Марина Цветаева - Автобиографическая проза - 12

- А младшая потом еще вышла замуж за князя и за графа, и у нее было четыре лошади: Сахар, Огурчик и Мальчик - одна рыжая, другая белая, другая черная. А старшая - в это время - так состарилась, стала такая грязная и бедная, что Осип ее из богадельни выгнал: взял палку и выгнал. И она стала жить на помойке, и столько ела помойки, что обратилась в желтую собаку, и вот раз младшая едет в ландо и видит: такая бедная, гадкая, же-лтая собака ест на помойке пустую кость, и - она была очень, очень добра! - ее пожалела: "Садись, собачка, в экипаж!", а та (с ненавистным на меня взглядом) - сразу влезла - и лошади поехали. Но вдруг графиня поглядела на собаку и нечаянно увидела, что у нее глаза не собачьи, а такие гадкие, зеленые, старые, особенно - и вдруг узнала, что это ее старшая, старая сестра, и разом выкинула ее из экипажа - и та разбилась на четыре части вдребезги!
- Да, - снова подтвердила мать. - Отца у них не было, только мать.
- А отец умер - от диабета? Потому что слишком много ел сахару, да и вообще пирожных, разных тортов, кремов, пломбиров, шоколадов, ирисов и таких серебряных конфет со щипчиками, да, мама? Хотя Захарьин ему запретил, потому что это вас сведет в могилу!
- При чем Захарьин, - внезапно очнулась мать, - это было давно, когда еще никакого Захарьина не было, и вообще никаких докторов.
- А слепая кишка была? Ап-пен-ди-цит? Такая маленькая, маленькая кишка, совсем слепая и глухая, и в нее все сыплется: разные кости, и рыбьи хребты, и вишневые кости тоже, и кости от компота, и всякие ногти... Мама, а я сама видела, как Муся объела карандаш! Да, да, у нее не было перочинного ножика, и она чинила зубами, а потом глотала, все чинила и глотала, и карандаш стал совсем маленький, так что она даже потом не могла рисовать и за это меня страшно ущипнула!
- Врешь! - от негодования и изумления прохрипела я. Я тебя ущипнула за то, что ты при мне объедала мой карандаш, с "Муся" чернилом.
- Ма-ама! - заныла Ася, но, по невыгодности дела, тут же меняя рейс. - А когда человек сказал да, а во рту - нет, то что же он сказал? Он ведь два сказал, да, мама? Он пополам сказал? Но если он в эту минуту умрет, то куда же он пойдет?
- Кто куда пойдет? - спросила мать.
- В ад или в рай? Человек. Наполовину враный. В рай?
- Гм... - задумалась мать. - У нас - не знаю. У католиков на это есть чистилище.
- Я знаю! - торжествующе Ася. - Чистильщик Дик, который маленькому Лорду подарил красный футляр с подковами и лошадиными головами.
- И вот, когда тот разбойник потребовал, чтобы она выбрала, она, обняв их обеих сразу, сказала...
- А я знаю! - я, молниеносно. - Разбойник, это враг этой дамы, этой дамы, у которой было две дочери. И это, конечно, он убил их отца. И потом, потому что он был очень злой, захотел еще убить одну из девочек, сначала двух...
- Ма-ама! Как Муся смеет рассказывать твою сказку?
- Сначала двух, но Бог ему запретил, тогда - одну...
- И я знаю какую! - Ася.
- Не знаешь, потому что он сам не знал, потому что ему было все равно какую, и он только хотел сделать неприятность той даме - потому что она за него не вышла замуж. Да, мама?
- Может быть, - сказала мать, прислушиваясь, - но я этого и сама не знала.
- Потому что он был в нее влюблен! - торжествовала я, и уже безудержно: - И ему лучше было ее видеть в могиле, чем...
- Какие африканские страсти! - сказала мать. - Откуда это у тебя?
