Марина Цветаева - Автобиографическая проза - 16

Ты был волей и совестью нашего времени, его - вопреки Эдисону, Ленину, пр., от Эдисона, Ленина, пр. - единственным вождем. Не ответственным монархом, а монархом Ответственности. (Так мы (время) когда-то передали себя, все свои вопросы, Гёте, сделали его - хотел или не хотел - своим ответом. Тебя - ответственностью. Потому и отдали: Гёте - свет, ты - кровь.)
"Und Körper nur noch aus Galanterie, um das Unsichtbare nicht zu erschrecken"121 - так сказал ты о последних годах (оказалось - днях) своего тела. Больного или не больного - чьи это слова? не человека же!
Вспомни своего Мальте, как все, те, по всем улицам Парижа за ним ходили, почти что шлялись, вымаливая у него не все, а всего его. Так и мы за тобой - до поры. Вспомни Мальте, передававшего через стену, соседу, волю, соседу, которого в глаза не видал. Сосед ведь тоже не просил. Но Мальте-то вопль - слышал!
"Wer ist dein Nächster? Der dich am nothwendigsten braucht?"122 - толкование ближнего на протестантском уроке Закона Божьего, пребывшее для меня предельным.
Мы все были твои ближние.
Признаньями, исповедями, покаяниями, вопросами, чаяньями, припаденьями, приниканьями мы тебя залюбили - до язв на руках. Через них ушла вся кровь.
Кровь. Слово сказано.
Твоя Blutzersetzung (разложение крови) - которую я сначала не поняла - как! он, впервые после Ветхого Завета сказавший кровь, так сказавший кровь, просто - сказавший кровь! - не статья и доказывать не стану - именно он от Blutzersetzung - разложения, обнищания ее. Какая ирония! Не ирония вовсе, а моя первая, сгоряча, недальновидность.
Истек хорошей кровью для спасения нашей, дурной. Просто - перелил в нас свою кровь.
Остановка.
Знаю, что медицинская болезнь, от которой ты умер, лечится переливанием крови, то есть близкое лицо, хотящее спасти, отдает свою. Тогда болезнь - кончается. Твоя болезнь - началась с переливания крови - твоей - в всех нас. Больным был мир, близким лицом его - ты. Что когда спасет перелившего!
Поэзия ни при чем. "Только лишняя порча крови", "что зря кровь портить", - так говорит быт. Предел этого "зря" и "лишнего" - окончательная порча крови, то есть смерть. Твоя смерть.
Не прощая жизни оскорбительной приблизительности даты ее - 29-го декабря вместо 31-го, кануна, да еще твоего любимого тысяча девятьсот двадцать седьмого, благодарю ее, жизнь, за точность формы и наименования...
Райнер Мария Рильке, и это подтвердит каждый врач, умер от разложения крови.
- Перелив свою. -
___________
И все-таки, Райнер, несмотря на великолепие твоей смерти, твоими справа- и слева-коечными соседями во мне есть и пребудут:
Mlle Jeanne Robert, учительница французского языка,
и Ваня Г<учко>в, кем-то обиженный русский мальчик,
и - отметая фамилии и даже первые буквы их - просто
Жанна - (вся та Франция)
и
Ваня - (вся Россия).
Ни имен, предельных, ни соседств, совершенных, я не выбирала.
___________
Райнер Мария Рильке, покоящийся на скале Rarogne над Роной - без соседей - во мне, его русской любящей, покоится:
между Жанной и Ваней - Иоанной и Иоанном.
