Небит–даг - 15

Дурдыев вспомнил, что в городе говорили о ссоре Аннатувака с отцом, и решил, что попал
впросак.
— Семье Човдуровых и пятки лизать считаю за честь. Вся семья выделяется в городе. Был
на участке у Айгюль, снова и снова удивлялся ее красоте. Это пери, а не девушка! Что за
глаза, что за шея! И при этом большой начальник!
Старик поморщился.
— Ты что, жениться собираешься на ней?
С притворной скромностью Ханык склонил голову.
— Смею ли я поднять на нее глаза!
Page 148/311
— Ну, вот и хорошо, что не смеешь! Но плохо, что решаешься болтать о моей дочери. Не
мешало бы попридержать язык.
Слушая этот разговор, Тойджан чувствовал, как все сильнее закипает в нем злоба, он с
трудом сдерживался, чтобы не подойти и не двинуть Дурдыева по загривку. Но Ханык с
нечуткостью, свойственной самодовольным людям, сам подошел к бурильщику и сказал:
— Старик, как видно, совсем сбесился от скуки в пустыне. Уж нельзя и поговорить об Айгюль!
— А зачем о ней говорить? — не скрывая раздражения, ответил Тойджан. — Поговорим
лучше о Зулейхе.
От неожиданности дряблое лицо Дурдыева будто запрыгало.
— Откуда знаешь Зулейху? — тихо спросил он, виновато оглядываясь по сторонам. — Она
приезжала к тебе?
— Нет. Я к ней приехал.
— Зачем?
— Много будешь знать — скоро состаришься.
— Я как друг прошу, Атаджанов, скажи, зачем она тебе понадобилась?
— Как друг? Вот досада-то! Я хотел бы видеть тебя в числе врагов.
— Ну, если у тебя такие дела с Зулейхой, что не можешь рассказывать, пожалуйста! Имей в
виду, я не в обиде. Для меня эта распутная девка плевок под ногами!
Этого Тойджан не выдержал. Одним прыжком подскочил к Дурдыеву и схватил его за горло.
— Ты смеешь так говорить о матери своих детей? Ты! Сын шакала! Отродье кобры! Запомни:
не поможешь этой женщине — будешь иметь дело со мной! Не только со мной, а со всеми
нефтяниками. А вернее, ни с кем не будешь: задушу тебя сию минуту!
Стоявшие в отдалении Губайдуллин и Халапаев переглянулись, пожимая плечами.
— Что это не везет нашему агенту? — вяло удивился Джапар. — Как ни приедет на буровую,
обязательно его кто-нибудь душит.
— Значит, за дело, — ответил Халапаев. — Тойджан — парень справедливый, зря не
тронет…
Ни тот, ни другой не проявляли ни малейшего желания прийти на помощь Дурдыеву. Иначе
рассудил Таган Видя, как тщетно пытается Ханык своими слабыми руками оторвать пальцы
Тойджана от горла, как вертится, встает на цыпочки и крутит шеей, будто надеется вывинтить
ее из железного кольца, он кликнул Джапара и Халапаева, и втроем они освободили
Дурдыева.
Ханык сразу не мог заговорить и только выразительно показывал обеими руками на
Тойджана, но старик, не обращая внимания на эти жесты, дал знак бурильщикам, чтобы
увели злополучного снабженца.
Ребята взяли его под руки, круто повернули и повлекли за собой.
— Куда? — пролепетал Ханык.
Page 149/311
— В гости! — засмеялся Джапар.
— Гость — раб хозяина! Но я еще не кончил разговора с Тойджаном, — взмолился Дурдыев.
— Если хочешь продолжать то, что тебе показалось разговором, — задумчиво сказал
Халапаев, — боюсь, что больше тебе никогда не придется говорить. В нашей бригаде после
Пилмахмуда Тойджан второй по силе.
— Тогда не надо, — кротко сказал Ханык и поплелся вместе с бурильщиками.
А около буровой шел свой разговор.
— Стоило связываться, — укоризненно сказал Таган.
— Вы недавно проделали то же самое! — засмеялся Тойджан.
— Тогда за дело и в шутку.
— Ну и теперь за дело, только всерьез.
