Марина Цветаева - Автобиографическая проза - 03

Нужно сказать, что, за ошеломляющим - из его уст - "черт возьми", само обещание "мы с тобой когда-нибудь поженимся" несколько отходило на задний план, но когда я, усладившись возгласом во всех его, во мне, отзвуках, сама несколько отходила - о, нестерпимость этого триумфа! Он, без всякой моей просьбы, сам... Он со мной - поженится! На совершенно мокрой, маленькой...
И вот, однажды, не выдержав одинокого триумфа, уже угрызаясь, но остановить потока - не в силах:
- Мама! Мне сегодня снились... утопленники... Будто они меня взяли на руки и несли через реку, а тот, главный утопленник, мне сказал: "Мы с тобой когда-нибудь поженимся, черт возьми!"
- Поздравляю! - сказала мать. - Я тебе всегда говорила! Хороших детей через пропасть переводят ангелы, а таких, как ты...
Боясь, что она догадалась и сейчас назовет и этим навек пресечет, я, торопливо:
- Но это, правда, были утопленники, самые-совершенные, синие...
И в распухнувшее тело
раки черные впились!

- И ты находишь, что это - лучше? - иронически сказала мать. - Какая гадость!
Но была у меня с ним, кроме рассказанных повторных встреч, - типа встреч, одна-единственная - неповторившаяся. Меня, как всегда, заманивают в Валериину трехпрудную комнату, но не один кто-то, а много, - целый шепчущий и тычущий пальцем круг: тут и няня, и Августа Ивановна, и весной, с новой травой возникающая сундучно-швейная Марья Васильевна, и другая Марья Васильевна, с лицом рыбы и странной фамилией Сумбул, и даже та портниха, у и от которой так пахнет касторкой (кумачом) - и все они, в голос:
- Скорей, Мусенька, скорей, там тебя кто-то ждет...
Как всегда, немножко упираюсь, немножко улыбаюсь, - мнусь. Наконец вхожу. И - о, ужас! Пусто. На кровати - никого. Его на постели - нет. Одна красная комната, полная солнца и пыли. Комната - одна, как я - одна. Без него.
Остолбенев, перехожу глазами от пустой кровати к жар-птицыной ширме (за которой его, наверно, нет, ибо не будет же он играть в прятки!), от ширмы к книжному шкафу, - такому странному: где вместо книг видишь себя, и даже к шкафчику с - как няня говорит - "безделюшками", от "безделюшек" к явно пустому красному дивану с пуговицами, втиснутыми в малиновое мальвовое мясо атласа, от атласа к белой, в синюю клетку, печке, увенчанной уральским хрусталем и ковылем... В том же столбняке шагаю к окну, из которого видны те деревья: серые ивы вокруг зеленой церкви, серые ивы моей тоски, местонахождения которых в Москве и на земле я так никогда и не узнала и не попыталась узнать.
С сосущим чувством: обману-ул! - стою, упершись лбом в первый низкий квадрат окна, жгу себе глаза удерживаемыми слезами, и опустив, наконец, глаза, чтобы отпустить, наконец, слезы... - на ватном дне окна, между двумя рамами, в зеленоватом стекле, как в спирту! - целая россыпь крохотных серых скачущих, страшно-веселых, вербных, с рожками-с-ножками, все окно превративших в вербную чертикову бутыль.
Вежливо улыбнувшись, как на слишком младенческую игрушку, и постояв сколько нужно, чтобы не обидеть - не их, бессмысленно-скачущих и меня знать-не-знающих, а - того, немножко утешенная, немножко обиженная, в последний раз проверив пустующую кровать - выхожу.
- Ну как? Ну как? - с гримасами и ужимками няня. Августа Ивановна, две Марьи Васильевны, портниха Марья Игнатьевна и еще три нафталинных монашки, которые, при особых обстоятельствах времени и места, дико щекоча, запихивают меня в Валериин красный сундук за перегородкой.
- Ничего. Спасибо. Очень хорошо, - я, нарочито-медленно и напряженно-непринужденно проходя сквозь их тянущиеся и несмеющие руки. (Проходя и не глядя, вижу, что Августа Ивановна не очень уж похожа, и у няни почему-то из угла рта висит язык...)