- Из Пушкина. Но я другому отдана, но буду век ему верна. (И после краткой проверки.) Нет, кажется, из "Цыган".
- А по-моему, из "Курьера", который я тебе запретила читать.
- Нет, мама, в "Курьере" - совсем другое. В "Курьере" были эльфы, то есть сильфы, и они кружились на поляне, а молодой человек, который ночевал в копне сена, потому что его проклял отец, вдруг влюбился в самую главную сильфиду, потому что она походила на молочную сестру, которая утонула.
- Мама, что такое молочная сестра? - спросила присмиревшая, подавленная моим превосходством Ася.
- Дочь кормилицы.
- А у меня есть молочная сестра?
Мать, на меня:
- Вот.
- Фу! - сказала Ася.
- А она, Ася, мама, не моя, правда, мама?
- Не твоя, - подтвердила мать. - Потому что Асю кормила я, а тебя - кормилица. Твоя молочная сестра - дочь твоей кормилицы. Только у твоей кормилицы - был сын. Она была цыганка и очень злая и страшно жадная, до того жадная, что, когда дедушка ей однажды вместо золотых серег подарил позолоченные, она вырвала их из ушей и так втоптала в паркет, что потом ничего не могли найти.
- А у тех девочек, которых потом убили, сколько было кормилиц? - спросила Ася.
- Ни одной, - ответила мать, - их мать кормила сама, потому, может быть, так и любила и ни одной не могла выбрать и сказала тому разбойнику: "Выбрать я не могу и никогда не выберу. Убей нас всех сразу". - "Нет, - сказал разбойник, - я хочу, чтобы ты долго мучилась, а обеих я не убью, чтобы ты вечно мучилась, что эту - выбрала, а ту... Ну, которую же?" - "Нет, - сказала мать. - Скорей ты умрешь, здесь передо мной стоя, от старости или от ненависти, чем я - сама осужу одну из моих дочерей на смерть".
- А кого, мама, она все-таки больше жалела? - не вытерпела Ася. - Потому что одна была болезненная... плохо ела, и котлет не ела, и бобов не ела, а от наваги ее даже тошнило...
- Да! А когда ей давали икру, она мазала ее под скатерть, а селедку жеваную выплевывала Августе Ивановне в руку... и вообще под ее стулом всегда была помойка, - я, с ненавистью.
- Но чтобы она нечаянно не умерла с голоду, мама становилась перед ней на колени и говорила: "Ну ррради Бога, еще один кусочек: открой, душенька, ротик, я тебе положу этот кусочек!" Значит, мама ее - больше любила!
- Может быть... - честно сказала мать, - то есть больше - жалела, хотя бы за то, что так плохо выкормила.
- Мама, не забудь про аппендицит! - взволнованно, Ася. - Потому что у младшей, когда ей стукнуло четыре года, - тогда она стукнулась об камень, и у нее сделался аппендицит - и она бы, наверное, умерла - но ночью приехал доктор Ярхо - из Москвы - и даже без шапки и без зонтика, - а шел даже град! - и он был совершенно мокрый. Это - правда - мама, святой человек?
- Святой, - убежденно сказала мать, - я святее не встречала. И притом - совершенно больной, и мог бы тогда простудиться, ведь какая гроза! И еще, бедный, тогда так упал перед самой дачей...
- Мама! А почему у него не сделалась слепая кишка? Потому что он доктор - да? А когда доктор заболеет - кто его спасет?
Просто - Бог?
- Всегда - Бог. И тогда тебя - Бог. Через доктора Ярхо.
- Мама, - я, устав слушать про Асю, - а почему, если он святой, он всегда говорит вместо живот - пузо? "Что, Муся, опять пузо болит?" Ведь это неприлично?
- Непривычно, - сказала мать. - Может быть, его в детстве так научили?.. Конечно, странно. Но с таким сердцем и всё позволено. И не то позволено. И я всегда, пока сама жива буду, буду ставить за его здравие свечу.