— Куда уж серьезнее. Я поглядел на его шею. Пять пальцев так и отпечатались…
Таган не проявлял любопытства, он считал, что Дурдыев настолько мерзок, что всегда
найдется повод ухватить его за кадык.
— Хороший ты парень, Тойджан, — одобрительно сказал старик. — Даже удивительно, что в
ремесленном училище — не в родной семье — так хорошо воспитывают ребят.
— Мать моя тоже не верила, что там могут воспитать.
— Как же решилась отдать тебя?
— Знали бы, что было прежде, чем она решилась…
— Ну расскажи. Люблю, когда человек рассказывает про свою жизнь, про детство…
Они сели, поджав под себя ноги. И Тойджан, водя пальцем по песку, как будто не было
никакого происшествия, стал рассказывать:
— Родился я в ауле Чашгын, Сакар-Чашгынского района, Марыйской области. Аул наш вырос
как раз на границе между пустыней и оазисом. Отец мой был общительный человек,
краснобай, его всегда приглашали распорядителем тоя. Может быть, потому его и звали
Той-кули, а меня в детстве называли Тойчи. Это ведь твой ласковый язык, мастер-ага,
переделал меня в Тойджана… Жили мы хорошо, но отец умер, когда мне еще не
исполнилось десяти лет. Тогда я стал работать. Летом пас ягнят, осенью собирал с матерью
хлопок, зимой бегал в школу, но учился кое-как. Все больше гонялся за сусликами да
скатывался вниз с высоких барханов. Это у нас такая игра была — кто быстрее скатится.
Летом я тоже озорничал, совсем забывал про ягнят, и они смешивались со стадом, а мне
доставалось от пастуха и от председателя колхоза.
— Отчего же мать боялась отдать тебя в ремесленное, если ты рос такой непутевый? —
удивился Таган.
— А вот слушайте, — сказал Тойджан, которому было приятно отвлечься воспоминаниями
детства от печальных мыслей. — Когда перешел в пятый класс, осенью мне и еще четверым
парням объявили, что нас отправляют в ФЗО. Мне было совсем все равно, куда посылают,
чему будут учить, но очень хотелось сесть на поезд и оказаться в городе. Зато, когда эту
весть услышала мать, она заметалась по всему аулу и, не зная, на кого излить гнев, стала
Page 150/311
проклинать председателя сельсовета: «Чтобы лопнуть твоему животу, превратившемуся в
мешок с саманом! У людей заботы, горе, разлука, а ты дармоед — того и гляди ноги-руки,
точно бурдюки, полопаются! Был бы человеком, работал бы наравне с людьми! Чтоб тебе
задохнуться! Разве у меня есть лишний грош, чтобы откупиться от тебя, оставить при себе
своего ребенка? Почему не посылаешь ни Чарыяра, ни Аннаяра, ни Гуллу, ни Мюлли?
Почему привязался к единственному сыну беззащитной женщины? Чтоб тебе дождаться
своего наказания!..»
Сколько ни объясняли, что ничего плохого со мной в ФЗО не сделают, она только плакала:
«Отберут у меня желторотого и отправят на войну…» Наконец кое-как уговорили. И я поехал
в Красноводск. До сих пор, мастер-ага, не могу забыть, как страшно было в городе! Вы ведь
знаете Красноводск? С двух сторон нависли огромные горы, того и гляди скалы обрушатся
вниз. У ног — Каспий. С моря все время дует ветер, в воздухе носятся обрывки газет, мусор,
в порту люди сидят с чемоданами, с узлами, ждут парохода. Ночью проснешься в общежитии,
и тоже страшно. Где, думаю, мои поля Сакыр-Чага, зеленеющие весной и летом, где
необозримая пустыня Чашгына? Где вы? Только в памяти моей? А осень поздняя, за окном
вдалеке волнуется, грохочет Каспий… Как представлю тяжелые темно-зеленые волны, как
представлю пену на гребне волны, всю из серебряных бусинок и бисеринок, так и вспомнятся
слезы матери, серебристые слезы на ее щеках… И снова забываюсь тяжелым сном. То
снится, будто горы рушатся и вот-вот придавят меня камни, то догоняет высокая волна,
накрывает с головой и несет в море. А то просто снится, что ноги отнялись и не могу
двинуться с места.