Чертики в окне и страхобесие у двери не повторились. Что это было? Простая замена, оттого что сам не мог прийти, - или искус, испытание взрослости и верности: променяю ли я, пятилетняя, его, настоящего и единственного, на то вербное множество? То есть, встав спиной к пустой - им - кровати, не стану ли попросту - играть?
Нет, с игрой было кончено! Дьявол моего младенчества мне, среди много другого, оставил в наследство: неизбывное, как догов зевок, от всего, что игра: "Ску-учно!"
Почему Черт жил в комнате Валерии? Тогда я об этом не думала (а Валерия так никогда и не узнала). Это было так же просто, как то, что я живу в детской. Папа живет в кабинете, бабушка на портрете, мама на рояльном табурете, Валерия в Екатерининском институте, а Черт - в комнате Валерии. Тогда это был факт.
А теперь - знаю: Черт жил в комнате Валерии, потому что в комнате Валерии, обернувшись книжным шкафом, стояло древо познания добра и зла, плоды которого - "Девочки" Лухмановой, "Вокруг света на Коршуне" Станюковича, "Катакомбы" Евгении Тур, "Семейство Бор-Раменских" и целые годы журнала "Родник" я так жадно и торопливо, виновато и неудержимо пожирала, оглядываясь на дверь, как те на Бога, но никогда не предав своего змея. ("Это тебе Лёра дала?" - "Нет, сама взяла".) Черт в Валериину комнату пришел на готовое место: моего преступления - материнского запрета.
Но было еще - другое. В Валерииной комнате мною, до семи лет, тайком, рывком, с оглядкой и ослышкой на мать, были прочитаны "Евгений Онегин", "Мазепа", "Русалка", "Барышня-Крестьянка", "Цыганы" - и первый роман моей жизни - "Anaпs". В ее комнате была любовь, жила - любовь, - и не только ее и к ней, семнадцатилетней: все эти альбомы, записки, пачули, спиритические сеансы, симпатические чернила, репетиторы, репетиции, маскирования в маркиз и вазелинение ресниц - но тут остановка: из глубокого колодца комода, из вороха бархаток, кораллов, вычесанных волос, бумажных цветов, на меня - глазами глядят! - серебряные пилюли.
Конфетки - но страшные, пилюли - но серебряные, серебряные съедобные бусы, которые она почему-то так же тайно - загораживаясь спиной и лбом в комод - глотала, как я - лбом в шкаф - "Жемчужины русской поэзии". Однажды меня озарило, что пилюли - ядовитые и что она хочет умереть. От любви, конечно. Потому что ей не дают выйти замуж - за Борис-Иваныча или Альсан-Палча? Или за Стратонова? Или за Айналова? Потому что ее хотят выдать замуж за Михаил-Иваныча Покровского!
"Лёра, а мне можно съесть такую пилюлю?" - "Нет". - "Почему?" - "Потому что тебе не нужно". - "А если съем - я умру?" - "Во всяком случае, заболеешь". Потом (чтобы успокоить читателя) обнаружилось, что пилюли - самые невинные, contre les troubles19 и т. д. - самые обычные барышнинские, но никакая нормальность их применения не вытравила из меня странного образа желтолицей молодой девушки, тайно наедающейся из комода сладкого ядовитого серебра.
Но не только ее семнадцатилетний пол царил в этой комнате, а вся любовность ее породы, породы ее красавицы-матери, любви не изжившей и зарывшей ее по всем этим атласам и муарам, навек-продушенным и недаром так жарко - малиновым.
А не приходил ли Черт к самой Валерии? Ведь она-то не знала, что он ко мне приходит, так же и я могла не знать, что он - к ней. (Бескровное смуглое лицо, огромные змеинодрагоценные глаза в венце чернейших ресниц, маленький темный сжатый рот, резкий нос навстречу подбородку, - ни национальности, ни возраста у этого лица не было. Ни красоты, ни некрасоты. Это было лицо - ведьмы.) И все же - нет. Нет, ибо она после Екатерининского института поступила на Женские курсы Герье в Мерзляковском переулке, а потом в социал-демократическую партию, а потом в учительницы Козловской гимназии, а потом в танцевальную студию, - вообще всю жизнь пропоступала. Первая же примета его любимцев - полная разобщенность, отродясь и от-всюду - выключенность.