Bellevue, 27 февраля 1927

КИТАЕЦ
Почему я так люблю иностранцев, всех без разбору, даже подозрительных арабов и заносчивых поляков, не говоря уже о родных по крови юго-славянах, по соседству и воспитанию - немцев, по нраву и громовому р - итальянцев, не будем перечислять, - всех, без разбору? Почему сердце и рот расширяются в улыбку, когда на рынке заслышу французскую речь с акцентом, верней, один акцент с привеском французской речи? Почему, если мне даже не нужно капусты, непременно, магнетически, гипнотически беру у "метека" кочан и даже, вернувшись, второй, только чтобы еще раз услышать его чудовищное для французских ушей "мерррси", с топором рубнувшим "мадам", а иногда и просто: "До свидания, приходи опять". Почему, при худшей капусте, для меня метеков лоток непреложно - лучше? Почему рука сама, через лоток, жмет арабову, арапову и еще не знаю чью - лапу? Почему, когда на рынке ловкий "камло", сыпля словами и жестянками, превозносит французскую сардинку и поносит португальскую, я, оскорбленная, отхожу? Ведь не меня же ругали - при чем тут русские? Но ругая португальскую сардинку, меня, мою душу задели, и это она увела меня из круга туземцев более властно, чем ангел-хранитель за руку, или ажан - тоже за руку, хотя иначе.
Потому ли (так люблю иностранцев), что нам всем, чужакам, в Париже плохо? Нет, не потому. Во-первых, мне в Париже не плохо (не хуже, чем в любом месте, которого я не выбирала), во-вторых, моему рыночному другу-армянину, который молодых зовет "p'tite soeur",123 a пожилых "p'tite mиre",124 и даже самую нарядную даму не зовет "Madame", в Париже явно хорошо. Значит, дело не в плохости жизни, и любовь моя не "camaraderie de malheur".125
А потому что каждому из нас кто-то, любой, пусть пьяный, пусть пятилетний, может в любую минуту крикнуть "метек", а мы этого ему крикнуть - не можем. Потому что, на какой бы точке карты, кроме как на любой - нашей родины, мы бы ни стояли, мы на этой точке - и будь она целыми прериями - непрочны: нога непрочна, земля непрочна... Потому что малейшая искра - и на нас гнев обрушится, гнев, который всегда в запасе у народа, законный гнев обиды с неизменно и вопиюще неправедными разрядами. Потому что каждый из нас, пусть смутьян, пусть волк, - здесь - неизменно ягненок из крыловской басни, заведомо - виноватый в мутности ручья. Потому что из лодочки, из которой, в бурю, непременно нужно кого-нибудь выкинуть, - непременно, неповинно и, в конце концов, законно, будем выкинуты - мы. Потому что все мы, от африканца до гиперборейца, camarades не de malheur, a: de danger.126 Потому что, если мы все под Богом, то на чужой земле еще и под людским гневом ходим. Гневом черни, одной - всегда, одним - всегда. Потому что стара вещь - вражда, и сильна вещь - вражда. Иностранца я люблю за то, что у него на всякий случай голова втянута в плечи, или - что то же и на тот же случай - слишком уж высоко занесена. Не "плохо живется", а плохо может прийтись. Мне скажут: "А у себя, в Москве?" Да, было дело, и не раз:
"Ишь, буржуйка, шляпу нацепила!" (Из глаз - ненавидящий класс.) - "А я зато в Москве родилась, а ты откуда взялся?" Ведь я, при всем моем превосходстве: стоянии над месторождением, отыгрывалась - им же! И этого довода "в Москве родилась", этой почвы из-под ног у меня никто не вырвет, даже если я, как сейчас, от нее за тридевять земель и запретов. Убьют - не возьмут!
Я сказала: camarades de danger. И все же - нет. Родина, в иные часы, настолько опаснее чужбины, насколько опаснее возможного несчастного случая - верная смерть. Смерти бежа, - побежали многие беженцы. Camarades de danger, но не физического. Страх оскорбления, а не смерти, нам всем головы втягивает, и вызов невидимому оскорбителю иным из нас головы заносит. Оскорбления, на которое в иностранцевом словаре - нет слов.
Camarades d'orgueil blessй.127
Пришла на почту отправить рукопись: печатными буквами, но рукой писанную, - ясно, что заказным письмом, то есть франка три, - рукой писанную, но печатными буквами, значит, может быть все-таки "imprimй".128 Занятая этими сложными сделками со своей совестью и трусостью, упускаю начало предполагаемого рассказа и застаю его уже в виде прильнувшего к окошечку и оживленно жестикулирующего какими-то мелочами китайца.
