Марина Цветаева - Автобиографическая проза - 04

Нет, со священниками (да и с академиками!) у меня никогда не вышло. С православными священниками, золотыми и серебряными, холодными как лед распятия - наконец подносимого к губам. Первый такой страх был к своему родному дедушке, отцову отцу, шуйскому протоиерею о. Владимиру Цветаеву (по учебнику Священной истории которого, кстати, учился Бальмонт) - очень старому уже старику, с белой бородой немножко веером и стоячей, в коробочке, куклой в руках - в которые я так и не пошла.
- Барыня! Священники пришли! Прикажете принять?
И сразу - копошение серебра в ладони, переливание серебра из руки в руку, из руки в бумажку: столько-то батюшке, столько-то дьякону, столько-то дьячку, столько-то просвирне... Не надо бы - при детях, либо, тогда уж, не надо бы нам, детям серебряного времени, про тридцать сребреников. Звон серебра сливался со звоном кадила, лед его с льдом парчи и распятия, облако ладана с облаком внутреннего недомогания, и все это тяжело ползло к потолку белой, с изморозными обоями, залы, на непонятно-жутких повелительных возгласах:
- Благослови, Владыко!
- О-о-о...
Все было - о, и зала - о, и потолок - о, и ладан - о, и кадило - о. И когда уходили священники, ничего от них не оставалось, кроме последнего, в филодендронах, о - ладана.
Эти воскресные службы для меня были - вой. "Священники пришли" звучало совершенно как "покойники".
- Барыня, покойники пришли, - прикажете принять?
Посредине черный гроб,
И гласит протяжно поп:
Буди взят моги-илой!

Вот этот-то черный гроб стоял у меня в детстве за каждым священником, тихо, из-за парчовой спины, глазел и грозил. Где священник - там гроб. Раз священник - так гроб.
Да и теперь, тридцать с лишним лет спустя, за каждым служащим священником я неизменно вижу покойника: за стоящим - лежащего. И - только за православным. Каждая православная служба, кроме единственной - пасхальной, вопящей о воскресении и с высоты разверстых небес отрясающей всякий прах, каждая православная служба для меня - отпевание.
Что бы ни делал священник, мне все кажется, что священник над ним наклоняется, ему кадит, изо всех сил уговаривает и даже - заговаривает: "Лежи, лежи, а я тебе попою..." Или: "Ну, лежи, лежи, чего уж тут..." Заклинает.
Священники мне в детстве всегда казались колдунами. Ходят и поют. Ходят и махают. Ходят и колдуют. Охаживают. Окуривают. Они, так пышно и много одетые, казались мне не-нашими,29 а не тот, скромно- и серо-голый, даже бедный бы, если бы не осанка, на краю Валерииной кровати.
От священников - серебряной горы спины священника - только затем горы, чтобы скрыть, мне и Бог казался страшным: священником, только еще страшней, серебряной горой: Араратом. И три барана детской скороговорки - "На горе Арарат три барана орали" - конечно, орали от страха, оттого, что остались одни с Богом.
Бог для меня был - страх.
Ничего, ничего, кроме самой мертвой, холодной как лед и белой как снег скуки, я за все мое младенчество в церкви не ощутила. Ничего, кроме тоскливого желания: когда же кончится? и безнадежного сознания: никогда. Это было еще хуже симфонических концертов в Большом зале Консерватории.
__________
Бог был - чужой, Черт - родной. Бог был - холод. Черт - жар. И никто из них не был добр. И никто - зол. Только одного я любила, другого - нет: одного знала, а другого - нет. Один меня любил и знал, а другой - нет. Одного мне - тасканьями в церковь, стояньями в церкви, паникадилом, от сна в глазах двоящимся: расходящимся и вновь сходящимся - Ааронами и фараонами - и всей славянской невнятицей, - навязывали, одного меня - заставляли, а другой - сам, и никто не знал.