- Мама, а что же те девочки, так и остались незарезанные? - после долгого общего молчания спросила Ася. - Или ему просто надоело, что она так долго думает, и он тбк - ушел?
- Не ушел, - сказала мать. - Не ушел, а сказал ей следующее:
"Зажжем в церкви две свечи, одна будет..."
- Муся! А другая - Ася!
- Нет, имен в этой сказке нет. "...левая будет старшая, а правая младшая. Которая скорее догорит, ту и..." Ну, вот. Взяли две свечи, совершенно одинаковых...
- Мама! Одинаковых не бывает. Одна была все-таки чу-уточку, кро-охотку...
- Нет, Ася, - уже строго сказала мать, - я тебе говорю, совершенно одинаковые. "Сама зажигай", - сказал разбойник. Мать, перекрестясь, зажгла. И свечи стали гореть - ровно-ровно и даже как будто не уменьшаясь. Уж ночь наступила, а свечи все горят: одна другой не меньше, не больше, две свечи - как два близнеца. Бог их знает, сколько еще времени будут гореть. Тогда разбойник сказал: "Иди к себе, а я пойду к себе, а утром, как только солнце встанет, мы оба придем сюда. Кто первый придет - другого будет ждать".
Вышли и заперли дверь на огромный замок, а ключ положили под камень.
- А разбойник, мама, конечно, раньше прибежал? - Ася.
- Погоди! Настало утро, взошло солнце. И вот, один другого не раньше, один другого не позже - с двух разных сторон - разбойник слева, мать справа - потому что от церкви расходились две совершенно одинаковых дороги, как две руки, как два крыла - и вот по разным дорогам, с двух разных сторон, шаг в шаг, секунда в секунду к церкви - а против церкви - солнце вставало! - разбойник и мать. Открывают замок, входят в церковь, и -
- Одна свечка совсем сгорела: че-ерная! А другая еще чу-уточку... - взволнованно, Ася.
- Две черные, - трезво я. - Потому что, конечно, за целую ночь обе-две сгорели, но так как никто не видел, - то все опять сначала.
- Нет. Обе свечи горели ровно, одна другой не меньше, одна другой не больше, нисколько не сгорев, ни на столечко не сгорев... Как вчера поставили - так и стояли. И мать стояла, и разбойник стоял, и сколько они так стояли - неизвестно, но когда она опомнилась - разбойника не было - как и куда ушел - неизвестно. Не дождались его и в его разбойничьем замке. Только через несколько лет в народе пошел слух о каком-то святом отшельнике, живущем в пещере, и...
- Мама! Это был - разбойник! - закричала я. - Это всегда так бывает. Он, конечно, стал самым хорошим на земле, после Бога! Только - ужасно жаль.
- Что - жаль? - спросила мать.
- Разбойника! Потому что когда он так, как побитая соба-ка, - поплелся - ни с чем! - она, конечно... я бы, конечно, его страшно полюбила: взяла бы его в дом, а потом бы непременно на нем женилась.
- Вышла бы за него замуж, - поправила мать. - Женятся - мужчины.
- Потому что она его и вперед любила, только она уже была замужем, как Татьяна.
- Да, но ты совершенно забыла, что он убил ее мужа, - сказала мать взволнованно, - разве можно выходить замуж за убийцу отца своих детей...
- Нет - сказала я. - Ей бы по ночам было бы очень страшно, потому что тот бы стал являться к ней с отрубленной головой. И всякие звуки бы начались. И, может быть, дети бы заболели... Тогда, мама, я бы сама стала отшельником и поселилась в канаве...
- А дети? - спросила мать глубуко-глубуко. - Разве можно бросить детей?
- Ну, тогда, мама, я стала бы писать ему стихи в тетрадку!
