрова —
осел не ложится. Мы и уговаривали его, мы и били его — ничего не помогает. Уперся, как…
осел, и — никакого к нему подхода! Верно говорят: с ослиным упрямством ничего не
поделаешь. На всю жизнь запомнил…
Сафронов с трудом удерживал улыбку.
— А где теперь ваш брат?
— На Челекене. Разнорабочим на промыслах.
— Как странно. Вместе росли, а теперь ему до вас и рукой не достать…
— Ничего странного. Не захотел учиться, вот и мыкает горе. Да если бы и захотел, может,
тоже недалеко ушел бы. Я вот кончал с Васькой Сметаниным, вы его знаете — он сейчас
инженером в производственном отделе на Кум-Даге. Как пришел из института на эту
должность, так и сидит по сей день на том же месте. Лежачий камень…
— Кулиев, кажется, тоже вместе с вами кончал? — поддел Сафронов.
— Кулиев теперь работал в Ашхабаде заместителем председателя совнархоза.
— У него связи, — отмахнулся Аннатувак, — я сколько лет работаю, представления не имею,
как это продвигаться по знакомству…
— А у Сангалиева, вашего друга, который теперь в Красноводском райкоме партии, тоже
связи?
— Так он же по партийной линии пошел, — простодушно удивился сравнению Аннатувак. — А
я нефтяник! Меня с бурения бульдозером не выковыряешь.
Сафронову стало скучно. Таким он видел Аннатувака каждый день на работе. Разговор
известный: Аннатувак все знает лучше всех, Аннатувак всего добивался сам, и все прочие
ему в подметки не годятся.
«Газик» между тем спускался с пологого склона и наконец остановился перед глубоким
ущельем. Аннатувак и Сафронов вышли из машины и глянули с обрыва. Вспугнутое шумом,
стадо айраков скакало по камням противоположного склона. Встреча была совсем
неожиданная, и Аннатувак не сразу даже схватился за двустволку, но быстро опомнился, и
вслед айракам загремел выстрел. Пока Аннатувак перезаряжал ружье, стадо, выскочившее
на плоскогорье, пустилось вскачь, оставляя за собой облачка пыли. Однако выстрел был
метким: один айрак бился на земле, вспахивая желтый песок крутыми рогами. Копыта
разбрасывали камни, трава оросилась кровью. Стиснув зубы, красивое животное водило по
сторонам выкатившимися невидящими глазами.
Минут через десять охотники уже подбежали к раненому айраку. Охваченный спортивным
азартом, Аннатувак старался ухватить его за рога, но Махтум, заглянув в глаза айрака, вдруг
испытал жгучий стыд. Эти измученные глаза, казалось, говорили: «Где же мои товарищи?
Где?.. Ты ли пустил огонь в мое тело, сломил мои крепкие ноги, кровью наполнил мой взор? В
чем же я виноват? Где же мои товарищи, где?» Глаза жаловались и просили: «Помогите! Не
Page 220/311
лишайте воздуха, широких степей, привольной, мирной жизни…» Постепенно затухал свет в
глазах, туманились зрачки, тяжелели веки… Но айрак бился. Аннатувак наконец ухватился за
рога, но никак не мог дотянуться ножом до горла и кричал:
— Махтум, держи за ноги!
Махтум неловко кинулся исполнять приказ, а айрак острым копытом, как ножом, полоснул его
по ногам. Шофер отпрянул, а Сафронов навалился на айрака и придавил его.
Кровь текла с оцарапанной ноги, но Махтума огорчало вовсе не это. Он с понурым видом
разглядывал голенище сапога: айрак распорол его от верха до подошвы. Отвалившись от
айрака, Аннатувак заметил, что шофер не на шутку расстроился.
— Не огорчайся из-за пустяков!
Махтум, обвязывавший свой сапог тряпкой, мрачно буркнул:
— Для шофера сапоги не пустяки.
— У меня есть две пары. Эти отдаю тебе. — И Човдуров постучал ногой об ногу.
Давно заглядывавшийся на сапоги Аннатувака, Махтум оживился.
— Ай молодец, товарищ Човдуров! Вот за эту доброту я хвалю начальника везде и всюду.
Всегда говорю, что он хороший парень!
— Смотри, подхалимы часто и палку себе зарабатывают, — пошутил Аннатувак.
Но Махтум безудержно веселился:
— Если ты наденешь на меня такие сапожки и толстый бушлат, никакая палка не возьмет!
— Есть ли предел твоей жадности? Одень тебя — потребуешь, чтобы женили…
— Ай, товарищ директор, сам знаешь — двоеженство запрещено! Вот если переселишь в
домик вроде твоего, я не возражаю!