Недолго я терпел эти муки. Оставил в общежитии мешочек с лепешками, а сам — на поезд.
Залез под лавку, ночь проехал, а утром вышел в Небит-Даге. Зачем вышел, что буду делать
— ничего не знаю. И тут посчастливилось. Увидел меня большой начальник, вы его, наверно,
знаете, Ключевой по фамилии, теперь в Ашхабаде живет, лысый такой, все зубы золотые, а
улыбнется — будто свет зажгут. Он матросом в молодости был, у него и сейчас выправка
военная. Стал расспрашивать меня, послушал, послушал, да и повел домой обедать. Жена у
него, седенькая старушка, тоже очень ласковая, а намучился я у них не хуже, чем в
Красноводске. Всюду кружевные занавески, радиоприемник, на стенах картинки висят,
обедают за столом и сидят на стульях. Ничего этого я никогда не видел. Не знал, как стать,
где сесть, куда повернуться… А после обеда отвел меня Ключевой в Небит-дагское
ремесленное училище. Там я почему-то сразу привык. В Небит-Даге ничего не страшно…
— В Небит-Даге-то не страшно… — задумчиво повторил Таган.
— А где нам, нефтяникам, страшно, мастер-ага?
Таган улыбнулся. После разговора с Кузьминым, после бесхитростного рассказа Тойджана
умиротворенность снизошла в его душу. И, будто успокаивая Тойджана, он несколько раз
повторил:
— Нигде не страшно. Совсем не страшно, сынок. Ничего нет страшного…
Глава тридцатая
Как плетут паутину
В полдень безлюден и заспанно-скучен городской базар.
Город живет размеренной жизнью. Хозяйки, проводив мужей на работу, сразу отправляются
Page 151/311
за покупками, а ближе к обеду торгуют только фруктовые ряды; там можно встретить
приезжих из Кум-Дага или Вышки да командировочных из соседней гостиницы «Нефтяник».
Когда Ханык, оставив на улице свой мотоцикл, заглянул в ворота, базар весь был виден
насквозь, просторен и чист, лишь у газетного киоска выстраивалась очередь: видно, только
что привезли свежие газеты. Собственно, и Ханык завернул сюда на минутку — купить
полкило хурмы, но, увидев в очереди за газетой исполнительницу русских частушек,
гастролировавшую в городе, поспешил к ней. Придав плаксиво-сладкую умильность
беспокойно дергавшемуся лицу, он без малейшего стеснения принялся разглядывать
артистку. Два дня назад, когда Ханык видел ее на сцене Дома культуры строителей, она была
в атласном сарафане, кокошнике, расшитом жемчугами, — сказочная красавица! Ее
сегодняшний скромный вид разочаровал снабженца. Она показалась старше, чем на сцене, и
гораздо скучнее в клетчатом пальто, маленьком берете и туфлях на толстой подошве.
«Донашивают в провинции что похуже, — подумал он, — не считаются с публикой. А небось
деньжищи лопатой гребет…»
Убедившись, что артистка не обращает на него внимания, Ханык уныло поплелся к
фруктовщикам. Впрочем, справедливости ради надо сказать, что даже если бы случилось
чудо и артистка пригласила его в гости, вряд ли бы он повеселел. После вчерашнего
разговора в Сазаклы с Тойджаном шея побаливала и настроение было мрачное. Тщетно
Ханык ломал голову, сочиняя благородное объяснение истории с Зулейхой и брошенными
детьми, но ничего не мог придумать! Между тем трусливое воображение рисовало самые
безотрадные картины Наверно, в парткоме уже лежит заявление Тойджана, в котором тот
ставит на нем тавро — называет низким человеком и злостным неплательщиком алиментов.
Он уже видел, как ехидный лысый кассир рассматривает исполнительный лист, приколотый к
ведомости зарплаты. Уже подсчитал, что за вычетом тридцати трех процентов (двадцать пять
за первого ребенка, восемь — за второго) он получит такие гроши, что придется не только
проститься с мечтой о габардиновом пальто, но еще и подзанять у кого-то, чтобы вернуть
долг Эшебиби. Связываться с Эшебиби опасно…
Эти соображения и расчеты ни на минуту не оставляли Дурдыева, и он тупо глядел на
прилавки, окрашенные в ярко-зеленый цвет, где в оранжево-желтом великолепии были
горками разложены айва, мандарины, шептала, хурма и орехи.