__________
Но ангелов я - любила: одного, голубого, на жарко-золотой, прямо - горящей бумаге, прямо - трещавшей от сдерживаемого огня. Жаркой еще и от моих постоянных, всегда вскипавших и так редко перекипавших, обратно - вкипавших, одиноко выкипавших слез на печном румянце щек. И еще одного, земляничного, тоже немецкого, с раскрашенной картинки к немецкому стихотворению "Der Engel und der Grobian".30 (Помню слово: "im rothen Erdbeerguss" - в красном земляничном потоке...)
Один мальчик собирал на полянке землянику. Вдруг видит - перед ним стоит другой мальчик, только большой и весь в белом и с длинными кудрями, как у девочки, а на кудрях - золотой круг. "Здравствуй, мальчик, дай и мне земляники!" - "Вот еще выдумал! - первый, с четверенек и даже не сняв шапки ("rьckt auch sein Kдppiein nicht"31), - сам собирай, и вообще убирайся - это моя полянка!" И опять - носом в корм. И вдруг - шум. Так лес не шумит. Подымает глаза: а мальчик уже над полянкой... "Милый ангел! - кричит невежа, срывая с себя колпачок, - вернись! Вернись! Возьми все мои ягоды!" Но - поздно. Вот край его белой одежды уже над березами, вот уже выше - уж и самой высокой березе рукой не достать, самой длинной из своих рук... Обжора, упав лицом в злосчастную землянику - плачет, и плачу с ним - сама земляничная обжора и невежа - я.
Много я с тех пор видала земляничных полянок и ни одной, чтобы за краем непременной березы не увидеть того безвозвратного края одежды, и немало раз, с тех пор, землянику - ела, и ни одной ягоды в рот не клала без сжатия сердца. Даже слово Grobian для меня навсегда осталось ангельским. И никакие Адам и Ева с яблоком и даже со змеем так во мне добра не предрешили, как мальчик - с другим мальчиком, поменьший с побольшим, гадкий - с хорошим,·земляничный - с заоблачным. И если я потом, всю жизнь, стольких "Grobian'ов" - на полянках и в комнатах - видела ангелами, демонами, небожителями, то, может быть, от раз навсегда меня тогда ожегшего страха: небесного не принять за земного.
Вечерами, сначала нескончаемо-красными, потом нескончаемо-черными, - так поздно - красными! так рано - черными! - мать и Валерия, летом - Окою, осенью большой дорогой, сначала березовой, потом большою, в два голоса - пели. Эти две враждующих природы сходились только в пении, не они сходились - их голоса: негромкое, смущающееся быть большим контральто матери с превышающим собственные возможности Валерииным сопрано.
Kein Feuer, keine Kohle
Kann brennen so heiss,
Als wie heimliche Liebe
Von der niemand was weiss...32

От этих слов: Feuer - Kohle - heiss - heimlich - (огонь - уголь - жарко - тайно) - у меня по-настоящему начинался пожар в груди, точно я эти слова не слушаю, а глотаю, горящие угли - горлом глотаю.
Keine Rose, keine Nelke
Kann blühen so schön,
Als wenn zwei verliebte Seelen
Zu einander thun stehn.33

Тут-то меня и сглазили: verliebte Seelen! Ну, что бы - Herzen! И было бы все, как у всех. Но нет, что в младенчестве усвоено - усвоено раз навсегда: verliebte - значит Seelen. A Seelen это ведь See (остзейская "die See" - море!) и еще - sehen (видеть), и еще - sich sehnen (томиться, тосковать), и еще - Sehnen (жилы). Из жил томиться по какому-то морю, которого не видал, - вот душа и вот любовь. И никакие Rosen и Nelken не помогут!
Когда же песня доходила до:
Setze Du mir einen Spiegel
Ins Herze hinein... - 34

я физически чувствовала входящее мне в грудь Валериино зеленое венецианское зеркало в венце зубчатого хрусталя - с постепенностью зубцов: setze Herze - и бездонным серединным, от плеча до плеча заливающим и занимающим меня зеркальным овалом: Spiegel.