1934

МУЗЕЙ АЛЕКСАНДРА III
"Звонили колокола по скончавшемуся императору Александру III, и в то же время отходила одна московская старушка. И, слушая колокола, сказала: "Хочу, чтобы оставшееся после меня состояние пошло на богоугодное заведение памяти почившего государя". Состояние было небольшое: всего только двадцать тысяч. С этих-то двадцати старушкиных тысяч и начался музей". Вот в точности, слово в слово, постоянно, с детства мною слышанный рассказ моего отца, Ивана Владимировича Цветаева, о происхождении Музея изящных искусств имени императора Александра III.
Но мечта о музее началась раньше, намного раньше, в те времена, когда мой отец, сын бедного сельского священника села Талицы, Шуйского уезда, Владимирской губернии, откомандированный Киевским университетом за границу, двадцатишестилетним филологом впервые вступил ногой на римский камень. Но я ошибаюсь: в эту секунду создалось решение к бытию такого музея, мечта о музее началась, конечно, до Рима - еще в разливанных садах Киева, а может быть, еще и в глухих Талицах, Шуйского уезда, где он за лучиной изучал латынь и греческий. "Вот бы глазами взглянуть!" Позже же, узрев: "Вот бы другие (такие же, как он, босоногие и "лучинные") могли глазами взглянуть!"
Мечта о русском музее скульптуры была, могу смело сказать, с отцом сорожденная. Год рождения моего отца - 1846 г.
___________
Город Таруса, Калужской губернии. Дача "Песочная". (Старый барский дом исчезнувшего имения, пошедший под "дачу".) Дача Песочная в двух верстах от Тарусы, совсем одна, в лесу, на высоком берегу Оки, - с такими березами... Осень. Последние - ярко и мелко-розовые, безымянные, с чудным запахом, узнаваемые потом везде и всегда, - цветочки в колеях. Папа и мама уехали на Урал за мрамором для музея. Малолетняя Ася - бонне: "Августа Ивановна, а что такое - музей?" - "Это такой дом, где будут разный рыб и змей, засушенный". - "Зачем?" - "Чтоб студент мог учить". И, радуясь будущей учености "студента", а может быть, просто пользуясь отсутствием родителей, неожиданно разражается ослепительным тирольским "иодль". Пишем папе и маме письма, пишу - я, неграмотная Ася рисует музеи и Уралы, на каждом Урале - по музею. "А вот еще Урал, а вот еще Урал, а вот еще Урал", - и, заведя от рвения язык почти за край щеки: "А вот еще музей, а вот еще музей, а вот еще музей..." Я же, с тоже высунутым языком, честно и мощно вывожу: "Нашли ли мрамор для музея и крепкий ли? У нас в Тарусе тоже есть мрамор, только не крепкий..." Мысленно же: "Нашли ли для нас кота - и уральский ли? У нас в Тарусе тоже есть коты, только не уральские". Но написать, по кодексу нашего дома, не решаюсь.
В одно прекрасное утро вся дача Песочная заполняется кусками разноцветного камня: голубого, розового, лилового, с ручьями и реками, с целыми видами... Есть один - как ломоть ростбифа, а вот этот, пузырчатый, точно синий вскипевший кофе. На большой правильный квадрат белого, чуть серого, чуть мерцающего камня мы даже и не смотрим. Это-то и есть мрамор для музея. Но уральского кота, обещанного, родители не привезли.
___________
Одно из первых моих впечатлений о музее - закладка. Слово - закладка, вошедшее в нашу жизнь, как многие другие слова, и утвердившееся в ней самостоятельно, вне смыслового наполнения, либо с иносмысловым. Мама и Лёра шьют платья к закладке. Дедушка приедет на закладку из Карлсбада. Дай Бог, чтобы в день закладки была хорошая погода. На закладке будет государь и обе государыни. В конце концов, кто-то из нас (не я, всегда отличавшаяся обратным любознательности, то есть абсолютным фатализмом): "Мама, а что такое закладка?" - "Будет молебен, потом государь положит под камень монету, и музей будет заложен". - "А зачем монету?" - "На счастье". - "А потом ее опять возьмет?" - "Нет, оставит". - "Зачем?" - "Отстань". (Монету - под камень. Так мы в Тарусе хоронили птиц, заеденных Васькой. Сверху - крестик.) На закладку нас, конечно, не взяли, но день был сияющий, мама и Лёра поехали нарядные, и государь положил монету. Музей был заложен. Отец же три дня подряд напевал свой единственный за жизнь мотив: три первых такта какой-то арии Верди.