"Дряй, дряй", - различаю я в тонкой и быстрой струйке его детского голосочка. "Что он говорит?" - почтовая барышня другой, по-французски. - "Это - японец (вторая), он говорит по-японски". И раздельно, как двухлетнему ребенку: "Сколько стоит это?" - раскачивая перед его лицом какую-то яркую мелочь, оказывающуюся кошелечком. И, в ответ на его явное непонимание, еще сокращая, как годовалому: "Сколько - это?" - "Дряй, дряй, дряй!" - мельчит китаец. "Это - китаец, и он говорит три", - поясняю я прелестной, вцепившейся в кошелек почтарше. "Мадам понимает по-китайски и говорит, что три", - шепотом поясняет барышня своей не менее миловидной и вожделеющей товарке, откровенно бросившей свое окошко и выудившей с прилавка первого - другой кошелечек, не менее соблазнительный. "Я не по-китайски понимаю, а по-немецки, - честно поясняю я и, уже увлекшись филологией, - по-немецки - дрэй, а у нас - три. (Бровный вопросительный знак.) - Я - русская. Мы с немцами соседи". - "Так скажите ему, мадам, - почтарша с неизъяснимым волнением уважения, - что..." - "Русский? - вдруг, мне, китаец. - Москва? Ленинград? Харашо!" - "Так вы и по-русски знаете?" - я, бросив барышню, бросаясь к китайцу, радостно. "Москва была, Ленинград была. Харашо была!" - тот, сияя всем своим родным уродством. "Он знает Россию, - я барышне, взволнованно, - мы ведь соседи, это почти компатриот..." - "Скажите ему, пожалуйста, что два! два!" - сбитая с толку барышня, для вящей понятности поднося растопыренные пальцы уже к моему лицу. "Я поняла: два. (Китайцу:) Zwei. Два. Die Dame gibt zwei Franken129". - "Dutsch! Dutsch!130 Берлин! - расплывается в улыбку китаец, топя в ней последние остатки глаз, и, по мере ее сбегания, вновь прозревая: - Zwei - не-е, drei, drei". - "Он не хочет два, он хочет три, - докладываю я и, испугавшись, как бы не отослала его ни с чем. - Но может быть и уступит. Но, предупреждаю вас, c'est un chinois, ce sera long".131
Пока барышни, как птички в клетках, шепотом и щебетом совещаются, показываю китайцу браслет с левой руки: неведомую птицу, раскинувшую хищные крылья и не менее хищный когтистый хвост над встречным движением нам неведомого дерева, кажущегося ее водным отражением. "Хина! Хина!" - ликует китаец, деликатно потрагивая желтым пальцем массивное серебро браслета. "Купила у "хины" - в Москве - в войну - Krieg". - "Война? Купил?" - тот, почти смеясь уже. Но даже если бы ты мог меня понять, дорогой почти-соотечественник, не рассказала бы тебе - как, ибо купила - вот как. Иду по Арбату и наталкиваюсь - именно наталкиваюсь, как на столб, на китаянку в голубом балахоне, редкую, лицом, уродку, всю в серебре. И так как отродясь люблю серебро, и отродясь люблю огромные кольца, а сейчас (1916 г.) пуще всех колец - строки:
Ты хладно жмешь к моим губам
Свои серебряные кольцы...

И дальше, на простонародном старинном ы настаивая:
И я, в который раз подряд,
Целую кольцы, а не руки...

И так как это именно - кольцы, старинные, простонародные, огромные, - щитами, на которых можно написать все, - огромные, но на каждый палец, ибо не запаяны, а загнуты, я прямо к китаянскому носу рубль, тоже серебряный и еще огромнейший:
"Продашь?" - "Не-не-не-не", - китаянка, мелко и пронзительно, точно ее колют. Я, не вытерпев, молча, второе колесо рубля. Сторговались: я отдала ей все свои рубли, а она мне все свои кольцы, и с чистыми щитами, и с щитами, исчерченными, будем надеяться - заклятьями, а не проклятьями! Но, уже шагов пятьдесят пройдя, - блеск большого серебряного обода в глазах, блеск, переходящий в нестерпимый, от секунды к секунде растущий разгар ожога: осознаю, что не купила у нее прекрасного, с птицей, браслета, которого за суетней колец и рублей, как-то не дорассмотрела, не доосознала. Возвращаюсь - китаянки нет. Ищу на Арбатской площади, на Пречистенском бульваре, на Воздвиженке - исчезла.