— Раз у тебя такой большой аппетит, грузи айрака на машину.
— Если выпотрошить — погружу, а так мы и втроем не поднимем.
Но и выпотрошенный айрак был все еще тяжел, и Махтум с трудом уложил его в машину.
Охотники тронулись в путь и скоро увидели далеко на западе черные точки. Похоже, что там
стояли дома или скирды сена. Решили проверить: место жилое, может быть, годится и для
дома отдыха? Машина кружилась, то возвращалась назад, то спускалась в лощины.
Когда приблизились к цели, черные точки действительно оказались домами, только очень
странной архитектуры. Наполовину они были врыты в землю, верхняя часть сколочена из
крепких стволов арчи. Между домиками росли деревья, на земле разбросаны шкуры
джейранов, повсюду торчали столбики для навешивания янлыка, в котором сбивают масло.
Как видно, тут останавливались на лето кочевники-скотоводы. Место они выбрали широкое,
ровное, хоть аэродром строй, но проточной воды поблизости не было.
Махтум развел костер из веток арчи и нанизывал на шомпола печенку айрака, мягкие кусочки
с окороков. Човдурова удивляла предусмотрительность Махтума. Кто ему говорил, чтобы он
захватил шомпола? Откуда знал, что будет мясо для шашлыка? Аннатувак никак не мог
привыкнуть, что Махтум всегда подготовлен к счастливым неожиданностям. За поясом у него
Page 221/311
нож, чтобы свежевать добычу, в машине — походный чайник, чашки и большой бидон с
водой.
Ладони и губы Махтума лоснились от жира, он находил, что шашлык из айрака великолепен.
Аннатувак и Сафронов забыли про все заботы. Всем троим казалось, что такого приятного
отдыха, такой вкусной пищи не сыскать нигде на свете.
Все холмы похожи друг на друга, поэтому нелегко найти среди них свой путь. Махтум повел
машину по тропинке, протоптанной лошадьми, думая, что она приведет к дороге. Вечерело.
Чтобы зайти, солнцу оставалось спуститься на высоту копья. Тени теперь тянулись не к
западу, как утром, а к востоку… Не успел Махтум порадоваться, что выехал на дорогу, как
открылась глубокая впадина, «газик» с ходу чуть не опрокинулся в нее. Махтум нажал на
тормоз, машина качнулась и остановилась у самого края ямы. Аннатувак подпрыгнул на
сиденье, стукнулся головой о верх, хотел было выругать шофера, но, увидев перед собой
глубокую яму, поблагодарил его про себя за то, что остался жив. Впадина была почти
квадратная, глубиной метра в два. С одной стороны ее огибала тропинка, протоптанная
лошадьми. Ехать невозможно — слишком узко. Если повернуть назад да искать дорогу —
придется проделать еще километров пятьдесят — шестьдесят, рискуя так и не найти
обратного пути. К тому времени зайдет солнце, а в темноте и вовсе не разберешься…
Посоветовавшись, охотники решили устроить переправу. Заполнить яму камнями немыслимо,
слишком велика, оставалось только выстроить стены, по которым пройдут колеса. Работали
старательно, но неровные камни держались неустойчиво, стены покачивались, как люльки,
чуть сместится центр тяжести — и все сооружение рухнет. Не всякий решился бы вести
машину по таким ненадежным мосткам. Но Махтум, полный веры в себя, не раздумывая,
завел мотор. Машина качнулась, из-под колес полетели камни. На минуту показалось, что и
сам «газик» тоже разлетелся на куски. У пассажиров захватило дыхание. Еще рывок, и
машина спокойно остановилась по ту сторону ямы.
— Молодцы твои родители! — облегченно вздохнул Аннатувак.
— Родители родителями, — сказал Сафронов, — но надо отдать должное искусству Махтума.
Мало кто на это способен!
Шоферу очень хотелось поблагодарить Сафронова, сказать: «Наконец-то слышу правду о
себе». Но он решил, что это будет нескромно.
Аннатувак поддержал инженера:
— Правильно! Молодец, Махтум!
Обрадованный Махтум пустил машину вниз с горы и вдруг, забыв обо всем, запел песню. Пел
он, правда, недолго. Протяжная мелодия оборвалась сразу, как туго натянутая веревка.
Может, он вспомнил о волке, оставленном на дороге, может, представил, как придет домой и
начнет хвастать перед женой: «Хаджи-биби, ты гордись своим мужем! Я застрелил айрака,
я!»