— Ханык! — окликнул высокий парень в коричневой папахе, торговавший морковью.
Узнав односельчанина, Дурдыев отпрянул было назад, но потом, махнув рукой, подошел к
прилавку.
— Салам, Салих!
— Тебя сразу и не узнаешь, — сказал Салих, — из Москвы, что ли, приехал?
Как раз сегодня Ханык не был особенно щеголеват, но ослепительно яркий клетчатый шарф,
болтавшийся на тонкой шее, и светлая кепка, видно, бросались в глаза в сочетании с
потрепанным ватником и кирзовыми сапогами.
— Какая там Москва, — со вздохом отмахнулся агент отдела снабжения, — из Небит-Дага —
в барханы, из барханов — в Небит-Даг, вот и все мои путешествия…
Он был так удручен, что даже поленился приврать и похвастать.
— Что ж тебя к нам на праздник не прислали? Большой той был — и скачки, и гореш, и много
бузы выпили, — сказал Салих. — Тебя там ждали…
— А кто был от нефтяников? — спросил Ханык, сделав вид, что не расслышал последних
Page 152/311
слов.
— Ваш бурильщик Тойджан Атаджанов. Еще девушка была. Русская девушка. Красивая…
— А какая девушка? Как зовут? — оживился Ханык.
— Все такой же, — засмеялся Салих, — всегда только о девушках разговор… Ольгой ее
зовут, сестра главного инженера Сафронова, только…
— Что только?
— Только у тебя ничего не вышло бы. Атаджанов с ней весь день ходил, не расставался.
— Не расставался? Вот и хорошо! — радостно воскликнул Ханык. — Может быть, и спали в
одном доме?
— И это угадал! — рассмеялся Салих. — В Доме колхозника остановились. Мне комендантша
рассказывала: к ним туда и твоя Зулейха заглядывала.
— Прощай, брат Салих, тороплюсь, на работу надо! — засуетился Дурдыев.
— Да куда заспешил? Я тебе привета не успел передать. Зулейха ждет не дождется! Смотри,
как бы сюда не приехала! — кричал Салих вслед Дурдыеву.
Но Ханык уже ничего не слышал. Не выбирая и не торгуясь, заплатил за хурму, выбежал на
улицу, вскочил на мотоцикл и помчался к промыслам. Он был окрылен мгновенно возникшим
замыслом. Как только Салих произнес имя Ольги Сафроновой, выход был найден.
Весь жизненный опыт Ханыка Дурдыева подсказывал, что лучший способ обороны —
наступление, а единственная возможность разоружить опасного человека — очернить его.
Пусть Тойджан подает заявление, пусть изобличает Ханыка на всех перекрестках — это не
страшно. Кто такой сам Тойджан? Где его совесть? Собирается жениться на Айгюль, дочери
уважаемого мастера, сестре начальника конторы, а сам на глазах у целого аула день и ночь
проводит с Ольгой Сафроновой. Какое бесстыдство!
Улыбка так и дергала толстые, бесформенные губы Ханыка. Оставалось только собраться с
мыслями и понять, с какого края начать плести паутину сплетни и клеветы. Пока ясно одно:
инженера Сафронова надо исключить из игры. У этих русских все непонятно. Скажешь, что
родная сестра гуляет с чужим женихом, а он ответит: «Так и надо. Это у них дружба». А вот
мальчишку, Нурджана Атабаева, стоит навестить. Слишком часто он ходит в кино с Ольгой,
чтобы остаться равнодушным к такой новости. Бешеный петух клюнет в темя, от ревности
парень взовьется, глядишь, и подымет шум на весь город. А другого от него и не требуется.
Все складывалось необыкновенно счастливо. Ханыку даже не пришлось искать Нурджана на
вышке. Он встретил оператора прямо у дверей конторы.
