Небит–даг - 27

отцу!» С этой минуты в душе Аннатувака посветлело, то, что было главной обидой, могло
стать утешением. Что бы ни сказал отец — пусть выступит…
Между тем зал снова наполнился. Члены президиума заняли свои места. Аман постучал
карандашом по абажуру лампы и дал слово главному геологу конторы Сулейманову.
Султан Рустамович, идя на собрание, не предполагал выступать. Конфликт не помешал ему
судить о Човдурове справедливо. Он хорошо знал, что Аннатувак, какой он ни есть, подходит
для своей должности: сердце у него чистое… Геолог внимательно слушал речи рабочих:
правильно критикуют — жестко, а справедливо. И Сафронов выступил по-партийному, прямо
и ясно, а все же перехлестнул, увлекся — ведь после такого осуждения со стороны главного
инженера, пожалуй, нельзя оставлять человека на руководящей работе. Не надо бы так… С
досадой Султан Рустамович бросал свои реплики Андрею Николаевичу, а в перерыве
подошел к Аману и попросил записать в прения.
— Вот это хорошо, — сказал Аман. — Молодец Сафронов. Я рад, что и вы решились…
Что-то промямлив, Сулейманов отошел в сторону. Он совсем не собирался выступать с
обвинительной речью.
И сейчас, стоя на трибуне, Султан Рустамович еще медлил, обдумывая каждое слово,
которое предстоит сказать. Все знали, что целый год он противостоял начальнику конторы,
ожесточенно спорил, рискуя всем в этой борьбе. Он лучше других знал Аннатувака
Човдурова в состоянии крайнего раздражения, даже ненависти. Никто не ожидал от
Сулейманова мягких слов.
— Я присоединяюсь к выступлению Андрея Николаевича, — начал тихим голосом маленький
геолог. — Присоединяюсь к тому, что он сказал о нетерпимом характере Човдурова и о том,
Page 279/311
что, к сожалению, начальник конторы в последнее время резкостью и грубостью отдалил себя
от коллектива. Но не могу согласиться со многими тяжкими обвинениями, которые сегодня и в
речи инженера и в некоторых других выступлениях громоздятся над головой начальника
конторы… Товарищи, нет ничего вреднее несправедливости! Давайте все-таки вспомним, что
достижения нашей конторы в перевыполнении государственного плана немало зависят и от
энергии Човдурова, от его организаторских способностей. Он болеет за дело, неравнодушен к
делу, у него самоотверженное сердце…
Никто не замечал, как посмуглело от румянца и без того смуглое лицо Аннатувака. Он слушал
великодушные слова Султана Рустамовича, и это возвращало ему достоинство, чувство
самоуважения. Вдруг к горлу подкатил комок. Аннатувак нахмурил брови, боясь, что его
волнение будет замечено.
— Спросите людей в буровых бригадах, — продолжал Сулейманов, — о грубости нашего
начальника конторы они выскажутся тоже грубовато, не пощадят, но о деловых качествах
скажут доброе слово: «Дело знает, энергичный, резину тянуть не любит». Такие суждения я
слышал не раз. Мы столько сказали сегодня Човдурову горького, что можно разрешить себе
сказать и это… Я не верил Човдурову еще недавно, в конце прошлого года. Думал о нем как о
ловком хозяйственнике, который ради выполнения валовой программы в метрах бурения
готов балансировать между легкими и трудными скважинами — легким отдавать
предпочтение, а трудные, вроде тех, что в Сазаклы, замораживать и придерживать. Но я
ошибся в этих низких предположениях. Мы, коммунисты, приходим на партийное собрание
для того, чтобы говорить всю правду. Човдуров — не конъюнктурщик! Он искренне
сомневался в перспективности сазаклынских пластов…
— Да и сейчас в них не верит! — бросил реплику из президиума управляющий.