Кого держала мать в своем зеркале? Кого - Валерия? (Одно лето, моих четырех лет, - одного: того, кому в четыре руки - играли и в четыре же руки - вышивали, кому и о ком в два голоса - пели...) Я? - знаю кого.
...Damit Du könnest sehen.
Wie so treu ich es mein, - 35

пояснительно тянули и дважды повторяли певицы. Пяти лет я не знала meinen (мнить, глагол), но mein - мой - знала, и кто мой - тоже знала, и еще Meyn (Мейн) знала - дедушку Александра Данилыча. От этой включенности в песню дедушка невольно включался в тайну: мне вдруг начинало казаться, что дедушка - тоже.
С уходом Августы Ивановны (это она занесла в дом песню) - то есть с концом младенчества, семилетием, кончился и Черт. Зрительно кончился, на Валерииной постели - кончился. Но никогда я, до самого моего отъезда из Трехпрудного - замуж, не входила в Валериину комнату без быстрого и косвенного, как тот луч, взгляда на кровать: там?
(Дом давно-о снесен, от кровати и ножек нет, а тот все-е сидит!)
А вот еще одна встреча, так сказать, заскочившая за младенчество: жалко ему было с такой девочкой расставаться!
Мне было девять лет, у меня было воспаление легких, и была Верба.
"Что тебе принести, Муся, с Вербы?" - мать, уже одетая к выходу, в неровном обрамлении - новой гимназической шинелью еще удлиненного Андрюши и - моей прошлогодней, ей - до полу, шубой - еще умаленной Аси. "Черта в бутылке!" - вдруг, со стремительностью черта из бутылки вылетело из меня. "Черта? - удивилась мать, - а не книжку? Там ведь тоже продаются, целые лотки. За десять копеек можно целых пять книжек, про Севастопольскую оборону, например, или Петра Великого. Ты - подумай". - "Нет, все-таки... черта..." - совсем тихо, с трудом и стыдом прохрипела я. - "Ну, черта - так черта". - "И мне черта!" - ухватилась моя вечная подражательница Ася. - "Нет, тебе не черта!" - тихо и грозно возразила я. "Ма-ама! Она говорит, что мне не черта!" - "Ну, конечно - не... - сказала мать. - Во-первых, Муся - раньше сказала, во-вторых, зачем дважды одну и ту же вещь, да еще такую глупость? И он все равно лопнет". - "Но я не хочу книжку про Петра Великого - уже визжала Ася. - Он тоже разорвется!" - "И мне, мама, пожалуйста, не книжку! - заволновался Андрюша, - у меня уже есть про Петра Великого, и про все..." - "Не книжку, мама, да? Мама, а?" - клещом въедалась Ася. - "Ну, хорошо, хорошо, хорошо, хорошо: не книжку. Мусе - не-книжку, Асе - не-книжку, Андрюше - не-книжку. Все хороши!" - "А тогда мне, мама, что? А мне тогда, мама, что?" - уже дятлом надалбливала Ася, не давая мне услышать ответа. Но мне было все равно - ей что, мне было - то.
- Ну вот тебе, Муся, и твой чертик. Только сначала сменим компресс.
Укомпрессованная до бездыханности - но дыхания всегда хватит на любовь - лежу с ним на груди. Он, конечно, крохотный, и скорей смешной, и не серый, а черный, и совсем не похож на того, но все-таки - имя - одно? (в делах любви, я это потом проверила, важно сознание и название.)
Сжимаю тридцатидевятиградусной рукой круглый низ бутылки, и скачет! скачет!
- Только не клади его с собой спать. Заснешь и раздавишь. Как только почувствуешь, что засыпаешь - положи возле, на стул.
"Как только почувствуешь, что засыпаешь!" - легко сказать, когда я весь день только и чувствую, что - засыпаю, просто - весь день сплю, сплю, с многими и буйными видениями и громкими радостными воплями: "Мама! Король напился!" - тот самый король над моей кроватью - "Он в темной короне, с густой бородой" - а у меня еще и с кубком в руке - которого я звала Лесной Царь, а который по-настоящему, я потом догадалась, был der Kцnig im Thule - gar treu bis an sein Grab - dem sterbend seine Buhle einen goldnen Becher gab. И этот король с кубком - всегда в руке, никогда у рта, этот король, который никогда не пьет - вдруг - напился!