— Ба, Нурджан! Здорово, брат! — сказал он, преградив дорогу юноше. — Что случилось?
Почему так похудел?
Нурджан молча пожал плечами, не зная, что ответить.
— И веки опухли, — сочувственно продолжал Ханык, — и глаза тусклые. Если бы встретил не
на работе, подумал бы, что ты болен. Но я догадываюсь… Настроение неважное?
— С чего ты взял, что я расстроен? — спросил Нурджан. — Целый день веселюсь…
— Рассказывай кому-нибудь другому. От Дурдыева ничего не скроешь. Прямо скажу: назови
Page 153/311
мне имя человека, который портит тебе жизнь, и я не то что его самого — его отца в могиле
заставлю вертеться!
— Какого человека? — недоумевал Нурджан. — О ком говоришь?
— Не хочешь признаться?
— Не в чем признаваться, да и незачем! — разозлился Нурджан.
— Я понимаю, что ты стесняешься. Не так приятно сознаваться, что одурачили. Но ведь я —
то не стану над тобой смеяться!
— Постой, постой! Кто меня одурачил?
— Ну что мы будем, как дети, играть в прятки. Весь город говорит о них, а ты стараешься
делать вид, что ничего не знаешь!
— О ком говорит весь город? — Нурджан начинал выходить из терпения.
— О Тойджане и Ольге, — скромно потупясь, сказал Дурдыев.
— Что же можно о них сказать?
— Я ничего не знаю, — осторожничал Ханык, — продаю, за что купил, но, говорят, не зря они
ездили вдвоем на праздник в подшефный колхоз…
— Хватит! — отрезал Нурджан. — Прошу не повторять мерзкой сплетни. Ольга мой
товарищ…
— Да что так волнуешься, — радостно перебил Дурдыев, заметив, что Нурджан покраснел до
корней волос, — мало ли что люди скажут! Может, и не было ничего. Только нехорошо, что
они под одной крышей переночевали. Колхозники знаешь народ какой, могут подумать…
— Ханык! — закричал Нурджан. — Я же сказал, что не хочу слушать эти гнусности!
— И ты прав, трижды прав, Нурджан. Я и сам думаю: зачем ехать в аул людям, которые живут
в одном городе? Если нужно встречаться, они и здесь могут увидеться. Люди молодые,
неженатые… От кого им скрываться?
— Почему ты не родился мухой? — вдруг взмолился Нурджан.
— Если бы я был мухой, товарищ Нурджан, — обиделся Дурдыев, — пришлось бы тебе
выплеснуть свой чай из пиалы…
— Вот уж не пожалел бы ничего на свете, только бы избавиться от твоего жужжанья!
— Э, брат, всему свету рот не заткнешь!
— Пока что слышу эту сплетню только от тебя! А вообще я тороплюсь в контору. Прощай,
брат, — и Нурджан быстро взбежал на крыльцо.
Ханык остался в недоумении. В самом деле мальчишка ничему не поверил или притворяется
из самолюбия? Хорошо, если бы Ольга поссорилась с ним. Уж это он бы наверняка отнес на
счет Тойджана.
Когда дело касалось интриг и сплетен, энергия Дурдыева была беспредельна. Через
четверть часа он уже стоял около Ольги, которая осматривала только что вышедшую из
ремонта скважину. Ханык залюбовался девушкой. В синем платочке, в красном свитере, она
Page 154/311
была похожа на картинку из детской книжки.
— Ольга Николаевна, — начал Ханык, остановившись около нее, — вы сегодня как Аленушка,
которую умчал серый волк.
— Вот уж не думала, что вы читаете детские сказки, — улыбнулась Ольга.
Больше всего на свете Дурдыев боялся, что его могут посчитать простачком, неотесанным
болваном, поэтому он поспешил оправдаться.
— Не читал детских сказок, даже когда был маленьким, но в одном доме я видел коврик, и
мне сказали, что на нем вышита Аленушка…
— Если коврик, тогда еще смешнее, — расхохоталась Ольга.
Дурдыев покачал головой.
— Вот вы смеетесь, а не знаете, какая беда у вашего друга…
— Он мне ничего не сказал! — простодушно проговорилась Ольга.
Дурдыев так торопился, что не заметил ее промаха.