— …Но в этом нет еще нарушения партийной этики, партийной дисциплины! — возвысил
голос Сулейманов. — Недра земли таятся от нас и часто озадачивают самых опытных и
мудрых. А посмотрите, как работал наш Човдуров, даже не веря!.. Еще осенью он стращал
трудностями: «Кто согласится работать в Сазаклы, кто пойдет туда, в Черные пески, как в
ссылку?..» А в течение зимы так оборудовал жизнь в поселке, так обеспечил бытовыми
удобствами бурильщиков и геологов, что сейчас уже оттуда людей не вытащишь, семьи туда
тянутся, ребят везут… Вот вам и весь Човдуров!
И снова у Аннатувака подступил комок к горлу. Он слышал этот одобрительный ропот, и
сердце ответно разволновалось. А в памяти снова возник обрывок разговора с отцом: «Кто
же так думает обо мне?..» — «Народ». Вот как пророчил отец!.. Пусть же выступит! Теперь,
после Сулейманова, ничего не страшно, пусть скажет по-отцовски горько, по-стариковски
мудро, только бы не промолчал.
А Сулейманов, спокойный, тихим голосом говорил с трибуны, принуждая собрание утихнуть и
слушать.
— Я не касаюсь поведения Човдурова после пожара. Тут он не заслуживает пощады! Жаль,
что обиженный им Тойджан лежит в больнице…
— Так зачем же вы защищаете Човдурова? — бросил с места Андрей Николаевич.
— Нет, товарищ Сафронов, вы неправы, — мягко возразил Сулейманов. — Нам надо всем
выйти отсюда мобилизованными, готовыми к новым трудным делам. Я не защищаю
Човдурова — самовлюбленного горлопана, носителя пережитков, попирающего наши
советские законы общежития. Я защищаю Човдурова — честного и деятельного
организатора. По-моему, нечеловечно наносить жестокий удар товарищу, сделавшему
неверный шаг в сложной обстановке. Я думаю также, что легко разрушить дом, но трудно
построить…
Page 280/311
— Ваше время истекло, Султан Рустамович, — коротко заметил Аман.
— А я уже кончил.
Речь Сулейманова была выслушана с вниманием и одобрением, но аплодировали скупо — и
этого нельзя было не заметить. Партийное собрание — как живой человек, и этот человек,
видимо, опасался, что такая защита, пусть даже справедливая, может ослабить впечатление
слитности коллективной воли, единства мыслей коллектива, так резко устремившегося в бой
с тем, что мешает ему идти вперед.
Не успел Сулейманов сойти со сцены, как из рядов поднялся и махнул ушанкой сыну, прося
слова, мастер Атабай. Аман был, видно, застигнут врасплох: ему и в голову не приходило, что
отец захочет говорить на таком многолюдном собрании. Пока он раздумывал над тем, как
величать его и вообще дать ли слово, старик уже направился к сцене, на ходу начав речь.
— Ишти, я из Челекена… — говорил он, неторопливо поднимаясь по лесенке и поглядывая в
зал. — Ишти, потому ли, что я с детства остался сиротой, потому ли, что никто не
интересовался, из какого я рода, но в общем у меня нет фамилии, неизвестно, чей я сын, есть
только имя у меня — Атабай…
Понимая, что отец собирается завести долгий разговор, и считая неудобным делать
замечание, Аман шепнул сидевшему рядом бурильщику Баяндырову:
— Скажи ему, что тут не место сказки рассказывать.
— Пусть пока говорит, там увидим, — шепнул Баяндыров.
Атабай между тем уже стоял на трибуне.
— Входить в воду покачиваясь я учился у раков, а быстро плавать — у рыб…
В рядах прокатился смешок. Атабай не обратил на это никакого внимания.
— А вот мой старый друг Таган-ага, тот, что сидит рядом с моим сыном в президиуме, — тот в
Каракумах учился ползать у черепах, а бегать — у ящериц зем-земов…
Все в зале смеялись заранее, еще недослушав очередной фразы веселого старика.