- Какой у тебя даже бред странный! - говорила мать. - Король - напился! Разве это бред девятилетней девочки? Разве короли - напиваются? И кто, вообще, когда при тебе напивался? И что значит - напился? Вот что значит потихоньку читать фельетоны в "Курьере" про всякие пиры и вечеринки! - забывая, что она сама же живописала этого августейшего бражника на полотне и поместила его в первом поле моего утреннего зрения и сознания.
Однажды, застав меня все с тем же чертом в уже остывающем кулаке, мать сказала: "Почему ты меня никогда не спросишь, почему черт - скачет? Ведь это интересно?" - "Да-да-а", - неубежденно протянула я. "Ведь это очень интересно, - внушала мать, - нажимаешь низ трубки и, вдруг - скачет. Почему он скачет"? - "Я не знаю". - "Ну, вот видишь, в тебе - я уже давно вижу - нет ни искры любознательности, тебе совершенно все равно, почему: солнце - всходит, месяц - убывает, черт, например - скачет... А?" - "Да", - тихо ответила я. "Значит, ты сама признаешь, что тебе все равно? А все равно - быть не должно. Солнце всходит, потому что земля перевернулась, месяц убавляется, потому что - и так далее, а черт в склянке скачет, потому что в склянке - спирт". - "О, мама! - вдруг громко и радостно завыла я. - Черт - спирт. Это ведь, мама, рифма?" - "Нет, - совсем уже огорченно сказала мать, - рифма, это черт - торт, а спирт... погоди-ка, погоди, на спирт, кажется, нет..." - "А на бутылку? - спросила я с живейшей любознательностью. - Копилка - да? А еще - можно? Потому что у меня еще есть: по затылку, Мурзилка..." - "Мурзилка - нельзя, - сказала мать, - Мурзилка - собственное имя, да еще комическое... Так ты понимаешь, почему черт скачет? В бутылке - спирт, когда он в руке нагревается - он расширяется". - "Да, - быстро согласилась я, - а нагревается - расширяется - тоже рифма?" - "Тоже, - ответила мать. - Так скажи мне теперь, почему черт скачет?" - "Потому что он расширяется". - "Что?" - "То есть наоборот - нагревается". - "Кто, кто нагревается?" - "Черт. - И, видя темнеющее лицо матери: - То есть наоборот - спирт".
Вечером, когда мать пришла прощаться, я, со сдержанным торжеством:
- Мама! А на спирт все-таки есть рифма, только ничего, что по-немецки?
Droben bringt man sie zum Grabe,
Die sich freuten in dem Thal.
Hirtenknabe, Hirtenknabe,
Dir auch singt man dort einmal.36

"Христос - воскрес, а черт взял да и лопнул! - торжествующе сказала Асина няня, Александра Мухина, стоя пасхальным утром над моей кроватью. - Давай, давай осколки!" - "Неправда! - орала я, сжимая в кулаке драгоценные останки и бия ногами в туго натянутый свод одеяла. - Он лопнул совсем не потому, что Христос воскрес, а потому, что я на него легла... Я его просто заспала, как на суде Соломона". - "Вот Бог, значит, и наказал, что с такой нечистью спишь". - "Ты сама нечисть! - орала я, пробившись наконец ногами сквозь одеяло и - ими помогая. - Тебя самое Бог накажет за то, что ты радуешься несчастью ближнего!" - "Уж и несчастье - презрительно фыркнула нянька. - Черт лопнул! Когда дядя родной, Федя, помер, небось не плакала, а тут из-за черта паршивого, прости Господи!" - "Врешь! врешь! врешь! - орала я, уже встав и, как он, скача. - Да разве ты не видишь, что я не плачу! Это ты сейчас будешь плакать, когда я в тебя... (и, ничего не найдя вокруг, кроме градусника)... когда я тебя своими руками разорву, чертовка окаянная!"