Нет, Черт никакой Валерии не знал. Но он и матери моей не знал, такой одинокой. Он даже не знал, что у меня есть мать. Когда я была с ним, я была - его девочка, его чертова сиротиночка. Черт в меня, как в ту комнату, пришел на готовое. Ему просто нравилась комната, тайная красная комната - и тайная красная девочка в столбняке любви на пороге.
Но одна моя встреча с ним, как ни странно, произошла через мать, через...
"Красный карбункул, - провозгласила мать. - Что такое "Красный карбункул"? Ну, ты, Андрюша!" - "Не знаю", - твердо ответил он. "Ну, что тебе кажется?" - "Ничего не кажется!" - так же твердо ответил он. - "Но как это может быть, чтобы ничего не казалось! Всегда - кажется! И тебе - кажется! Кар-бун-кул. Ну?" - "Карболка?" - равнодушно предложил Андрюша. Мать только рукой махнула. "Ну, а ты, Асенька? Только вслушайся внимательно: кар-бун-кул. Неужели тебе ничего не представляется?" - "Пред-ставляется!" - слегка преткнувшись, но с большим апломбом выпалила ее любимица. "Ну - что же?" - с страстной жадностью ухватилась мать. "Только не знаю - что!" - с той же быстротой и апломбом - Ася. "Ах нет, Асенька, ты, должно быть, действительно, слишком мала для такого чтения. Мне это дедушка читал, когда мне было уже семь лет, а тебе только пять". - "Мама, мне тоже уже семь!" - наконец не выдержала я. "Ну и что же?" Но не последовало - ничего, потому что я уже опять оробела. "Ну, а по-твоему, что такое карбункул? Красный карбункул?" - "Такой красный графин?" - упавшим голосом, обмирая от надежды, спросила я (Karaffe, Funkeln20). "Нет, но ближе. Карбункул - это красный драгоценный камень, по бокам (кар-бун-кул) - граненый. Поняли?"
Все шло хорошо до Зеленого. Кто-то приходит - не то в погребок, не то в пещеру. "А Зеленый уж там, и сидит он и карты тасует". - "Кто такой Зеленый? - спросила мать, - ну, кто всегда ходит в зеленом, в охотничьем?" - "Охотник", - равнодушно сказал Андрюша. "Какой охотник?" - наводяще спросила мать.
Fuchs, du hast die Gans gestohlen,
Gib sie wieder her!
Gib sie wieder her!
Sonst wird dich der Jaeger holen
Mit dem Schieassgewehr,
Sonst wird dich der Jaeger holen
Mit dem Schiess-ge-we-ehr! - 21

с полной готовностью пропел Андрюша. "Гм... - и намеренно минуя меня, уже и так же рвущуюся с места, как слово с уст. - Ну, а ты, Ася?" - "Охотник, который ворует гусей, лисиц и зайцев", - быстро срезюмировала ее любимица, все младенчество кормившаяся плагиатами. "Значит - не знаете? Но зачем же я вам тогда читаю?" - "Мама! - в отчаянии прохрипела я, видя, что она уже закрывает книгу с самым непреклонным из своих лиц. - Я - знаю!" - "Ну?" - уже без всякой страсти спросила мать, однако закладывая правой рукой захлопывание книги. "Зеленый, это - der Teufel!22" - "Ха-ха-ха!" - захохотал Андрюша, внезапно распрямляясь и сразу нигде не умещаясь. "Хи-хи-хи!" - угодливо залилась за ним Ася. "Нечего смеяться, она права, - сухо остановила мать. - Но почему же der Teufel, а не... И почему это всегда ты все знаешь, когда я всем читаю?!"