Секретарь горкома, сидевший за столом президиума, не зная, к чему клонится речь мастера,
тоже улыбнулся и развел руками. Баяндыров решился сделать оратору замечание:
— Атабай-ага, незачем беспокоить морских обитателей и животных пустыни. Может быть,
скажешь нам о цели твоего выступления?
Атабай бросил папаху на трибуну и уставился на Баяндырова.
— Товарищ Баяндыров, когда ты говорил, разве я мешал?
— Атабай-ага, но я не рассказывал свою биографию…
— Товарищ член президиума, если соловей поет, ворона только каркает. Ведь я не в саду
вырос, у меня нет такого сладкого языка, как у тебя. Прошу простить за каркание!
Баяндыров сам был не рад своему вмешательству и попросил прощения у мастера:
— Атабай-ага, прости, больше не буду.
— Хорошо, прощаю. Лягушка любит воду, если взять меня, а мышь предпочитает песок, если
взять Тагана-ага. Но почему мы сидим здесь? — Старик обвел рукой весь зал, словно ожидая
Page 281/311
ответа на вопрос. — Есть чудесная сила, которая нас обоих — нет, не только нас, а и тебя,
товарищ Баяндыров, и тебя, товарищ Сулейманов, и тебя, Андрей Николаевич, главный
инженер, — привела сюда, дала нам цель, научила любить каждую пядь родной земли,
подружила и побратала. С помощью этой силы мы не только меняем облик своей республики,
но не оставляем разницы между морем и песком. Мы вот с Таганом двадцать пять лет ищем
здесь свое счастье — свое, то есть народное. Мы золотой клад не в песке ищем, золотую
рыбку не в море ловим, а находим в двух-трех километрах под землей… Вот почему борода
моя побелела, и Таган-ага тоже выглядит не лучше меня. Но мы чувствуем себя молодыми,
наше время не позволяет нам стареть!
В эту минуту Аман встал и как председатель официально обратился к отцу:
— Товарищ Атабаев, что вы хотите сказать… в конце концов?
Атабай выпятил грудь, погладил рукой три клока своей бороды и так же официально возразил
сыну:
— Аман-товарищ, разве вы не на моем языке учились говорить «вода» или «хлеб»? Или
выросли очень, чересчур стали культурными, перестали понимать язык отцов? Разве я
по-персидски говорю?
— Здесь, в зале, собрались люди, понимающие разные языки.
— Но сын не понимает отца, так, что ли?
— Я вот что хочу тебе сказать: коротко и ясно изложи свое мнение.
— Пусть говорит! — раздались голоса.
Многие захлопали в ладоши. Атабай, не смущаясь шумом, взял в руки шапку, лежавшую на
трибуне, и резко отчитал председательствующего:
— Если вам так уж невтерпеж, если вам не стыдно заглушать критику, я попробую говорить
короче… Не так ли, Таган-ага?
Таган ничего не ответил на вопрос друга.
— Плохие новости разносятся с быстротой молнии, — продолжал Атабай. — Говорят,
начальник конторы преследует не только молодого Тойджана, но и нас, мастеров. Хочет
освободить нас от работы — меня отправить на Челекен ловить рыбу, а Тагана — в пески
гоняться с палкой за зайцами… Таган-ага, не удивляйся — это яйца учат курицу! Пусть учат,
но пусть на партийном собрании объяснят нам, почему мы стали плохи. Разве наша работа
— брак? Разве… — Он перевел дух и закончил, обратившись к своему другу: — Ну как, Таган,
достаточно или еще?
Под гомон восторженных восклицаний и гул аплодисментов Атабай важно прошел мимо
президиума, важно спустился по лесенке в зал и, уже садясь на свое место, видно, не в силах
справиться с волнением, натянул на голову свою большую ушанку.