"Что-о? - спросила входящая мать. - Это что такое? Что тут за представление?" - "Да ничего, барыня, - с лицемерным смирением сказала няня, - это Мусенька в Светлое Христово Воскресение чертом ругается, да-а-а..." - "Мама! У меня лопнул черт, а она говорит, что это Бог!" - "Что?" - "Что это Бог меня наказал за то, что я его больше любила, чем дядю Федю". - "Какие глупости! - неожиданно повернула мать. - Разве можно сравнивать? Няня, ступай на кухню. Но чертом ругаться в первый день Пасхи, да и вообще... Ведь сегодня же - Христос воскрес!" - "Да, а она сказала, что он потому и лопнул". - "Глупости! - отрезала мать. - Простое совпадение. Он лопнул потому, что нужно же когда-нибудь лопнуть. Но и ты хороша - связываться с неграмотной женщиной. А еще в приготовительном классе казенной гимназии... Но главное - что ты могла себя поранить. Где он?" Молча, чтобы не заплакать, разжимаю руку. "Но ведь тут ничего нет? - мать, внимательно всматриваясь. - Где же он сам?" Я, давясь от слез: "Не знаю. Я его так и не нашла. Он куда-то совсем выскочил!"
Да, черт мой лопнул, не оставив от себя ни стекла, ни спирту.
__________
- Вот видишь, - говорила мать, сидя над моими тихими слезами, - никогда не нужно привязываться к такой вещи, которая может лопнуть. А они - все лопаются! Помнишь заповедь: "Не сотвори себе кумира"?
- Мама, - сказала я, отряхаясь от слез, как собака от воды. - А какая рифма на "кумира"? Тамара?
__________
Милый серый дог моего детства - Мышатый! Ты не сделал мне зла. Если ты, по Писанию, и "отец лжи", то меня ты научил - правде сущности и прямоте спины. Та прямая линия непреклонности, живущая у меня в хребте, - живая линия твоей дого-бабье-фараоновой посадки.
Ты обогатил мое детство на всю тайну, на все испытание верности, и, больше, на весь тот мир, ибо без тебя бы я не знала, что он - есть.
Тебе я обязана своей несосвятимой гордыней, несшей меня над жизнью выше, чем ты над рекою: le divin orgueil37 - словом и делом его.
Тебе, кроме столького, я еще обязана бесстрашием своего подхода к собакам (да, да, и к самым кровокипящим догам!) и к людям, ибо после тебя - каких еще собак и людей бояться?
Тебе я обязана (так Марк Аврелий начинает свою книгу) своим первым сознанием возвеличенности и избранности, ибо к девочкам из нашего флигеля ты не ходил.
Тебе я обязана своим первым преступлением: тайной на первой исповеди, после которого - все уже было преступлено.
Это ты разбивал каждую мою счастливую любовь, разъедая ее оценкой и добивая гордыней, ибо ты решил меня поэтом, а не любимой женщиной.
Это ты, когда я со взрослыми играла в карты и кто-то, нечаянно и неизменно, загребал мой выигрыш, вгонял мне обратно в глаза - слезы, в глотку - слово: "А ставка была - моя".
Это ты оберег меня от всякой общности - вплоть до газетного сотрудничества, - нацепив мне, как злой сторож Давиду Копперфильду, на спину ярлык: "Берегитесь! Кусается!"
И не ты ли, моей ранней любовью к тебе, внушил мне любовь ко всем побежденным, ко всем causes perdues38 - последних монархий, последних конских извозчиков, последних лирических поэтов.
Это ты - на всю свою непреклонность превышая распластанный в сдаче город - последним всходишь на сходни последнего корабля.
Бог не может о тебе низко думать - ты же когда-то был его любимым ангелом! И те, видящие тебя в виде мухи. Мушиным князем, мириадом мух - сами мухи, дальше носу не видящие.
И мух вижу, и нос вижу: твой длинный серый баронский замшевый догов нос, брезгливо и огрызливо наморщенный на мух - мириады мух.
Догом тебя вижу, голубчик, то есть собачьим богом.