__________
От Зеленого и "тасует", а отчасти и от маминой горничной Маши Красновой, все ронявшей из рук: подносы, сервизы, графины - и даже целых судаков под соусами! ничего не умевшей держать в руках, кроме карт, я к семи годам пристрастилась к картам - до страсти. Не к игре, - к ним самим: ко всем этим безногим и двуголовым, безногим и одноруким, но обратно-головым, и обратно-руким, самим себе - обратным, самим от себя отворотным, самим себе изножным и самим с собою незнакомым высокопоставленным лицам без местожительства, но с целым подданством одномастных троек и четверок. Что тут было в них, или, как Ася - ими играть, когда они сами играли, сами и были - игра: самих с собою и самих в себя. Это было целое живое нечеловеческое по-поясное племя, страшно-властное и не совсем доброе, бездетное и бездедное, не живущее нигде, как на столе или за щитком ладони, но тогда и зато - с какой силой! Что в дюжине - двенадцать яиц, этому меня учили - годы, но что в каждой масти - тринадцать карт и что тринадцать - чертова дюжина - с этого бы меня не сбили даже в самом сонном сне. О, как сразу я, так медленно усваивавшая четыре правила - усвоила четыре масти! Как с первого раза я, до сего дня не уверенная в значении деепричастия и, вообще, назначении грамматики, усвоила значение каждой карты: все эти дороги, деньги, сплетни, вести, хлопоты, марьяжные дела и казенные дома - значение карты и назначение карт. Но больше всего, даже больше бубнового неженатого короля, моего жениха через девять лет, даже больше пикового короля, - грозного, тайного, - Лесного Царя, как я его звала, даже больше червонного валета сердца и бубнового валета дорог и вестей (дам я, вообще, не любила, у всех у них были злые, холодные глаза, которыми они меня, как знакомые дамы - мою мать, судили), больше всех королей и валетов я любила - пиковый туз!
Пиковый туз у Маши был удар, и удар - был, удар занесенным черным вверх глядящим сердцем конца алебарды - в сердце. Пиковый туз был - Черт! И когда та же Маша, сняв положенные мне, бубновой, ибо незамужней, даме нб сердце карты и открывши последнюю, сердечную, сама пугалась: "Ай-ай-ай, Мусенька, плохое твое дело, а под самым низом-то - удар! Ну, ничего, может, еще никто не помрет - да кому и помирать? Дедушка - померли, старого больше у нас никого - значит, мамаша заругает или опять с Густыванной подерешься", - я, со всем превосходством знания, со всей непоколебимостью тайны: "Это не удар, - а - секрет". Удар был - привет. Удар по мне привета. Удар по мне радости и страха: любви. Так я, несколько лет спустя, в генуэзском Нерви, нечаянно завидев из окна гостиницы "Beau-Rivag" и направляющегося к ней: в ней заточенным нам с Асей - революционера "Тигра", испугалась от радости - так, что швейцарская бабушка, испуганно: "Mais, qu'as-tu donc? Tu es toute blanche! Mais, qu'as-tu donc vu?".23 Я, внутри рта: "Lui".24
Да, туз был - Lui. Он, сгустившийся до черноты и сократившийся до клинка. Он, собравшийся в удар, как тигр - в прыжок. Позже и этого стало много, позже удар с сердца, на котором лежал, перешел - в сердце. Изнутри меня - шел, толкая - на все дела.
Но был у меня, кроме пикового туза, еще один карточный Он, и на этот раз не от русской Маши, а от дерптской Августы Ивановны, непосредственно с его баронской родины, и уже не гадание, а игра, общеизвестная детская игра с немножко фамильярным названием "Der schwarze Peter".25
Игра состояла в том, чтобы сбыть другому с рук пикового валета: Шварцего Петера, как в старину соседу - горячку, а еще и нынче - насморк: передать: наградив, избавиться. Сначала, когда карт и играющих было много, никакой игры, собственно, не было, вся она сводилась к круговой манипуляции карточным веером - и Петером, но когда, в постепенности судьбы и случая, стол от играющих и играющие от Черного Петера - очищались, и оставалось - двое, - о, тогда игра только и начиналась, ибо тогда все дело было в лице, в степени твердокаменности его. Прежде всего, это была дисциплина дыхания: не дрогнув вынести каждое решение - и перерешение - то схватывающей, то спохватывающейся, и вновь промахивающейся, и вновь опоминающейся партнеровой руки. Дело берущего было - не взять, дающего - сдать. Берущего - почуять, дающего - сбыть, сбить другого с верного чутья, внушить всем своим изолгавшимся существом - другое: что черное - красное, а красное - черное: Шварцего Петера держать с невинностью шестерки бубен.