Тщетно пытался Аман в течение нескольких минут успокоить собрание — речь Атабая всем
понравилась. Она не поправилась, пожалуй, только его сыну. Балагурство хорошо за
дружеской беседой, думал он, а не на партийном собрании, когда обсуждается вопрос о
стиле руководства. В эти дни Аман слишком тяжело переживал все, что случилось с его
другом, негодовал против него и жалел его и сейчас не мог оставаться равнодушным, видя,
как разухабистая и цветистая, а в общем беззлобная речь отца рассеяла впечатление,
развеселила людей, отпустила их сердца. Не так был настроен Аман, идя на собрание.
Page 282/311
Много месяцев он видел свою обязанность партийного вожака в том, чтобы быть терпеливым
и спокойным среди необузданных и пылких. Много месяцев, сдерживая самого себя,
уравновешивал крайние мнения, усмирял чужую, даже справедливую горячность. Его могли
упрекнуть скорее в том, что он тянет и молчит, поддерживает престиж начальника, тем более
что все знали: они фронтовые друзья. Но случай с Тойджаном вывел его из привычной
сдержанности, Аман решил больше не щадить самолюбие руководителя. Пусть наконец
свершится партийный суд! С таким чувством шел Аман на собрание, с таким чувством им
руководил. Ему не понравилось «справедливое» выступление рыцаря Сулейманова и
огорчила веселая речь балагура отца. И хотя список ораторов далеко не был исчерпан, он
воспользовался своим правом председательствующего и вышел на трибуну.
С первых же слов никто не мог узнать Амана — по резкости и жесткости интонаций, по
меткости и неуравновешенной силе ударов, которые он наносил своему давнему другу
Аннатуваку Човдурову. Он волновался. Единственным кулаком своим заключал каждую
вескую фразу, пристукивая по трибуне. Лоб покрылся каплями пота. Сразу заметнее стала
разница между мертвым глазом и живым…
— …Мы оберегали до сих пор его авторитет, но это не помогло! — грозно говорил Аман и
договаривал кулаком. — Тут снова защищают «нашего Човдурова» — и даже те, кто больше
других пострадал от его необузданного своевластия. А не достаточно ли защищать?
И он подробно рассказал всю историю козней Ханыка Дурдыева, не постеснялся затронуть и
семейную сторону дела, особенно подчеркнул тот момент, когда сплетня, пущенная Ханыком,
стала уже делом общественно-политическим… Рассказал, как однажды уважаемый мастер
Таган Човдуров пришел в партком и дрожащими руками бросил, разобиженный, на стол
жалкие бумажки, справки о здоровье, медицинские заключения и свидетельства. Кто же
позволил начальнику конторы под предлогом заботы о стариках сгонять с промысла
здоровых, полных энергии и бодрости людей, цвет нашего рабочего класса! Рассказал о
позорной ревности Аннатувака к бурильщику Тойджану. В его рассказе история последних
дней — пожар в Сазаклы и поведение Аннатувака Човдурова — выглядели по-новому — он,
видно, имел время обдумать подробности этой нехорошей истории.