__________
Когда я одиннадцати лет в католическом пансионе старалась полюбить Бога:
Jusqu'а la mort nous Te serons fidîles,
Jusqu'а la mort Tu seras notre Roi,
Sous Ton drapeau, Jésus, Tu nous appelles,
Nous y mourrons en combattant Pour Toi... - 39

ты мне не помешал. Ты только ушел на самое мое дно, вежливо уступая место - другому. "Ну, попробуй - кротостью..." Ты никогда не снизошел до борьбы за меня (и за что бы ни было!), ибо все твое богоборчество - бой за одиночество, которое одно и есть власть.
Ты - автор моего жизненного девиза и могильной надписи:
Ne daigne! - 40
чего? Всего: ничего не daigne - да хотя бы - снизойти до зде-лежащего праха.
И когда мне, на всей моей одиннадцатилетней жизни грехи, из черной дыры чужих глаз и чужой исповедальни было сказано:
Un beau bloc de marbre se trouve enfoncé dans la boue du grand chemin. Un homme vulgaire marche dessus et l'enfonce encore plus profondément. Un noble coeur le dégage, le lave et en fait une statue qui dure éternellement. Soyez le sculpteur de Votre вme, petite Slave...41
Чьи это слова?
__________
Тебе я обязана зачарованным, всюду со мной передвигающимся, из-под ног рождающимся, обнимающим меня как руками, но как дыханием растяжимым, всё вмещающим и всех исключающим кругом своего одиночества.
И если ты когда-то в виде серой собачьей няни снизошел до меня, маленькой девочки, то только затем, чтобы она потом всю жизнь сумела одна: без нянь и без Вань.
__________
Грозный дог моего детства - Мышатый! Ты один, у тебя нет церквей, тебе не служат вкупе. Твоим именем не освящают ни плотского, ни корыстного союза. Твое изображение не висит в залах суда, где равнодушие судит страсть, сытость - голод, здоровье - болезнь: все то же равнодушие - все виды страсти, все та же сытость - все виды голода, все то же здоровье - все виды болезни, все то же благополучие - все виды беды.
Тебя не целуют на кресте насильственной присяги и лжесвидетельства. Тобой, во образе распятого, не зажимает рта убиваемому государством его слуга и соубийца - священник. Тобой не благословляются бои и бойни. Ты в присутственных местах - не присутствуешь.
Ни в церквах, ни в судах, ни в школах, ни в казармах, ни в тюрьмах, - там, где право - тебя нет, там, где много - тебя нет.
Нет тебя и на пресловутых "черных мессах", этих привилегированных массовках, где люди совершают глупости - любить тебя вкупе, тебя, которого первая и последняя честь - одиночество.
Если искать тебя, то только по одиночным камерам Бунта и чердакам Лирической Поэзии.
Тобой, который есть - зло, общество не злоупотребило.
Ване, 19 июня 1935

МОЙ ПУШКИН
Начинается как глава настольного романа всех наших бабушек и матерей - "Jane Eyre" - Тайна красной комнаты.
В красной комнате был тайный шкаф.
Но до тайного шкафа было другое, была картина в спальне матери - "Дуэль".
Снег, черные прутья деревец, двое черных людей проводят третьего, под мышки, к саням - а еще один, другой, спиной отходит. Уводимый - Пушкин, отходящий - Дантес. Дантес вызвал Пушкина на дуэль, то есть заманил его на снег и там, между черных безлистных деревец, убил.
Первое, что я узнала о Пушкине, это - что его убили. Потом я узнала, что Пушкин - поэт, а Дантес - француз. Дантес возненавидел Пушкина, потому что сам не мог писать стихи, и вызвал его на дуэль, то есть заманил на снег и там убил его из пистолета в живот. Так я трех лет твердо узнала, что у поэта есть живот, и, - вспоминаю всех поэтов, с которыми когда-либо встречалась, - об этом животе поэта, который так часто не-сыт и в который Пушкин был убит, пеклась не меньше, чем о его душе. С пушкинской дуэли во мне началась сестра. Больше скажу - в слове живот для меня что-то священное, - даже простое "болит живот" меня заливает волной содрогающегося сочувствия, исключающего всякий юмор. Нас этим выстрелом всех в живот ранили.