Несколько дней спустя, на том же Арбате - глазам не верю - она! Первый взгляд на руку: он цел! (Да и кому тогда, во всей Москве, кроме меня, нужен был серебряный браслет?) Я - десятирублевую бумажку: "Продашь?" - "Не-не-не-не..." Я - еще пятирублевую, и маша ею перед вдавленным носом. "Да?" - лепет, - живое немецкое "lispeln"132 - нечеловеческое: лиственное, точно совсем бессмысленное, точно не я не понимаю, а и нечего понимать, - точно кошка лакает из блюдца, и - цап мои бумажки! Теперь хочу браслет, но - о, удивление, негодование, отчаяние, похолодание - браслета не дает, не дает даже притронуться: "Не-не-не-не-не..." А деньги тоже уж "не-не-не" - исчезли: нет: проглотила, что ли? "Давай браслет!" - я, как умею, строго. Она, совсем закрыв глаза (лицо совершенно идольское) и зажав под мышкой браслетную руку, да еще прижав ее Для верности другой (сейчас уйдет! сбежит! и остолбенев - уже остолбенела - я): "Не-не-не..." Но тут - кулак. Огромный безмолвный кулак. Оборачиваюсь - солдат. Солдат, стоявший и наблюдавший сцену. "Это - видала?" Да, увидела сквозь закрытые глаза, которые тут же раскрыла, так же как, торопливым и покорным жестом, на руке, браслет. Подала. Надела. "Ах ты, желтюга косоглазая! - солдат, уже для души замахиваясь, - Деньги - брать, а браслетку - жать? Да я тебя, такую-сякую..." - но нецензурный конец тонет в громком его хохоте, ибо китаянка уже бежит, быстрит, быстро-быстро, мелко-мелко, мелким бесом и бисером перекатываясь на неправдоподобно-крохотных своих болванчиковых китаянских ногах. "Ну и дура ж ты, прости Господи! барышня! Да рази так можно? С нехристями этими? Деньги давать допреж как вешш в руках. Пятнадцать, что ль, дала?" - "Пятнадцать" - "Видно, деньги твои несчитанные. Да я бы за такое, прости Господи (нецензурное слово) - и рубля, что рубля, и полтины..."
Птичий браслет на моей руке и поныне, заклятые кольца же, что-то особой удачи не приносившие, я в один особенно-неудачный день наотрез сняла: ведь если даже и не проклятые, - Бог их знает, почти-компатриотов, - может быть: что китайцу польза, то русскому - вред?
"Не-не-не-не... - лепечет китаец, - нэй, нэй!" - "Он не хочет два", - огорчается барышня. "Так дайте два пятьдесят". - "А что скажет мой муж?" - "Мужу скажете: два". - "Вы так думаете?" - "Да. Берите, а то я возьму, все возьму". Кошельки, как по мановению, с помощью еще нескольких рук, разобраны: ушел и чудный малиновый животастый мандарин, и разлатая - азалии? магнолии? - ветка, и паланкин, и рисовый обед. Мне достался - остался - последний, худший, и даже не китайский, а японский: две неприятно-тощие японки с гребнями и без всяких животов. Потом, по дружбе и без всякой надежды, роюсь в его заветном товаре: черных зеркальных шкатулках с щелчком - выскакивающим золотым аистом, подносящим папиросу, золотых кадильницах-курильницах, и - о сюрприз! - китайские папиросы в золотой коробке. "Сколько?" - я - китайцу. "Твоя - два". - "Хорошие?" - "Харош!" - зашивает щели глаз и выкатывает китайские яблочки ноздрей. "Что это?" - почтарша, заинтересовавшись. "Китайские папиросы. Дешево". - "Пахнет розой, - барышня, обнюхав, и, мечтательно: - Как, должно быть, приятно и необыкновенно-розовый табак". Я, работая на китайца: "Купите тоже!" - "О, нет, нет, муж курит только "Житан", от розового табака, вы знаете, мужчину стошнить может". - "Так попробуйте мою!" На лице у барышни - ужас. "Да что вы! Ведь это - ваши!" - "Потому-то и предлагаю вам (обращаясь к другой) и вам". - "Нет, - первая барышня твердо, - я не могу допустить, чтобы вы из-за меня портили вещь". - "Но ведь я их все равно открою!" - "Дома, при вашем муже - другое дело, но чтобы из-за меня..." - "Ну, сделайте мне удовольствие, - умоляю я, - я сама буду курить, все покурим, и китаец покурит". - "Я вам бесконечно благодарна, но это невозможно", - барышня, для пущей убедительности отъезжая вместе со стулом вглубь. "Тогда открою - я!"