___________
Первое мое видение музея - леса. По лесам, - как птицы по жердям, как козы по уступам, в полной свободе, высоте, пустоте, в полном сне... "Да не скачи же ты так! Осторожней, коза!" Эту "козу" прошу запомнить, ибо она промелькнула и в моем последнем видении музея.
Мы с Асей впереди, взрослые - отец, мать, архитектор Клейн, еще какие-то господа - следом. Спокойно-радостный повествующий голос отца: "Здесь будет это, тут встанет то-то, отсюда - туда-то..." (Это "то-то", "туда-то" - где это отец все видит? А как ясно видит, даже рукой показывает!) Внизу, сквозь переплеты перекладин - черная земля, вверху, сквозь те же переплеты - голубое небо. Кажется, отсюда так легко упасть наверх, как вниз. Музейные леса. Мой первый отрыв от земли.
___________
А вот другое видение. Во дворе будущего музея, в самый мороз, веселые черноокие люди перекатывают огромные, выше себя ростом, квадраты мрамора, похожие на гигантские куски сахара, под раскатистую речь, сплошь на р, крупную и громкую, как тот же мрамор. "А это итальянцы, они приехали из Италии, чтобы строить музей. Скажи им: "Buon giorno, come sta?"82 В ответ на привет - зубы, белей всех Сахаров и мраморов, в живой оправе благодарнейшей из улыбок. Годы (хочется сказать столетия) спустя, читая на листке почтовой бумаги посвященную мне О. Мандельштамом "Флоренцию в Москве" - я не вспомнила, а увидела тех итальянских каменщиков на Волхонке.
___________
Слово "музей" мы, дети, неизменно слышали в окружении имен: великий князь Сергей Александрович, Нечаев-Мальцев, Роман Иванович Клейн и еще Гусев-Хрустальный. Первое понятно, ибо великий князь был покровителем искусств, архитектор Клейн понятно тоже (он же строил Драгомиловский мост через Москва-реку), но Нечаева-Мальцева и Гусева-Хрустального нужно объяснить. Нечаев-Мальцев был крупнейший хрусталезаводчик в городе Гусеве, потому и ставшем Хрустальным. Не знаю почему, по непосредственной ли любви к искусству или просто "для души" и даже для ее спасения (сознание неправды денег в русской душе невытравимо), - во всяком случае, под неустанным и страстным воздействием моего отца (можно сказать, что отец Мальцева обрабатывал, как те итальянцы - мрамор) Нечаев-Мальцев стал главным, широко говоря - единственным жертвователем музея, таким же его физическим создателем, как отец - духовным. (Даже такая шутка по Москве ходила: "Цветаев-Мальцев".)
Нечаев-Мальцев в Москве не жил, и мы в раннем детстве его никогда не видели, зато постоянно слышали. Для нас Нечаев-Мальцев был почти что обиходом. "Телеграмма от Нечаева-Мальцева". "Завтракать с Нечаевым-Мальцевым". - "Ехать к Нечаеву-Мальцеву в Петербург". Почти что обиходом и немножко канитферштаном, которого, прибавлю в скобках, ни один ребенок, к чести детства, не понимает в его настоящем юмористическом смысле, то есть именно в самом настоящем: человеческом (бедный, бедный Канитферштан!).