О Гончаровой не упоминалось вовсе, и я о ней узнала только взрослой. Жизнь спустя горячо приветствую такое умолчание матери. Мещанская трагедия обретала величие мифа. Да, по существу, третьего в этой дуэли не было. Было двое: любой и один. То есть вечные действующие лица пушкинской лирики: поэт и чернь. Чернь, на этот раз в мундире кавалергарда, убила - поэта. А Гончарова, как и Николай I, - всегда найдется.
- Нет, нет, нет, ты только представь себе! - говорила мать, совершенно не представляя себе этого ты. - Смертельно раненный, в снегу, а не отказался от выстрела! Прицелился, попал и еще сам себе сказал: браво! - тоном такого восхищения, каким ей, христианке, естественно бы: "Смертельно раненный, в крови, а простил врагу!" Отшвырнул пистолет, протянул руку, - этим, со всеми нами, явно возвращая Пушкина в его родную Африку мести и страсти и не подозревая, какой урок - если не мести, так страсти - на всю жизнь дает четырехлетней, еле грамотной мне.
Черная с белым, без единого цветного пятна, материнская спальня, черное с белым окно: снег и прутья тех деревец, черная и белая картина "Дуэль", где на белизне снега совершается черное дело: вечное черное дело убийства поэта - чернью.
Пушкин был мой первый поэт, и моего первого поэта - убили.
С тех пор, да, с тех пор, как Пушкина на моих глазах на картине Наумова - убили, ежедневно, ежечасно, непрерывно убивали всё мое младенчество, детство, юность, - я поделила мир на поэта - и всех и выбрала - поэта, в подзащитные выбрала поэта: защищать - поэта - от всех, как бы эти все ни одевались и ни назывались.
Три таких картины были в нашем трехпрудном доме: в столовой - "Явление Христа народу", с никогда не разрешенной загадкой совсем маленького и непонятно-близкого, совсем близкого и непонятно-маленького Христа; вторая, над нотной этажеркой в зале - "Татары" - татары в белых балахонах, в каменном доме без окон, между белых столбов убивающие главного татарина ("Убийство Цезаря") и - в спальне матери - "Дуэль". Два убийства и одно явление. И все три были страшные, непонятные, угрожающие, и крещение с никогда не виденными черными кудрявыми орлоносыми голыми людьми и детьми, так заполнившими реку, что капли воды не осталось, было не менее страшное тех двух, - и все они отлично готовили ребенка к предназначенному ему страшному веку.
__________
Пушкин был негр. У Пушкина были бакенбарды (NB! только у негров и у старых генералов), у Пушкина были волосы вверх и губы наружу, и черные, с синими белками, как у щенка, глаза, - черные вопреки явной светлоглазости его многочисленных портретов. (Раз негр - черные42).
Пушкин был такой же негр, как тот негр в Александровском пассаже, рядом с белым стоячим медведем, над вечно-сухим фонтаном, куда мы с матерью ходили посмотреть: не забил ли? Фонтаны никогда не бьют (да как это они бы делали?), русский поэт - негр, поэт - негр, и поэта - убили.
(Боже, как сбылось! Какой поэт из бывших и сущих не негр, и какого поэта - не убили?)
Но и до "Дуэли" Наумова - ибо у каждого воспоминания есть свое до-воспоминание, точно пожарная лестница, по которой спускаешься спиной, не зная, будет ли еще ступень - которая всегда оказывается - или внезапное ночное небо, на котором открываешь все новые и новые высочайшие и далечайшие звезды, - но до "Дуэли" Наумова был другой Пушкин, Пушкин, - когда я еще не знала, что Пушкин - Пушкин. Пушкин не воспоминание, а состояние, Пушкин - всегда и отвсегда, - до "Дуэли" Наумова была заря, и, из нее вырастая, в нее уходя, ее плечами рассекая, как пловец - реку, - черный человек выше всех и чернее всех - с наклоненной головой и шляпой в руке.