Открываю, и - о, изумление! - вместо стройного ряда белых или хотя бы "розовых" папирос, - мозаика черных друг в друга вжатых шершавых треугольников. Я, неуверенно протягивая: "Но как же это курить?" Барышня, вертя между пальцами, с внезапным вскриком:
"Но ведь это уголь! (Показывая замшево-черные пальцы:) Смотрите! - Строго, китайцу: - Что вы продали Madame?" Китаец, шумно втягивая воздух носом и изображая на лице блаженство: "Харош!"
"Да ведь это для курильницы, - подошедший почтальон, - у моей тещи как раз такие же. И очень даже хорошо пахнет, когда зажечь". - "И у меня есть китайская курильница, - не без гордости, барышня, - только никогда не зажигали". - "Так возьмите!" - "Что?" - "Уголь возьмите - к курильнице". - "Но мой муж..." - "Даром возьмите, сделайте мне это одолжение, что же мне с ним делать, у меня же нет кадильницы, в плите, что ли, жечь вместо boulet?"133 Шутка удалась, общий смех, но рука все еще не решается. "Да берите же, - знаток-почтальон, - Madame - русская? Я знаю русских, они делают все, что им приходит в голову, и не терпят, чтобы им противоречили. Правда, Madame?" - "Совершенная, - серьезно подтверждаю я, - и больше того: когда им не дают делать того, что им приходит в голову, они эту голову - теряют (ils perdent la tкte) - поняли?"
И, вложив окончательно оробевшей барышне в руку "розовый табак", выходим - китаец, мой сын и я. На перекрестке, исполосованном автомобилями, долго ждем. "Не-не-не", - китаец, мотая головой на машины. Наконец перешли. Ему вправо, мне - влево. Прощаясь за руку, отмечаю, что жмет, как мы, жмет, а не отсутствует, как французы. И, уже несколько шагов пройдя: "Э-э-э-иэ-иэ-иэ..." - какое-то - слабое хотя, - голошенье. Оглядываюсь: он, желтый, лошадо-волосый, бегущий, чем-то машущий: цветком на палочке, который сует в руку моему сыну:
"На, на, моя - твоя..." Я: "Бери же, Мур. (Китайцу:) Спасибо. Сколько?" Он, маша уже пустой рукой и сотрясаясь от беззвучного смеха: "Не-не-не-не... твоя дала, моя дала... моя дала, моя твоя дала... ла-ла-ла-ла..." И, вознося в небо деревянное изделие своего лица: "Харош русск!.. Харош - Москва!.."
"Какой хороший китаец, - сказал мальчик, пыхтя над игрушкой. - А почему почтовая барышня так боялась взять у вас уголь". - "Потому что здесь незнакомым - не дарят, а если дарят - пугаются". - "Но китаец ведь тоже незнакомый... - и удачно раздув рябую плиссированную бумагу в не то цветок, не то птицу, не то грушу, не то дворец: - Мама, а насколько китайцы больше похожи на русских, чем французы".