- Что мне делать с Нечаевым-Мальцевым? - жаловался отец матери после каждого из таких завтраков, - опять всякие пулярды и устрицы... Да я устриц в рот не беру, не говоря уже о всяких шабли. Ну, зачем мне, сыну сельского священника - устрицы? А заставляет, злодей, заставляет! "Нет уж, голубчик вы мой, соблаговолите!" Он, может быть, думает, что я - стесняюсь, что ли? Да какое стесняюсь, когда сердце разрывается от жалости: ведь на эту сторублевку - что можно для музея сделать! Из-за каждой дверной задвижки торгуется - что, да зачем - а на чрево свое, на этих негодных устриц ста рублей не жалеет. Выкинутые деньги! Что бы мне - на музей! И завтра с ним завтракать, и послезавтра, так на целые пять сотен и назавтракаем. Хоть бы мне мою долю на руки выдал! Ведь самое обидное, что я сам музей объедаю...
С течением времени принципом моего отца с Нечаевым-Мальцевым стало - ставить его перед готовым фактом, то есть счетом. Расчет был верный: счет - надо платить, предложение - нужно отказывать. Счет для делового человека - судьба. Счет - рок. Просьба - полная свобода воли и даже простор своеволию. Все расстояние от: "Нельзя же не" до: "Раз можно не". Это мой отец, самый непрактичный из неделовых людей, учел. Так Нечаев-Мальцев кормил моего отца трюфелями, а отец Нечаева-Мальцева - счетами. И всегда к концу завтрака, под то самое насильное шабли. "Человек ему - свой счет, а я свой, свои..." - "И что же?" - "Ничего. Только помычал". Но когда мой отец, увлекшись и забывшись, события (конец завтрака и свершившийся факт заказа) опережал: "А хорошо бы нам, Юрий Степанович, выписать из-за границы..." - настороженный жертвователь, не дав договорить: "Не могу. Разорен. Рабочие... Что вы меня - вконец разорить хотите? Да это же какая-то прорва, наконец! Пусть государь дает, его же родителя - имени..." И чем меньше предполагалась затрата - тем окончательнее отказывался жертвователь. Так, некоторых пустяков он по старческому и миллионщикову упорству не утвердил никогда. Но когда в 1905 году его заводы стали, тем нанося ему несметные убытки, он ни рубля не урезал у музея. Нечаев-Мальцев на музей дал три миллиона, покойный государь триста тысяч. Эти цифры помню достоверно. Музей Александра III есть четырнадцатилетний бессребреный труд моего отца и три мальцевских, таких же бессребреных миллиона. Где те пуды цветаевско-мальцевской переписки, которую отец, чтобы дать заработать, дал одной из своих племянниц, круглолицей поповне и курсистке Тоне, переписывать от руки в огромный фолиант, который бедная Тоня, сопя и корпя и ничего не понимая (была медичка!), тоскливо называла "моя плешь"? Помню, что за трехмесячную работу девушка получила тридцать рублей. Таковы были цены. Но такова еще была особая - музейная! - бережливость отца. "И тридцать рублей заработает, и, по крайней мере, знать будет, что такое музей и как он строится. Лучше - чем с подружками чаи распивать!"