— «Наш Човдуров» — коммунист и не мог радоваться пожару на буровой! — утверждал
парторг. — И, сын своего отца, он также не мог радоваться такому несчастью… Он и не
радовался. А ведь какая-то дьявольская, теневая сторона его души ликовала! Вышло-то ведь,
как он пророчил, вышло по его, по-човдуровски! Ведь он торжествовал все эти дни, пока
работали комиссии, изучая причину аварии. Торжествовал мрачно и озлобленно и без
раздумья, без сожаления передал дело Тойджана в следственные органы… С ним, видите
ли, не посчитались, его не послушались, а он-то лучше всех знал, как дорого нам обойдется
нефть, даже если ее там и возьмем. И он ничего хорошего не ждал. Мы не узнавали его в
январе — такую развел лихорадочную деятельность, всех подстегивал, поменялся ролями со
своими противниками. А он жил с невысказанной надеждой — поскорее убедиться в своей
правоте. Когда случился пожар, он не был поражен этой новостью — он ее ждал с
нетерпением. Вот где она, подлость!.. — Аман вздохнул на весь зал от волнения и помолчал,
чтобы дать себе остынуть. — В предании суду бурильщика тоже была какая-то своя,
нехорошая, логика. Он думал так: если не послушались и сказали, что в Сазаклы бурить
можно и должно, значит, теперь во всем будут виноваты не природа, не изломанная
структура пластов, не пресловутая «разбитая тарелка»… А кто же? Надо искать виновников
во что бы то ни стало. Или мастер, или бурильщик. И со злорадством возложил всю полноту
ответственности за пожар на молодого товарища, чтобы отцу побольнее было… Это уже
полная победа индивидуалиста, это неистовство сильного характера, бешеного
темперамента… Опасно, когда такой человек руководит людьми! Но разве только в характере
дело? Давайте вдумаемся посерьезнее, товарищи! Вот перед нами Човдуров — кто он? Сын
туркмена, работающий в советское время на земле своих предков. Плоть от плоти рабочего
класса — вот перед нами его отец. Но этого мало: он инженер, хорошо знающий нефтяное
Page 283/311
дело, честный человек, мужественный воин — я это лично знаю по годам войны. И вот этот
человек кругом неправ в своих отношениях с коллективом! Почему же?.. Разве всему виной
только упрямый характер, как думает его отец? Нет, Сулейманов, если хотите знать, еще
упрямее Човдурова. Тут дело не только в характере, а еще в особом добавочке к нему, вроде
присадки к железной руде. И называем мы эту присадку чутьем и совестью коммуниста,
чувством партийности… Совсем как будто скромная добавка — малая доля хрома, или
кремния, или вольфрама, а сталь получается удивительных свойств, прочная, выносливая,
легированная. Добавишь к упрямому, твердому характеру партийную совесть — и новыми
свойствами озарится человек: и верой в людей, и уважением к труженику, и знанием своего
коллектива, чувством товарищества, беззаветной преданностью делу партии, делу
коммунизма.
Вслед за Аманом выходили на трибуну другие ораторы. Таган не просил слова, Таган
молчал…
Был уже первый час ночи. Всем становилось ясно, что сегодня обсуждение не кончится.
Коммунисты приходят на партийное собрание, чтобы сказать свое слово, и уходят с
партийного собрания только тогда, когда слово становится делом.
Глава пятьдесят третья
Слово становится делом
И вот наступила туркменская весна, не похожая ни на какую другую весну в мире. Веселым
солнечным утром Айгюль пришла за Тойджаном, и вскоре, простившись с Нязик, махнув
рукой доктору, с которым тоже подружились, они вышли из больницы.
— Куда, милый?
— А куда глаза глядят…
Им было хорошо в это утро вдвоем. Взявшись за руки, они шли по джебелской дороге. Все
приметы весны, и даже незаметные постороннему взгляду, были доступны их пониманию,
потому что они родились, жили тут с детства и потому что они сейчас были вместе. Под
палящими лучами солнца земля еще задыхалась, как от испуга. Она еще сырая, не успела
впитать влагу недавних снегов и дождей, но уже кое-где ее покрыл прозрачный
светло-зеленый пух молодой травы, ожили жесткие кусты саксаула и черкеза. Песчаные
склоны дороги были словно испещрены иероглифами: следы ящериц и сусликов
пересекались отпечатками заячьих лапок…
— Гляди!
В кустах мелькнул лисий хвост — и он уже был по-весеннему яркий, светло-желтый.
Они шли и молчали, вдыхали едва уловимый запах травы. Вскоре Тойджан с непривычки
опьянел от всего этого и простодушно признался в этом Айгюль. Тогда она, как няня, усадила
его на песчаный бугорок под кустом и сама села рядом.
Им была хорошо видна дорога, ведущая на Джебел и дальше — в Черные пески, в Сазаклы.
И они заметили три машины, которые — с промежутками минут в десять — пятнадцать —
проследовали одна за другой из города.
Page 284/311
— А ведь это Аннатувак и Сулейманов…
— Смотри — и Аман… и Андрей Николаевич!