Глава сорок вторая
Аман хочет помочь
Нурджан лежал на диване с газетой в руках, ожидая брата. С минуты на минуту Аман должен
был вернуться домой. Не читалось. Газетные строчки прыгали перед глазами, каждый абзац
Page 222/311
Нурджан перечитывал несколько раз, а все равно мысли уносились в сторону. Как хорошо в
этой пустоватой бирюзовой комнате! Нурджан не чувствовал ее холода и неуюта, которые
постоянно мучили Амана. Только свобода и покой. Свобода… После шумной ссоры с
матерью, когда он покинул отчий дом, Нурджан сразу хотел бежать к Сафроновым, но
благоразумие одержало верх. Что, собственно, он может сказать Ольге? Что она больше
никогда не услышит обидных слов от его матери, что он не хочет дышать одним воздухом с
женщиной, оскорбившей любимую? О, сказать можно много, сердце рвется от невысказанных
слов! Но надо сказать правду. А куда он денется? Согласится ли Аман приютить его? А вдруг
не захочет? Чувство беспомощности, бессилия прозрачной пленкой заволакивало глаза. Что
может быть тяжелее: сделаться взрослым человеком, стать, что называется, на ноги, иметь
собственные взгляды на жизнь и терпеть, что в самые дорогие твои чувства вмешиваются,
распоряжаются тобой, как несмышленышем… Нет, одинокий Аман в тысячу раз счастливее!..
Одинокий Аман с пожелтевшим от усталости лицом и появился в эту минуту на пороге. Он
бросил портфель на стол, помахал в знак приветствия рукой брату и пошел умываться.
Перед приходом он звонил домой, знал, что Нурджан ждет, и понимал, что это не случайное
посещение. Сразу он заметил осунувшееся за день лицо брата, набухшие тяжелые веки,
вздрагивающую родинку на щеке и дал себе слово не расспрашивать его ни о чем, пока сам
не захочет поделиться своими горестями.
Вернувшись в комнату, Аман раскрыл портфель, протянул Нурджану журнал.
— Свежий «Огонек», почитай пока…
А сам присел за пианино и одной рукой стал подбирать мелодию «Пиалы». Аман был
музыкален и пел не сильным, но приятным, низким баритоном.
«Что было бы, если бы ты своими руками преподнесла нам пиалу?» — негромко напевал он,
а потом перешел на арию из «Кёр-Оглы» — «Увидел тебя». Невольно вспоминалось, как
бесшумно бегала по этой комнате Марджана, ее карие, ясные глаза, открытый, твердый
взгляд и неожиданное смущение и робкое признание…
А Нурджан только растревожился сильнее и шепотом повторял слова, которые напевал брат:
«Тебя увидел и влюбился и страдаю, о милая, ты сердце мое унесла…» Кто подрезал крылья
моей душе? Кто посмел воздвигнуть цементную стену между мной и Ольгой? К чему жить на
свете, когда родная мать вонзает кинжал в сердце? Конечно, мать виновата во всем! Да нет,
неправда, — во всем виноват древний адат, отравивший ее мысли. Почему так долго не
можем уничтожить старое? Почему оно побеждает нас, заставляет блекнуть сверкающие
листья жизни? Как безысходно горька судьба…»
Аман захлопнул крышку пианино и обернулся к брату, удивленный долгим молчанием.
— Ты не уснул?
— Какое… — безнадежно махнул рукой Нурджан.
Парторг походил по комнате, потом сел за стол, выдвинул ящик, достал чертежную бумагу,
кнопки и снова обернулся к Нурджану.
— Может, улыбнешься?
— Не получится.
— Есть такие стихи русского поэта Тютчева, с институтской скамьи еще запомнились: «И кто
в избытке ощущений, когда кипит и стынет кровь, не ведал ваших искушений — самоубийство
и любовь». Похоже?
Page 223/311
— Очень, — вздохнул Нурджан.
— Так не томись! Укорачивай сроки!
— Сроки, говоришь?
— Ну конечно. Ближе к свадьбе…
— Мать оскорбила Ольгу, — сказал Нурджан и повернулся лицом к стене.
— Чем удивил. Это не беда, лишь бы не ты оскорбил…
— А по-моему, беда.
— Ты что же, не понимаешь, что твое счастье в твоих руках? Или, может, испугался матери,
хочешь ей вручить свою судьбу?
— Ты ничего не понимаешь, Аман. Не понимаешь, как унизительно, когда все вмешиваются в
самые затаенные твои чувства, вмешиваются грубо, бесстыдно… Если хочешь знать, мы с
Ольгой и о любви-то прямо никогда не говорили, а ты сразу о свадьбе! Неинтересно это у вас
как-то получается…
Аман с удивлением посмотрел на брата и улыбнулся.
— Я понимаю, — сказал он, — даже прошу простить меня за грубость. Со стороны все
кажется просто. Но подумай, когда я вижу, что молодой человек валяется, как невод с дохлой