О, какая чудесная, магическая, бестелесная игра: души - с душою, руки - с рукою, лица - с лицом, всего - только не карты с картой. И, конечно, в этой игре я, с младенчества воспитанная глотать раскаленные угли тайны, в этой игре мастером была - я.
Не буду говорить то, чего не было, ибо вся цель и ценность этих записей в их тождественности бывшему, в тождестве того, признаюсь, странного, но бывшего ребенка - самому себе. Просто было бы сказать и естественно было бы мне поверить, что я моего Черного Петера соседу совсем не подсовывала, а, наоборот, - отстаивала. Нет! Я в этой игре оказалась его настоящей дочерью, то есть страсть игры, то есть - тайны, оказывались во мне сильней страсти любви. Это была еще раз моя с ним тайна, и никогда, может быть, он так не чувствовал меня своей, как когда я его так хитростно и блистательно - сдавала - сбывала, еще раз мою с ним тайну - скрывала, и, может быть, главное, - еще раз умела обойтись - даже без него. Чтобы все сказать: игра в schwarze Peter была то же самое, что встреча с тайно и жарко любимым - на людях: чем холоднее - тем горячее, чем дальше - тем ближе, чем чуждее - тем мойе, чем нестерпимее - тем блаженнее. Ведь когда Ася, и Андрюша, и Маша, и Августа Ивановна - для которых это входило в игру - с гиканьем и тыканьем в живот, как бесы кривляясь и носясь вокруг меня, орали: "Schwarze Peter! Schwarze Peter!" - я даже отыграться не могла: даже одной хотя бы улыбкой из всей заливавшей меня тайной радости. Задержанный аффект радости бросался в руки. Я дралась. Но зато - с высоты какой убежденности, с какой через-край наполненностью я, додравшись, роняла им в веселые лица: "Я - Schwarze Peter, зато вы - ду-ра-ки".
Но так же трудно, если не еще трудней, как не просиять лицом от Шварцего Петера, было не потемнеть лицом, когда в руке, вместо наверного его - вдруг - шестерка бубен, пара к уже имеющейся, уводящая меня из игры и Черным Петером оставляющая - другого. И плясать вокруг шварце-петринской Августы Ивановны с преступными, издевательскими, предательскими криками: "Schwarze Peter! Schwarze Peter!" - было, может быть, еще большим геройством (или усладой), чем каменным, а затем и дерущимся столбом стоять среди беснующихся "победителей".
Может быть, я эту игру рассказала слишком бестелесно? Но что тут было рассказывать! Ведь действия не было, вся игра была внутри. Были только жесты рук, жест сбрасываемой карты, важной только, как пара: тем, что ее можно было сбросить. Без козырей, без ставок, без взяток, без (самоценности) королей, дам, валетов, - карт, с колодой, состоящей только из одной карты: него! - которого нужно было сбыть. Игра не взять хотящая, а отдать. В этой игре, по ее бесплотности и страшности, действительно было что-то адово, аидово. Убегание рук от врага. Так друг другу, в аду, смеясь и трясясь, сбывают горящий уголь.
Смысл этой игры - глубок. Все карты - парные, он один-один, ибо его пара до игры - сброшена. Всякая карта должна найти свою пару и с ней уйти, просто - сойти со сцены, как красавица или авантюристка, выходящая замуж, - со стола всех еще возможностей, всеможности, единоличных и, может быть, исторических судеб - в тихую, никому уже не любопытную, не нужную и не страшную стопу отыгранных - парных карт. Предоставляя ему - весь стол, его - своей единственности.