Ближайшим сотрудником моего отца была моя мать, Мария Александровна Цветаева, рожденная Мейн. Она вела всю его обширную иностранную переписку и, часто, заочным красноречием своим, какой-то особой грацией шутки или лести (с французом), строкой из поэта (с англичанином), каким-нибудь вопросом о детях и саде (с немцем) - той человеческой нотой в деловом письме, личной - в официальном, иногда же просто удачным словесным оборотом, сразу добивалась того, чего бы только с трудом и совсем иначе добился мой отец. Главной же тайной ее успеха были, конечно, не словесные обороты, которые есть только слуги, а тот сердечный жар, без которого словесный дар - ничто. И, говоря о ее помощи отцу, я прежде всего говорю о неослабности ее духовного участия, чуде женской причастности, вхождения во все и выхождения из всего - победителем. Помогать музею было прежде всего духовно помогать отцу: верить в него, а когда нужно, и за него. Так, от дверных ручек упирающегося жертвователя до завитков колонн, музей - весь стоит на женском участии. Это я, детский свидетель тех лет, должна сказать, ибо за меня этого не скажет (ибо так глубоко не знает) - никто. Когда она в 1902 году заболела туберкулезом и выехала с младшими детьми за границу, ее участие не только не ослабло, но еще усугубилось - всей силой тоски. Из Москвы то в генуэзское Нерви, то в Лозанну, то во Фрейбург шли подробные отчеты о каждом вершковом приросте ширящегося и высящегося музея. (Так родители, радуясь, отмечают рост ребенка на двери и в дневнике.) И такие же из Нерви, Лозанны и т. д. любовные опросные листы. Когда дозволяло здоровье, верней болезнь, она, по поручению отца, ездила по старым городкам Германии, с которой был особенно связан мой отец, выбирая и направляя, торопя и горяча, добиваясь и сбавок и улыбок. (А у делового немца добиться улыбки...) Не забывали и мы с Асей нашего гигантского младшего брата. В каждом письме - то из Лозанны, то из Фрейбурга, после описания какого-нибудь tour du lac83 или восхождения на очередной шварцвальдский холм, приписка, сначала, по малолетству, совсем глупая: "Как Васька? Как музей?" - но со временем и более просвещенные. К одиннадцати годам и я втянулась в работу, а именно, когда мы все съезжались, писала отцу его немецкие письма. (Отец языки знал отлично, но, как самоучка, и пиша и говоря, именно переводил с русского. Кроме итальянского, который знал как родной и на котором долгие годы молодости читал в Болонском университете.) Как сейчас помню "Hildesheimer Silberfund"84 и "Professor Freu". Зато какое сияние гордости, когда в ответном письме за таким-то № в конце приписка: "Grьssen Sie mir ihr liebenswuerdiges und pflichttreues Tцchterlein".85
Немецкую переписку отца я вела до самой его кончины (1913 г.).
Теперь расскажу о страшном его и матери, всех нас, горе, когда зимой 1904-1905 года сгорела часть коллекций музея (очевидно, та деревянная скульптура, которую и заказывали в Германии). Мне кажется, это было на Рождество, потому что отец был с нами во Фрейбурге. Телеграмма. Отец молча передает матери. Помню ее задохнувшийся, захлебнувшийся голос, без слов, кажется: "А-ах!" И отцовское - она тогда была уже очень больна - умиротворяющее, смиренное, бесконечно-разбитое: "Ничего. Даст Бог. Как-нибудь". (Телеграмма, сгоряча, была: музей горит.) И его безмолвные слезы, от которых мы с Асей, никогда не видевшие его плачущим, в каком-то ужасе отвернулись.
Мать до последней секунды помнила музей и, умирая, последним голосом, из последних легких пожелала отцу счастливого завершения его (да и ее!) детища. Думаю, что не одних нас, выросшими, видела она предсмертным оком.
Говоря о матери, не могу не упомянуть ее отца, моего деда, Александра Даниловича Мейна, еще до старушкиных тысяч, до клейновского плана, до всякой зримости и осязаемости, в отцовскую мечту - поверившего, его в ней, уже совсем больным, неустанно поддерживавшего и оставившего на музей часть своего состояния. Так что спокойно могу сказать, что по-настоящему заложен был музей в доме моего деда, А. Д. Мейна, в Неопалимовском переулке, на Москве-реке. Все они умерли, и я должна сказать.