— А как ему в этом сознаться? — горестно вопросил он. — Нурджан уже не мальчик… Ну,
поскандалил с матерью, чего не бывает между своими людьми… Но чтобы мать била
уполовником двадцатилетнего парня…
Сочиняя свои небылицы, Ханык то и дело останавливался, потирал пальцем щеку,
запинался, но Ольге и в голову не пришло, что он врет, ее слишком интересовало все, что
относится к Нурджану.
— Ничего не понимаю, — сказала она, — какой уполовник? Из-за чего скандал?
— Да ведь Мамыш сватает ему Айгюль Човдурову. Ну, а ее мать, Тыллагюзель, отказала.
Говорит: «Тот, кто гуляет с иноязычной, не найдет и со своими одного языка». Мамыш и стала
допрашивать Нурджана, кто иноязычная, с кем он гуляет, а тот не сознается, отпирается…
Слово за слово, она и стукнула его уполовником. Парню, конечно, обидно… Какой он жених,
если мать, как ребенка, бьет…
У Ольги даже ноздри раздулись от негодования. Она стояла перед Ханыком, выпрямившись,
заложив руки за спину.
— Откуда вы-то знаете, из-за чего они поссорились?
— Дурдыев такой человек, — самодовольно ответил снабженец, — все, что происходит в
городе, что творится в поселках, что говорят в аулах, даже о чем мяучит барханный кот в
песках за Молла-Кара, — все знает Дурдыев.
— Ну и отправляйтесь к своему барханному коту, а мне надо работать!
И, повернувшись спиной к Ханыку, Ольга быстро пошла к соседней вышке.
«Вот разберись с этой молодежью, — думал Ханык, — рассердиться-то она рассердилась, а
поверила ли — сам аллах не поймет! А если не поверила и Нурджан не поверил, значит, я
попусту терял время и дело не подвинулось ни на шаг? Нет, надо бить наверняка».
И, оседлав мотоцикл, Дурдыев помчался в поселок.
Page 155/311
Глава тридцать первая
«Хороший парень — к обеду»
Ханык не ошибся: Мамыш встретила приветливо. По правде сказать, он немало постарался,
чтобы заслужить этот радушный прием. Войдя в дом, назвал Мамыш матерью, оставил у
порога свои кирзовые сапоги, повесил на вешалку старую стеганку и новую кепку, поклонился
по-старинному, как нынче кланяются только старики, и присел около хозяйки, поджав под
себя ноги. Еще больше понравилась старухе важная степенность, с какой парень
расспрашивал о здоровье Нурджана, Амана и самого Атабая-ага. Покоренная этой
учтивостью, Мамыш постеснялась спросить у гостя имя, хотя и видела его в первый раз.
Дурдыев и тут проявил знание обычаев, не заставил хозяйку долго мучиться. Неторопливо и
плавно, будто сказку сказывал, объяснил, откуда родом, как зовут, кто были родители, где
работает, и назвался близким другом Нурджана.
Мамыш, очищавшая рис для плова, в лад его словам качала головой, не замечая, что глаза
Ханыка воровато бегают, разглядывая все углы.
— Тетушка Мамыш, — спросил он наконец, — скоро ли Нурджан придет с работы?
— Говорил, дорогой мой, что нигде не задержится и вернется прямо к обеду с товарищем.
— Не меня ли имел в виду?
— Наверно, тебя, дорогой…
Нурджан давно приглашал в гости. «Познакомишься, говорит, с моей матерью, посидишь с
ней и про свою мать позабудешь». Вот как говорил про тебя. Может, и сейчас Нурджан ищет
меня? Правда, я его не видел со вчерашнего дня…
— Ханык-джан, а с кем еще он может прийти? Ты знаешь его друзей?
Этот вопрос порадовал Дурдыева. Старуха сама торопилась в расставленные сети.