Еще одним видом моего интимного общения с Петером была игра "Черт-черт, поиграй да отдай!", игра - только от слова "поиграй", ему - игра, а вовсе не просителю, заветную вещь которого: папины - очки, мамино - кольцо, мой - перочинный нож, он - заиграл. "Никак не иначе, как черт занес! Привяжи, Мусенька, платочек к стуловой ножке и три раза, да так - без сердца, ласково: "Черт-черт, поиграй да отдай, черт-черт, поиграй да отдай...""
Стянутый узлом платок концами торчал, как два рога, малолетняя же просительница сомнамбулически шлялась по огромной, явно пустой зале, ничего не ища и во всем положась и только приговаривая: "Черт-черт, поиграй да отдай... Черт-черт..." И - отдавал, как рукой подавал: с чистого подзеркальника, где только что и столько безнадежных и очевидных раз не было ничего, или просто случайно руку в карман - там! Не говоря уже о том, что папе пропажу он возвращал непосредственно на нос, а маме - на палец, непременно на тот.
Но почему же Черт не отдавал, когда потеряно было на улице? А ноги не было, чтобы привязать! Не к фонарному же столбу! Другие привязывали куда попало (и, о, ужас! Ася однажды, заторопясь, даже к козьей ножке биде!), у меня же было мое заветное место, заветное кресло... но не надо про кресло, ибо все предметы нашего трехпрудного дома - заводят далёко!
С водворением в доме парижанки Альфонсины Дижон "Черт-черт, поиграй" удлинился на целый католический вежливый отросток: "Saint-Antoine de Padoue, trouvez-moi ce que j'ai perdu",26 что в контексте давало нечто нехорошее, ибо после третьего черта, без запятой и даже без глотательного движения, как припаянный: "Saint-Antoine de Padoue..." И мои вещи находил, конечно, Черт, а не Антоний. (Няня, с подозрением: "Ан-то-он? Свя-то-ой? На то и французинка, чтоб в такое дело святого мешать!") И до сих пор не произношу твоего святого, Антоний Падуанский, имени, без того, чтобы сразу в глазах: торчок бесовского платка, а в ушах - собственное, такое успокоительное, такое успокоенное - точно уже все нашла, что когда-либо еще потеряю! - воркование: "Черт-черт, поиграй да отдай, черт-черт..."
Одной вещи мне Черт никогда не отдал - меня.

Но не Валериины козни. Не материнский "Карбункул". Не Машин картеж. Не остзейская игра. Все это было только - служба связей. С Чертом у меня была своя, прямая, отрожденная связь, прямой провод. Одним из первых тайных ужасов и ужасных тайн моего детства (младенчества) было: "Бог - Черт!" Бог - с безмолвным молниеносным неизменным добавлением - Черт. И здесь уже Валерия была ни при чем - да и кто при чем? И в каких это - книгах и на каких это - картах? Это была - я, во мне, чей-то дар мне - в колыбель. "Бог - Черт, Бог - Черт, Бог - Черт", и так несчетное число раз, холодея от кощунства и не можб остановиться, пока не остановится мысленный язык. "Дай, Господи, чтобы я не молилась: Бог - Черт", - и как с цепи сорвавшись, дорвавшись: "Бог - Черт! Бог - Черт! Бог - Черт!" - и, обратно, шестым номером Ганона: "Черт - Бог! Черт - Бог! Черт - Бог!" - по ледяной клавиатуре собственного спинного хребта и страха.
Между Богом и Чертом не было ни малейшей щели - чтобы ввести волю, ни малейшего отстояния, чтобы успеть ввести, как палец, сознание и этим предотвратить эту ужасную сращенность. Бог, из которого вылетал Черт, Черт, который врезался в "Бог", конечное г (х) которого уже было - ч. (О, если бы я тогда догадалась, вместо кощунственного "Бог - Черт" - "Дог - Черт", от скольких бесполезных терзаний я была бы избавлена!) О, Божие наказание и терзание, тьма Египетская!