— А это машина геофизиков… Вот и перфораторная лаборатория…
— Значит, в Сазаклы сегодня простреливают скважину?
Их поразила новость. Это не могла быть скважина Тагана, недавно восстановленная после
пожара. Но, значит, скважина Атабая дошла до проектной глубины и сегодня проводят ее
испытание… Они долго стояли, держась за руки и глядя вслед давно исчезнувшим машинам.
И вдруг, взглянув друг на друга, рассмеялись и крепко расцеловались — впервые за две
недели больничных свиданий.
Пробежала еще одна машина. Кто-то из нее махнул им рукой, мелькнуло нечто розовое,
сияющее на солнце… Лысина! Ах, это Тихомиров! Конечно, и он не отстает от событий.
В это ослепительно ясное утро в поселке Сазаклы было безлюдно и тихо. Только голенастый
петух, медленно вытягивая ноги со шпорами из песка и клекоча от самодовольства,
вышагивал вслед за своим походным гаремом, а куры, уже дважды обойдя весь поселок,
копошились около ведер с разведенными белилами. В Сазаклы достраивались два
общежития и сельмаг, уже шла побелка маленького домика отделения связи. Но сейчас не
было видно девушек-маляров, не было слышно задорных русских частушек. Молчал и черный
рупор на столбе, врытом среди площади Молодых энтузиастов. Все, кто только мог, ушли в
это утро на буровую Атабая. Для сазаклынцев наступил долгожданный день испытания.
Еще с вечера прибыли с основными машинами и палаткой геофизики и перфораторная
бригада. Несколько автофургонов и гусеничный трактор с барабаном и канатом и будка на
санях расположились звездой вокруг вышки, так что кузова глядели на нее, а радиаторы — в
пустыню. Вокруг были разложены пулеметы — так называются у нефтяников цилиндрические
снаряды, которые погружаются в скважину и производят в ее глубинах, в нефтеносном
пласту, выстрелы, пробивающие стальную обсадную трубу и открывающие дорогу нефти в
скважину.
Операция опускания пулемета на глубину около трех тысяч метров занимала много часов.
Работы начались еще ночью. В скважину подавали воду, и толстый шланг дрожал, как удав, а
по желобу текла назад густая глина — в нее вглядывались теперь не только Атабай с
бурильщиками, но и геологи, инженеры. К полудню на «газиках» подъехали руководители
конторы.
Атабай толкнул в бок усатого бурильщика и пробурчал:
— Ишти, сегодня у нас в Сазаклы как на свадьбе.
Впрочем, это была его единственная шутка за целый день. Старый нефтяник, который умел
всех подбадривать и веселить в самые тяжелые дни, сегодня в ожидании радостного события
был молчалив, как будто язык присох к гортани. И товарищи не узнавали Атабая.
Парторга Атабаева тотчас же окружили рабочие, завязался горячий разговор. В последний
месяц Аман стал частым гостем в поселке, недаром механик Кузьмин прозвал его
сазаклынским полпредом в Небит-Даге. Аннатувак Човдуров, выйдя из машины, сразу
подошел к желобу, несколько минут внимательно изучал глинистый раствор, выходящий из
скважины, потом отошел в сторону. Он присел на бугорок, издали поглядывая на людей,
окружавших скважину.
Page 285/311
С тех пор как месяц назад партийное собрание осудило его, в его поведении произошли
заметные перемены. Он был так же горяч и бурлив, как прежде, но стал осмотрительнее, не
так скор на решения. «Созерцательность вырабатывает…» — пошутил как-то Сафронов. А
Сулейманов заступился: «Что ж, думать полезно не на бегу, а остановившись».