<1934>

СТРАХОВКА ЖИЗНИ
Сидели, мирно ужинали, - а может, и обедали, дело слов, ибо салат все тот же, - итак, сливая русский ужин с французским обедом в римском салате, - ели: отец, мать и сын.
- Мама, а какие французы обильные, - вдруг сказал мальчик.
- Это не французы обильные, это русские обильные! - горячо сказала мать. - И вообще, так скорей принято говорить о странах.
- По-о-чему? - изумился мальчик. - Как страна может быть обильной? У нее же нет рук.
В эту секунду раздался стук в дверь, и мать, не успев распознать очередного сыновнего словесного метиса (habil'ный134), пошла открывать. На пороге, в полной тьме площадки, стоял кто-то очень высокий, с шляпой в руке.
- Извините, сударыня, - сказал он молодым голосом, - я - инспектор...
Мать, отступив, тем - впустила. Молодой человек по ее пятам шагнул в кухню, где и стал - между обеденным столом, посудным столом, газом, плитой, раковиной и стульями обедающих - вроде как бы на единственной сухой от прилива и твердой между пропастями пяди: одной ногой, перекинув через нее вторую, левую.
- Да? - не подымая глаз, спросила бровями мать, уже усевшись за салат.
- Простите, что я нарушаю ваш обед, но я инспектор и...
("Налог! - мысленно произнесла она. - А ведь недавно вносили, или, может, опять вспомнили похищенного генерала и стали переписывать всех русских?")
- Вот моя карточка, - продолжал молодой человек, поднося к ее глазам и тут же от них отымая (так детям на секунду показывают завтрашний "сюрприз" - распахнутую книжку с какой-то фотографией, может быть, действительно похожей, если бы она успела рассмотреть, во-первых, ее, во-вторых, подающего).
"Но почему же он не говорит Sыretй135 и не показывает знака? - подумала она, мысленно проделывая за него жест, открывающий знак. - И за что же нас арестовывать, наконец?"
- Assurance,136 - точно в подтверждение прозвучал над ней его голос.
Услышав наконец роковое (ибо принятое за Sыretй) слово, она перестала есть и стала ждать.
- Я иду в Нюельмон, - продолжал сверху голос, - и осматриваю квартиры с точки зрения пожара.
("Господи! - пронеслось у нее в голове. - А у меня плохой электрический шнур, весь в узлах и с постоянными взрывами! И что такое Нюельмон?")
- Вы, кажется, не понимаете по-французски, - осведомился он, этим доводя до сознания присутствующих, что они с самой секунды его входа, в ответ на все его речи, не только не произнесли ни одного слова, но даже слога, так что он законно мог бы спросить: "Вы, кажется, лишены дара речи?"
- О нет! - воскликнула мать, задетая за живое, и от этого, действительно, оживая. - Мы отлично понимаем. Но, простите, что вам от нас нужно?
- Вы спрашиваете, что мне от вас нужно? - продолжал голос с усмешкой. - Я же вам сказал: я прохожу в Нюельмон.
"Безработный! - подумала она. - Очевидно, идет к себе в Нюельмон и по дороге осматривает печи. Нужно дать". И, вскинув наконец глаза:
- Мы не очень богаты, - робко сказала она, - и печи у нас вычищены, но мы все-таки... - и тут же осеклась, потому что поняла, что видит над собой молодое, красивое, румяное, чисто выбритое и чисто вымытое, вовсе не безработное, а еще менее - печниково - лицо, под которым, по обратному пути глаз в тарелку, удостоверила и новый вишневый галстук, и чистый серый костюм.
- Так это именно для бедных! - оживился нюельмонец. - Богатым - что! Хоть вся их семья перемрет, - их жизнь от этого не нарушится. Это именно для неимущих, живущих трудом своих рук.
- Но что такое "это"? - приободрясь, спросила она.
- Страховка жизни, - разве я вам этого не сказал? - И, с новыми силами: - Я прохожу в Нюельмон (и вдруг она поняла, что никакого Нюельмона нет, что есть annuellement,137 последний слог которого он произносит "мон"), - и больше всего стараюсь заинтересовать своим предложением именно малоимущих, живущих трудами рук своих.