А - может быть - проще, может быть, отрожденная поэтова, сопоставительная - противопоставительная - страсть - и склад, та же игра, в которую я в детстве так любила играть: черного и белого не покупайте, да и нет не говорите, только наоборот: только да - нет, черное - белое, я - все, Бог - Черт.
Когда я, одиннадцати лет, в Лозанне, на своей первой и единственной настоящей исповеди рассказала об этом католическому священнику - невидимому и так потом и не увиденному - он, верней тот, за черной решеткой, те черные глаза из-за черной решетки сказали мне:
- Mais, petite Slave, c'est une des plus banales tentations du Démon!27 - забывая, что ему-то, тертому и матерому, - "banale",28 а мне - каково?
Но до этой первой исповеди - в чужой церкви, в чужой стране, на чужом языке - была первая православная, честь честью, семилетняя, в московской университетской церкви, у знакомого священника отца, "профессора академии".
"А этот рубль ты после исповеди отдашь батюшке..." У меня в жизни в руке не было рубля, ни своего, ни чужого, а если на бедную медную одну копейку дают у Бухтеева два ириса, то сколько же на серебряный рубль? И не только ирисов, а книжек, вроде "Аксютка-нянька" или "Маленький барабанщик" (2 коп.). И это всё, и ирисы и Аксюток, я, за свою же неприятность с грехами, с утайкой грехов - ибо не могу же я рассказывать папиному приличному знакомому и заведомо расположенному ко мне ака-де-ми-ку, что я говорю "Бог - Черт"? И что хожу к Валерии в комнату на свидание к голому догу? И что, когда-нибудь, на этом голом доге - том главном утопленнике - женюсь? - итак, за свою же смертную опасность, а может быть, даже - смерть ("одна девочка на исповеди утаила грех и на другой день, когда подходила к причастию, упала мертвая..."), должна отдать - сразу все, сама положить в руку "ака-де-ми-ку"?!
Холодный новый круглый, как нуль - полный, рубль как зубами врезался отточенным своим краем в руку, сжатую для верности в кулак, и я всю исповедь как ногами простояла на одном - не дам! И дала только в последнюю секунду, совсем уже уйдя, с величайшим усилием и насилием, и вовсе не потому что - плохо, а из страха: а вдруг батюшка погонится за мной через всю церковь? Нечего говорить, что мне, занятой рублем, и в голову не пришло осведомить батюшку о моих черных, серых делах. Батюшка спрашивал - я отвечала. А откуда ему было знать, что такое нужно спросить: "Не говоришь ли ты, например, Бог - Черт?"
Этого не спросил, спросил - другое. Первым его вопросом, первым вопросом моей исповеди было: "Ты чертыхаешься?" Не поняв и сильно уязвленная в своем самолюбии признанно умной девочки, я, не без заносчивости: "Да, всегда". - "Ай-ай-ай, как стыдно! - сказал батюшка, соболезнующе качая головой. - А еще дочь таких хороших богобоязненных родителей. Ведь это только мальчишки - на улице..."
Слегка обеспокоенная взятым на себя неизвестным грехом, а отчасти из любопытства: что это я такое всегда делаю? - я, несколько дней спустя, матери: "Мама, что такое чертыхаться?" - "Черты - что?" - спросила мать. "Чертыхаться". - "Не знаю, - задумалась мать, - может быть - поминать черта? И вообще, откуда ты это взяла?" - "Так мальчишки на улице ругаются".
Вторым же вопросом батюшки, еще более, хотя иначе меня удивившим, было: "С мальчишками целуешься?" - "Да. Не особенно". - "С которыми же?" - "С Володей Цветаевым и с андреевским Борей". - "А мама позволяет?" - "С Володей - да, а с Борей - нет, потому что он ходит в Комиссаровское училище, а там, вообще, скарлатина". - "Ну и не надо целоваться, раз мама не позволяет. А какой же это Цветаев Володя?" - "Это сын дяди Мити. Но только я с ним очень редко целуюсь. Раз. Потому что он живет в Варшаве".