Пожалуй, Андрей Николаевич и не ошибся. Сидя на пригорке в стороне ото всех, Аннатувак
сейчас и наблюдал и размышлял. Он отметил про себя, что инженеры держатся спокойно, а
геологи не могут скрыть волнения. Особенно заинтересовал его молодой геолог, которого он
недавно послал в Сазаклы. Юноша появился в Небит-Даге прямо с вузовской скамьи, но
Аннатувак считал, что плавать надо учить на глубоком месте, и сразу отправил его в
пустыню. Теперь Аннатувак с интересом наблюдал за ним. Юноша был взволнован: толкался
возле скважины, то отходил в сторону и смотрел на носки своих сапог, будто не мог решить —
стоять ли на месте или еще раз обойти скважину, шевелил губами, высчитывая что-то, и
было видно, что весь он находится в трепетном ожидании чуда. «Болеет за дело, горит на
работе» — привычными начальственными формулами подумал Аннатувак.
Но все эти мысли и наблюдения скользили по поверхности сознания, а где-то в глубине шел
спор с самим собой. Сегодня — решающий день: пойдет нефть, и придется еще раз признать
свое поражение? Или нефти не будет?.. А если не будет? Разве он станет радоваться? Нет,
положа руку на сердце, сейчас он мог сказать, что поражение сазаклынцев переживал бы как
собственную беду… Так что же это получается? Как ни кинь — все плохо? Он, Аннатувак
Човдуров, всегда открыто гордившийся ясностью и прямолинейностью взглядов, заблудился
в трех соснах? «Диалектика… — сказал бы Аман и еще добавил бы: — Тупик, в который
упирается всякий, свернувший с единственно правильного партийного пути…» Что ж, теперь
фронтовой друг может быть доволен. Даже мысленно разговаривая с ним, Аннатувак
научился угадывать его возражения. Однако нехорошо сидеть здесь в одиночестве, будто
сторонясь всех. Аннатувак поднялся и подошел к Сулейманову, который безотрывно
всматривался в желоб.
К буровой, с трудом пробиваясь в глубоких бороздах, подъехал еще один «газик». Из него
выскочил Тихомиров, а следом — двое работников филиала научно-исследовательского
института.
— Факельщик приехал, — сказал Сулейманов и отвернулся.
Аннатувак холодно взглянул на Евгения Евсеевича. Он не звал его сюда, сам приехал. А
зачем?
Встретившись взглядом с Човдуровым, Евгений Евсеевич сразу отвел глаза, резко
повернулся и направился к Зоряну, молодому участковому геологу Сазаклы. Но тот и не
заметил ученого. Потеряв голову от волнения, он метался взад и вперед, расталкивая своих и
чужих, на ходу отдавая распоряжения всем, кто попадался на пути. Сулейманову он приказал
убрать глину под желобом, Аннатуваку — собрать железо, разбросанное вокруг буровой, и
никак не мог понять, почему все смеются.
До Аннатувака донесся голос Амана, тот говорил усатому бурильщику:
— От этого будет зависеть, начнем ли мы, например, устраивать здесь душевую…
Човдуров улыбнулся. Как странно, они с Аманом будто поменялись ролями. Тот решает
практические вопросы, Аннатувак анализирует, обобщает, о диалектике задумался… Но, как
ни хорошо Човдуров знал Амана, на этот раз он ошибся. Ни на минуту не покидало парторга
ощущение значительности этого дня. Казалось, за испытанием заброшенной в песках
буровой Атабая незримо следят сегодня и в Ашхабаде, и даже в Москве. Может быть,
сегодня прозвучит первый сигнал к общему наступлению на пустыню всех туркменских
нефтяников, к выходу на новые площади за большой нефтью.
Page 286/311
Бывают такие дни в жизни каждого производственного коллектива, когда сквозь текучку
будничных дел, сутолоку обычных хлопот и обязанностей вдруг у каждого начинают
пробиваться догадки о смысле происходящего, о самом главном, ради чего работают. Эти
дни как бы подбивают черту под многими годами, проработанными вместе, еще теснее
сплачивают людей.