Памятник Пушкина был не памятник Пушкина (родительный падеж), а просто Памятник-Пушкина, в одно слово, с одинаково непонятными и порознь не существующими понятиями памятника и Пушкина. То, что вечно, под дождем и под снегом, - о, как я вижу эти нагруженные снегом плечи, всеми российскими снегами нагруженные и осиленные африканские плечи! - плечами в зарю или в метель, прихожу я или ухожу, убегаю или добегаю, стоит с вечной шляпой в руке, называется "Памятник-Пушкина".
Памятник Пушкина был цель и предел прогулки: от памятника Пушкина - до памятника Пушкина. Памятник Пушкина был и цель бега: кто скорей добежит до Памятник-Пушкина. Только Асина нянька иногда, по простоте, сокращала: "А у Пушкина - посидим", - чем неизменно вызывала мою педантическую поправку: "Не у Пушкина, а у Памятник-Пушкина".
Памятник Пушкина был и моя первая пространственная мера: от Никитских Ворот до памятника Пушкина - верста, та самая вечная пушкинская верста, верста "Бесов", верста "Зимней дороги", верста всей пушкинской жизни и наших детских хрестоматий, полосатая и торчащая, непонятная и принятая.
Там верстою небывалой
Он торчал передо мною...
("Бесы")

Пушкин здесь говорит о верстовом столбе.
Ни огня, ни черной хаты...
Глушь и снег...
Навстречу мне
Только версты полосаты
Попадаются одне...
("Зимняя дорога").43

Памятник Пушкина был - обиход, такое же действующее лицо детской жизни, как рояль или за окном городовой Игнатьев, - кстати, стоявший почти так же непреложно, только не так высоко, - памятник Пушкина был одна из двух (третьей не было) ежедневных неизбежных прогулок - на Патриаршие Пруды - или к Памятник-Пушкину. И я предпочитала - к Памятник-Пушкину, потому что мне нравилось, раскрывая и даже разрывая на бегу мою белую дедушкину карлсбадскую удавочную "кофточку", к нему бежать и, добежав, обходить, а потом, подняв голову, смотреть на чернолицего и чернорукого великана, на меня не глядящего, ни на кого и ни на что в моей жизни не похожего. А иногда просто на одной ноге обскакивать. А бегала я, несмотря на Андрюшину долговязость и Асину невесомость и собственную толстоватость - лучше их, лучше всех: от чистого чувства чести: добежать, а потом уж лопнуть. Мне приятно, что именно памятник Пушкина был первой победой моего бега.
С памятником Пушкина была и отдельная игра, моя игра, а именно: приставлять к его подножию мизинную, с детский мизинец, белую фарфоровую куколку - они продавались в посудных лавках, кто в конце прошлого века в Москве рос - знает, были гномы под грибами, были дети под зонтами, - приставлять к гигантову подножью такую фигурку и, постепенно проходя взглядом снизу вверх весь гранитный отвес, пока голова не отваливалась, рост - сравнивать.
Памятник Пушкина был и моей первой встречей с черным и белым: такой черный! такая белая! - и так как черный был явлен гигантом, а белый - комической фигуркой, и так как непременно нужно выбрать, я тогда же и навсегда выбрала черного, а не белого, черное, а не белое: черную думу, черную долю, черную жизнь.
Памятник Пушкина был и моей первой встречей с числом: сколько таких фигурок нужно поставить одна на другую, чтобы получился памятник Пушкина. И ответ был уже тот, что и сейчас: "Сколько ни ставь..." - с горделиво-скромным добавлением: "Вот если бы сто меня, тогда - может, потому что я ведь еще вырасту..." И, одновременно: "А если одна на другую сто фигурок, выйду - я?" И ответ: "Нет, не потому, что я большая, а потому, что я живая, а они фарфоровые".
Так что Памятник-Пушкина был и моей первой встречей с материалом: чугуном, фарфором, гранитом - и своим.