(О, Володя Цветаев, в красной шелковой рубашечке! С такой же большой головой, как у меня, но ею не попрекаемый! Володя, все свое трехдневное пребывание непрерывно раскатывавшийся от передней к зеркалу - точно никогда паркета не видал! Володя, вместо "собор" говоривший "Успенский забор" - и меня поправлявший! Володя, заявивший обожавшей его матери, что я, когда приеду к нему в Варшаву, буду жить в его комнате и спать в его кроватке.
- Но при чем тут черт? Ах, все такое - черт: тайный жар.)
Своего не предав и все главное утаив, я, естественно, на другой день без радости - и не без робости - подходила к причастию, ибо слово матери и соответствующее видение: "Одна девочка на исповеди утаила грех" и т. д. - все еще стояли у меня в глазах и в ушах. До глубины я, конечно, в такую смерть не верила, ибо умирают от диабета, и от слепой кишки, и еще, раз, в Тарусе, мужик - от молнии, и если гречневая каша - хоть бы одна гречинка! - вместо этого горла попадет в то, и если наступить на гадюку... - от такого умирают, а не...
Поэтому, не упав, не удивилась, а запив теплотой, в полной сохранности отошла к своим - и потом меня все поздравляли - и мать поздравляли "с причастницей". Если бы знали и если бы мать знала - с какой. Радости поздравлениям, как и белому платью, как и пирожкам от Бартельса - из-за полной всего этого незаслуженности - не было. Но и раскаяния не было. Было - одиночество с тайной. То же одиночество с все той же тайной. То же одиночество, как во время бесконечных обеден в холодильнике храма Христа Спасителя, когда я, запрокинув голову в купол на страшного Бога, явственно и двойственно чувствовала и видела себя - уже отделяющейся от блистательного пола, уже пролетающей - гребя, как собаки плавают - над самыми головами молящихся и даже их - ногами, руками - задевая - и дальше, выше - стойком теперь! как рыбы плавают! - и вот уже в розовой Цветочной юбочке балерины - под самым куполом - порхаю.
- Чудо! Чудо! - кричит народ. Я же улыбаясь - как те барышни в Спящей Красавице - в полном сознании своего превосходства и недосягаемости - ведь даже городовой Игнатьев не достанет! ведь даже университетский педель не заберет! - одна - из всех, одна - над всеми, совсем рядом с тем страшным Богом, в махровой розовой юбочке - порхаю.
Что, мне об этом тоже нужно было рассказывать "академику"?
Есть одно: его часто - нет, но когда оно есть, оно, якобы вторичное, сильнее всего первичного: страха, страсти и даже смерти: такт. Пугать батюшку чертом, смешить догом и огорошивать балериной было не-прилично. Неприлично же, для батюшки, все, что непривычно. На исповеди я должна быть как все.
Другая же половина такта - жалость. Не знаю почему, но, вопреки их страшности, священники мне всегда казались немножко - дети. Так же, как и дедушки. Как детям (или дедушке) рассказывать - гадости? Или страшности?
Кроме того, как мне было рассказывать о нем, говорить о нем он, когда для меня он был то и ты. Говорить о нем черт, когда для меня он был Мышатый: ты, имя настолько сокровенное, что я и одна не произносила его вслух, а только в постели или на поляне, шепотом: "Мышатый!" Звук слова "Мышатый" был сам шепот моей любви к нему. Не-шепотом это слово не существовало. Звательный падеж любви, других падежей не имеющей.
Ведь если я о тебе сейчас пишу он, то ведь это потому что я о тебе пишу, не тебе! В этом вся ложь любовного рассказа. Любовь неизменно второе лицо, растворяющее - даже первое. Он есть объективизация любимого, то, чего нет. Ибо никакого он мы никогда не любим и не любили бы; только ты, - восклицательный вздох!
И - внезапное прозрение - по-настоящему, до дна души исповедоваться - во всем тебе во мне (для ясности: во всем "грехе" твоего присутствия во мне) - во всей мне - я бы могла - только тебе!
...Не тьма - зло, а тьма - ночь. Тьма - все. Тьма - тьма. В том-то и дело, что я ни в чем не раскаиваюсь. Что это - моя родная тьма!
__________