Бригада Тагана Човдурова, пройдя напрямик через два-три бархана, тоже явилась к буровой
Атабая. Таган-ага сразу включился в работы и, пожалуй, суетился больше всех. Как
мальчишка, бегал вызывать трактористов, чтобы убрать площадку вокруг буровой, и даже
вместе с Чекером оттаскивал трубы в сторону. Ждали нефть не на его буровой, но Таган-ага
ждал с такой же яростной надеждой, как и его старый друг Атабай. Ради такого дня он и
стремился в Сазаклы, чтобы самому пробивать первый путь, как некогда в Небит-Даге, чтобы
снова чувствовать руками и сердцем, что молодость еще не прошла…
Устав ворочать трубы, Таган-ага остановился на минуту рядом с Джапаром и заметил взгляд
палатчика, устремленный куда-то вдаль, за барханы. Таган молча поглядел на товарища —
словно тень прикрыла глаза и густые рыжие ресницы, и старик старался понять, что огорчило
Джапара в этот сверкающий солнцем день. Угадывая молчаливый вопрос, Джапар сказал:
— Может, и он лежит под сыпучим барханом…
Таган понял, что Джапар вспомнил о своем отце, погибшем здесь еще в гражданскую войну.
— Они погибали в этих песках ради нашего счастья… — осторожно начал Таган.
— Да, да! Времена меняются быстро, — перебил Джапар, которому и самому не хотелось
предаваться печальным воспоминаниям. — Наши отцы плелись тут вслед за единственным
верблюдом, а мы добываем черный жемчуг под семью пластами земли.
— И добудем! — раздался из-за его спины голос Амана.
— Ты думаешь, товарищ парторг, буровая даст нефть? — недоверчиво спросил Чекер,
подошедший вместе с Аманом. С тех пор как Аман взял его с собой однажды в город и повел
в Дом культуры на концерт, а ночью долго беседовал, оставив его ночевать у себя в
холостяцкой квартире, великан очень привязался к парторгу.
— Обязательно пойдет, — сказал Аман.
Чекера удивила уверенность парторга. Что он может знать об этой скважине? Пусть он
сообразительный, пусть вожак коммунистов и беспартийных, но ведь он же не инженер и не
геолог.
— А почему ты знаешь, что пойдет нефть?
Аман улыбнулся.
— Скажи-ка, Чекер, ты теперь можешь в этом разбираться: почему начали бурить именно
здесь, а не на двадцать километров к западу и не на километр к востоку?
— Так геологи велели, — уверенно объяснил Чекер.
— Но почему показали именно это место?
— Значит, почувствовали, что здесь пахнет нефтью. Видно, шибануло им в ноздри. Ты лучше
объясни, почему не дала нефть вторая буровая? Когда у Атабая было плохо, там было
хорошо.
Page 287/311
Аман понял, что в голове Чекера еще не совсем просветлело.
— Если бы каждый, кто берет в руки карандаш, был ученым, мы бы небесными звездами
играли, как мячами. Если бы каждая буровая давала нефть, мы превратили бы весь мир в
нефтяное озеро. Не всякая пуля попадает в цель. И если вторая буровая совсем не даст
нефти, не будет ничего удивительного. Может быть, долото прошло мимо залежи нефти, как
пуля проходит мимо мишени. Но я уверен, что и третья, и четвертая, и, если будет,
пятидесятая буровая — все здесь дадут нефть.
Чекеру очень понравились рассуждения парторга.
— Вон как ты далеко заглядываешь вперед!
— У меня, Чекер, опыта больше, чем у тебя.
— По-моему, ты уже соображаешь, как инженер.
— Поработай на промыслах, поучись в техникуме, а потом и в институте — и ты будешь
инженером.
Тут разговор оборвался, потому что Тихомиров протиснулся между ними, направляясь к
Зоряну.
На редкость неважно чувствовал себя Евгений Евсеевич Тихомиров, по прозвищу
«Вчерашний день». Если скважина действительно выдаст нефть, окажется, что он был
неправ. Не слишком ли повредит его репутации такой промах? Между тем преждевременно и