Август 1933

ЛАВРОВЫЙ ВЕНОК
(Памяти проф. И. В. Цветаева)
Года за два до открытия музея отцу предложили переехать на казенную директорскую квартиру, только что отстроенную. "Подумайте, Иван Владимирович, - соблазняла наша старая экономка Олимпиевна, - просторная, покойная, все комнаты в ряд, кухня тут же - и через двор носить не нужно, электричество и ламп наливать не нужно, и ванна - и в баню ходить не нужно - все под рукой... А этот - сдать..." - "Сдать, сдать! - с неожиданным раздражением отозвался отец. - Я всю жизнь провел на высокой ноте! - И, уже самому себе, отъединенно: - В этом доме родились все мои дети... Сам тополя сажал... - И совсем уже тихо, почти неслышно, а для экономки и вовсе непонятно: Я на это дело положил четырнадцать лет жизни... Зачем мне электричество?! А квартиру отдать семейным служащим, как раз четыре квартирки выйдут, отличные... Две комнаты и по кухонке..." - Так и было сделано.
В эту же весну отец из Германии привез от себя музею - очередной подарок: машинку для стрижки газона. - "А таможне не платил, ни-ни. Упаковал ее в ящичек, сверху заложил книжками и поставил в ноги. - А это что у вас здесь? - Это? - Греческие книжки. - Ну, видят - профессор, человек пожилой, одет скромно, врать не будет. Что такому и возить, как не греческие книжки! Не парфюмерию же. Так и провез без пошлины. Помилуйте! Да на пошлину вторую такую стрижку купить можно". (Никогда не забуду, как он на самосеянном газоне перед музеем - первый - ревниво, почтительно, старательно и неумело, ее пробовал.) Думаю, что это был единственный за жизнь противозаконный поступок моего отца. Впрочем, он для музея был готов на несравненно - большее, во всяком случае - дольшее. Сидит он у какой-нибудь москворецкой купчихи, потягивает чаек и улещает: - "Таким-то образом, матушка, всем и радость, и польза будет. А что племянник? Племянник все равно промотает". Старушка: - "Неужели?" - "Как Бог свят - промотает. Пропьет или в карты пропустит". Старушка, упавшим голосом: - "Пропустит". Отец: - "А покойник их, небось, по полтиннику собирал. Племянник пусть сам наработает. Я ведь тоже в детстве босиком бегал..." Помню, что таким способом, только на этот раз у старушки высокопоставленной, отец, в конце очень долгих концов, отстоял для музея прекрасный подлинник: мраморную голову императора Тита, которая и поныне украшает музей.
Отношение к строящемуся музею было разное. Помню известного московского педагога Вахтерова, в 1909 году говорившего мне, тогда - гимназистке: - "Зачем музей? Сейчас нужны лаборатории, а не музеи, родильные дома, а не музеи, городские школы, а не музеи. Ничего! Пусть строят! Придет революция, и мы, вместо всех этих статуй, поставим койки. И парты. А что строят - ничего. Стены нам пригодятся". В общем, интеллигенция и молодежь относились равнодушно, и отец в своем деле (как каждый любящий - в своем!) был одинок. Но он этого не замечал - или миновал. Зато, как же он радовался малейшему сочувствию, малейшему "музейному" вопросу, как охотно сам путеводил - шестидесятипятилетний старик и безумно занятый человек - наших сверстников, мальчишек и девчонок, сам показывая и рассказывая, обстоятельно отвечая на самые наивные вопросы. Убеждена, что не более ревностно - раз от всей души, значит, больше нельзя! - он потом показывал музей верхам России. Разница между путеводимыми тонула, и даже сгорала, в неизменности вдохновения. Усилить это вдохновение могло только чужое вдохновение. Оно редко - везде.
Не могу не рассказать об одном его путевождении. Поступил к нам дворник, прямо из деревни, - семнадцати лет, круглолицый, кареглазый, с щеками пышущими, как те печи, которые он так жарко и с таким жаром топил, - по имени Алексей, и, действительно, Божий человек, даже Божие дитя: не пил, не курил, только спал. Зато - спал непробудно.