Изобразив притворное смущение, помолчав для пущей важности, Ханык со вздохом сказал:
— Тетушка Мамыш, очень хочется рассказать тебе кое-что. Чувствую, что для пользы
Нурджана должен поделиться своими мыслями. Но боюсь, что тебе будет слишком больно, и
потому прикусываю себе язык…
Никто не смог бы лучше сыграть на самой слабой струнке старухи. Мамыш вечно страдала от
мнимой скрытности сыновей, изнемогала от любопытства, выпытывала у Нурджана какие-то
несуществующие тайны. Сейчас она быстро придвинулась к Ханыку, не замечая, что рис
просыпался на ковер.
Дорогой мой, если вправду хочешь стать моим сыном, никогда ничего не скрывай. Ты не
испугаешь меня. Я старуха, видавшая и холод и жару, привыкшая равно благодарить жизнь и
за цветы и за траву. Если беспокоишься за Нурджана, не робей, говори мне все! Я не
испугаюсь, а только буду настороже. И мы вместе оградим его от беды.
Круглое лицо Ханыка, как всегда в минуты волнения, дергалось, глаза бегали. Но Мамыш
принимала это за признаки стеснительности.
— Ну, говори же, не бойся, — подбодрила она Ханыка.
Page 156/311
— Прости меня, мамочка, за горькие слова, какие я заставляю выслушать, — сказал он
плачущим голосом. — Так болит сердце за Нурджана… Трудно удержать слезы…
И он всхлипнул.
— Не томи меня! Говори правду! — воскликнула перепуганная Мамыш.
— Что делать, мамочка, Нурджан потерял голову. Околдовали его, и он забыл друзей, и меня
забыл…
— Околдовали? — шепотом переспросила Мамыш, уставившись на Ханыка круглыми от
ужаса глазами.
— Совсем околдовали, мамочка.
У старухи даже голова затряслась. Она крепко схватила за локоть Ханыка.
— Кто же это сделал?
— В том-то и дело, мамочка, что никудышная вертихвостка, не стоящая даже следа
Нурджана!
Мамыш дергала руку Ханыка, как голодная собака рвет еще не обглоданную кость.
— Что за вертихвостка? Русская? Туркменка?
Ханык, конечно, не постеснялся бы приписать все пороки Ольги тому, что она русская, но ему
захотелось выглядеть в глазах старухи поблагороднее.
— Мамочка, дело не в национальности, а в душе!
— Дорогой, сердце рвется на части, скажи скорее — кто она?
— Она промысловый оператор, вроде Нурджана, и тут еще нет ничего худого. Но страшно
другое: она не видит разницы между днем и ночью, между хорошим и плохим.
— Что ты сказал? Не отличает плохое от хорошего?
Почувствовав, что Мамыш полностью доверилась, Ханык нанес решительный удар.
— Прямо скажу, мамочка, Ольга — девушка легкого поведения.
— Что такое? Олге?
— Ольга Николаевна Сафронова.
— До чего же злая моя судьба. Айгюль превратилась в Ольгу, а Човдур в Сапара!
— Верно, верно говоришь, мама! Если бы мне посчастливилось сосватать такую пери, как
Айгюль, я бы в одно мгновение семь раз склонился перед ней и семь раз выпрямился. Как
жаль, что околдованные, пеленой задернутые глаза Нурджана не замечают ее.
— Лучше бы эта пелена пала на мои глаза!
— Что там говорить, мамочка, если человек околдован, он и в слепую и в горбатую может
влюбиться.
— Только этого не хватало! Мало мне, что Аман стал калекой, так теперь и чужая, со стороны
пришедшая к моей скатерти, оказалась кривой и горбатой!! Как же я переживу все это!
Page 157/311
Концом платка Мамыш вытерла слезы, Ханык испугался. Что, если она заголосит и на крик
сбегутся соседи?
— Не тревожься так, мамочка! Еще неизвестно, чем кончится дело, может, образумишь
сынка, да и я полезу хоть в огонь, чтобы поссорить их друг с другом.
В голове Нурджана не отыщешь и капли разума! Все мои слова для него — пустой звук.
Может, ты сумеешь сладить с ним? Дорогой мой, постарайся, ради дружбы постарайся
уберечь его от неверного шага. А я твоей доброты никогда не забуду.
Ханык чувствовал, что заврался, и Мамыш легко сможет убедиться, что Ольга не кривая и не
горбатая.
— Не стану скрывать, мамочка, Ольга красивая, привлекательная девушка.