(Переводя глаза на тонкие, с длинными пальцами, руки мужа:)
- Ваш муж - художник?
- Нет, - выдавил муж.
- Нет? - удостоверился он у жены.
- Нет, - подтвердила жена.
- Любопытно, - задумался он, - я был уверен, что он художник. Я, вообще, буду говорить с вами, потому что ваш супруг имеет вид не понимающего по-французски. Итак, это именно важно для живущих трудом своих рук. Представьте себе, Madame, что вы имеете несчастье потерять своего мужа, - развязно, точно говоря не о здесь присутствующем, явно живущем и жующем муже, а о каком-то аллегорическом лице, которого та никогда и в глаза не видала и потерять которого, посему, никак не может. - И останетесь одна, с тремя малолетними детьми, младшим - грудным.
- У меня нет грудных детей, - ответила она, - мальчику, которого вы видите, девять лет.
- Но у других есть, вы же не можете сказать, что у других их нет, - ласково (так урезонивают успешного, но завравшегося ученика на экзамене) поправил инспектор. - Я знал одну женщину, у нее было шестеро малолетних, и когда ее муж упал со стройки...
- Ох! - вскрикнула она, содрогаясь от этого ужасного видения. - Какой ужас! С высока упал?
- Да, с седьмого, - подтвердил инспектор, утверждаясь на второй ноге, - и я сам выдал ей премию. Вы думаете - она не была рада?
- Какой ужас! - вторично и совсем по-другому воскликнула слушательница. - Какой ужас - радость таким деньгам!
- Но у нее были дети, - наставительно продолжал инспектор, - шестеро малолетних детей, и она не смерти их отца радовалась, а их благополучию. И если бы вы, Madame, имели несчастье лишиться своего мужа...
- Слушайте! - воскликнула она. - Вы уже второй раз говорите мне о смерти моего мужа. Это противно. У нас так не делают, при живом. Мы - иностранцы, я даже вам скажу, что мы - русские, и (уже на ходу, переходя в другую комнату за папиросами) русские своими ушами таких вещей слышать не могут, русские могут слышать только про свою смерть. Да!
- Madame, - звучал уже из коридора голос молодого человека, - вы меня не так поняли, я вовсе не хотел сказать, что вы непременно потеряете своего мужа, я только хотел сказать, что это с вами, как со всякой, может случиться.
- Теперь вы это говорите в третий раз! - взорвалась молодая женщина, уже куря и идя прямо на него и этим водворяя его в кухню. - И я этого больше слышать не хочу. Если это - страховка жизни, объявляю вам, что я чужих жизней не страхую.
- Но если Monsieur сам бы застраховал свою?
- Ни чужих, ни своих, это у нас не в крови, а кроме того, у нас нет денег, мы должны переезжать на другую квартиру, и...
- Но мое предложение как раз и рассчитано на лиц, переезжающих на другую квартиру. Во время квартирного переезда тоже могут быть несчастные случаи: стоявший шкаф, например, - шкаф, стоявший двадцать лет, - зеркальный шкаф, вы меня понимаете? - внезапно падает, и...
("Какой ужас! - и она даже закрыла глаза. - Именно наш шкаф, данный нам именно за нестойкость...")
- Мы не боимся падающих шкафов, - твердо сказала она, - мы, конечно, все делаем, чтобы шкаф не упал, но когда шкаф - падает, это - судьба, понимаете? Так вам ответит каждый русский.
- Русские всегда говорят "нет", - задумчиво сказал молодой человек, покачиваясь в коленях, - в Медоне (я живу в Медоне) есть целый русский дом, который не говорит по-французски. Стучишь в дверь, выходит господин или дама и говорит: "Niet". Тогда я сразу ухожу, потому что знаю, что меня не поймут. Да, не часто меня понимают так, как вы, Madame. И, чтобы возвратиться к страховке...