— Какая польза от луны, если я не достаю до нее? Я же не пойму языка этой Олге! Пусть
хоть алмаз в кольце, а что делать, если не лезет на палец?
— Не в этом дело, мамочка. Ольга и по-туркменски говорит. Но не страшно, если бы и не
говорила. Когда сердца слиты воедино, можно понять друг друга и без языка: глаза объяснят
желания чистых сердец. Но если сердца не сольются, как мед с маслом, тогда всему конец!
Как бы тебе пояснить?.. Ольга не такая уж плохая девушка. Но выросла без матери, без
воспитания… Ее капризная рука куда хочет, туда и тянется. Не стану скрывать от тебя, ее
белые руки обнимали и шею Тойджана Атаджанова. Весь город говорит, что они ночевали
вместе, когда ездили на праздник в колхоз. Тянулись эти руки и к моей шее, но ты знаешь мой
характер. Я сбросил их, как веревку с шеи верблюда. Жаль, что эти руки капканом вцепились
в Нурджана…
Мамыш вскочила с места.
— Ах, дорогой, что же делать?
Ханык тоже поднялся с ковра.
— Мамочка, я излил свое сердце, исполнил свой долг. Если позволишь, я теперь уйду.
Но Мамыш не слышала. Голова ее тряслась, в полном отчаянии старуха твердила:
— Ах, дорогой, что же мне делать?
Боясь, что Мамыш упадет, Ханык поддержал ее, поцеловал в висок.
— Не убивайся, мамочка. Я все улажу. Не сыном Дурдыева буду, если вместо Ольги не
приведу тебе в дом Айгюль!
Обратив на Ханыка благодарный взгляд, Мамыш мокрой от слез рукой погладила его по
голове.
— Пусть ждет тебя удача на каждом шагу.
— Будь спокойна! Только разреши мне поскорее уйти.
— Ни за что, дорогой! Сварю плов, покушаешь, тогда и уйдешь. Верно говорится: «Хороший
парень — к обеду».
У Ханыка давно разыгрался аппетит, но он понимал, что дольше задерживаться опасно.
— Если Нурджан застанет меня здесь, все мои планы рассыплются, как бисер, нанизанный на
Page 158/311
гнилую нить.
— Как же я отпущу тебя без обеда?
— Ах, мамочка, я сам был бы счастлив просидеть с тобой весь день, да не приходится…
— Не везет тебе, бедный мой… Ну, я оставлю тебе, придешь попозже.
— Если правду сказать, я, конечно, не невидимка. Но, кроме ветра, никто не знает, где я хожу,
где бываю, куда иду и когда я приду. Не обещаю, что скоро появлюсь. Но пусть никто,
особенно Нурджан, не знает, что я был здесь. Понятно?
Мамыш поглядела с сомнением. То ли не понравились ей эти слова, то ли не верила в
собственную выдержку.
— Дорогой, как же я могу дать такое обещание?
— Разве так трудно исполнить его?
— Сколько ни старался Атабай обуздать мой язык, ничего не мог поделать с этим маленьким
кусочком мяса в два пальца длиной. Если я попробую прикрыть свой рот, язык, наверно,
начнет щекотать мне нёбо.
Дурдыев вынужден был заговорить построже:
— Хорошо, мамочка, если думаешь, что это пойдет тебе на пользу, выйди во двор и во все
горло кричи о нашем разговоре.
— Нет, дорогой, нет! Я шучу. Понимаю, что для меня стараешься. Будь уверен, как ни слаб
мой язык, он станет дверью на семи замках. Не будь я матерью Нурджана, если когда-нибудь
проговорюсь!
Успокоенный тем, что повесил замок на старухин рот, Ханык решил взять и ключи с собой.
— Мамочка, мне совесть не позволит поступить, как другие: мол, пусть все идет как бог даст.
Я для друга пойду на все! Но если ты не понимаешь этого, пеняй на себя.
Мамыш обеими руками ухватилась за Ханыка.
— Понимаю, дорогой, понимаю.
— Если понимаешь, то хорошо. А теперь — до свидания!
По тому, как покачивал плечами Ханык, надевая сапоги, как переступал с ноги на ногу, влезая