- Лучше не возвращайтесь! - горячо и сердечно воскликнула она. - У нас все резоны не страховаться: во-первых, мы совершенно бедны и, все равно, не будем платить, предупреждаю вас, как честный человек, - вы будете ходить и ничего не будете получать, вы будете писать, и мы никогда не будем отвечать, - во-вторых, а для нас во-первых, - это нам, моему мужу и мне, претит одна мысль о деньгах за смерть кого-нибудь из нас.
- Monsieur думает - как вы? - спросил инспектор. - Он как будто не понимает по-французски.
- Он отлично понимает и думает совершенно как я. (И, чтобы как-нибудь загладить, рассеять:) Может, - когда мой сын вырастет и женится... Но мы - другого поколения, лирического поколения... (И, видя, что на этот раз он не понимает:) Мы - "сантиментальные", "суеверные", "фаталисты", вы, наверное, уже об этом слышали? Про вme slave?138
- Да, я даже такой фильм видел с матерью. Старый русский генерал dans un bonnet d'astrakhan139 венчается в огромном храме и, заметив, что его молодая жена любит бедного офицера, тут же один уезжает в Сибирь, бросая ему из саней свой кошелек. Моя мать даже плакала... (И, после долгого раздумья:) Ваши чувства делают вам честь, и будем надеяться, что ваш сын будет вас радовать. У него всегда такой аппетит?
("Нужно предложить сесть, - в который раз мелькнуло у нее в голове, - ведь сейчас это - гость, но куда поставить стул? Или уж - папиросу...")
- Я пятнадцатый сын, - задумчиво и совершенно уже другим, сновиденным каким-то голосом продолжал инспектор, - а после меня было еще двое. Мне двадцать шесть лет, а моей матери пятьдесят два года. У нее было семнадцать человек детей, и два воспаления легких, и ей два раза взрезали живот, и даже три, потому что второй раз забыли в нем простыню... А выглядит она моей сестрой, и она так же стройна, как вы. Мы иногда с ней смеемся и шутим.
- Как хорошо - семнадцать! - с неубежденным жаром воскликнула собеседница. - Все живы?
- Нет, только я жив; последний брат - ему было тридцать четыре года - в прошлом году разбился в автомобиле о дерево.
- А... другие? - робко спросила она.
- Другие? Все от несчастных случаев. Тонули, падали, иные - сгорали живьем (il y en a qui sont brыlйs vifs).
("Жанна д'Арк", - еле слышно произнес мальчик.)
- ...И вы понимаете, что я не могу жениться? Что я это сделаю возможно позже, возможно позже... Мать - просто не сможет... О, нас очень сурово воспитывали, и, если бы я сейчас осмелился возразить отцу, я бы, конечно, получил пощечину, и я бы ее принял. Моему отцу шестьдесят два года, и он весит сто пять кило.
- Но ваши родители, наверное, не парижане?
- Нет, парижане, то есть мать - парижанка, а отец - нормандец. Посмотрите на меня, я ведь не так уж мал (он все время высился над ней, как башня), а я еще из всех нас - самый неудачный. Другие были - великаны! Но так как уцелел именно я, я и не должен жениться, ни жениться, ни погибнуть от несчастного случая, ибо если бы я ушел, - ушли бы трое... А мать вашего роста и вашего сложения, но у таких матерей и бывают такие сыновья. О, вы не знаете мою мать, она каждый раз, как поздно бы я ни вернулся со службы, - несчастные случаи, ведь, во все часы! - в десять часов, в одиннадцать часов, в двенадцать часов, в один час, - встает и греет мне обед. Вот сегодня она выйдет мне навстречу в Issy-les-Moulineaux. Разве я могу жениться? Мне двадцать шесть лет, и я ни разу, понимаете, ни разу, не пошел без нее в синема и не проехался на пароходике. On prend tous ses plaisirs ensemble.140 Разве я могу жениться?
- Вы - чудный сын! - от всей души воскликнула она, невольно переводя глаза на своего и точно спрашивая. - Дай Бог здоровья вам, и вашей матери, и вашему отцу!
- Да, здоровье мне необходимо, мне уходить - нельзя. Будем надеяться, что и ваш сын будет вас радовать. Чем ты хочешь быть, мальчик?
- Service militaire,141 a потом авиатором.