Марина Цветаева - Автобиографическая проза - 02

Вот Дивный Терем, с нарисованной зеленой вроде-дачей на ходулях и таинственной, колышками, вкось, надписью: "Посвящается Ее Высочеству Великой Княжне (не помню какой) ко дню возвращения (а может быть, и отбытия) Ее Августейшего Жениха, Принца (забыла - какого)". "Дивный терем стоит - И хором много в нем..." Помню ожигавший и заливавший меня ликованием возглас: "Он вернется, жених!" - точно все спасение мира было в том, чтобы жених - вернулся, обещание, от музыки становившееся обетованием, звучавшее совсем как: "Благословен грядый во имя Господне!" - и, одновременно заливавшее меня тоскою - так, точно не вернется жених. Этот магический удар по мне Дивного Терема - те же острые верхи тоски! - я потом узнала в Нибелунгах и, целую жизнь спустя, в бессмертном эпосе Зигрид Ундсет. Это была моя первая встреча с Скандинавским Севером. "Жених" же мне почему-то представлялся летящим на ковре-самолете, или просто Змеем-Горынычем, во всяком случае чем-то воздушным, с неба падающим на ту самую гору. И - как продолжение этой горы - в другом уже романсе: "Милые го-оры, мы возврати-имся..." Что это значило? И кто сочинил эти страшные слова, кроме которых ничего не помню, да, кажется, ничего и не было. Кто (да еще мы, во множественном!) утешает горы, что - возвратится? Может быть, те самые Ее Высочество с Змеем-Горынычем, улетающие со своей горы - царствовать? Во всяком случае, для романса - слова странные, и как Святополк-Мирский говорил, "теряюсь в догадках". Достоверно одно: страсть моя к горам и тоска на ровном месте, дикие для средне-россиянки, - оттуда. Горы во мне начались с тоски по ним и даже с тоски - их - по мне:
ведь я же им в утешение пела, что "возвратимся"!

А вот еще, и тоже с картинкой, которую Валерия по многу раз перерисовывала акварелью в альбомы своим институтским подругам: темно-коричневая старуха с одной серьгой, в большом клетчатом, как у нашей матери, платке, а нос и подбородок сходятся так, что как раз еще успеешь просунуть нож, - Ворожея.
Погадай-ка мне, старушка,
Я давно тебя ждала.
И косматая, в лохмотьях,
К ней цыганка подошла.

- Лохматая, в космотьях! - как во все горло пел Андрюша, только и ждавший, чтобы певица попала на эту строку. Пение кончалось погоней, а песня - что любит. "Да, сказал цветок ей темным, сердцу внятным языком. На устах ее - улыбка, в сердце - радость и гроза..."
Всю эту Лёрину полку я с полным упоением и совершенно всухую целый день повторяла наизусть, даже иногда, забывшись, при матери. "Что это ты опять говоришь? Повтори-ка, повтори!" - "В сердце радость и гроза". - "Что это значит?" - Я, уже тихо: "Что в сердце радость и гроза". - "Что? Что?" - мать, наступая. Я, уже совсем тихо (но твердо): "Гроза - и радость". - "Какая гроза? Что значит - гроза?" - "Потому что ей страшно". - "Кому ей?" - "Которая подошла к старушке, потому что старушка - страшная. Нет, это старушка - подошла". - "Какая старушка? Ты с ума сошла!" - "Из Лёриной песни. Одна барышня обдирала маргаритку и вдруг видит: старушка - с палкой... Это называется "Ворожйя" (ударяю на предпоследнем слоге). Мать, так же: "А что значит Ворожйя"?" - "Я не знаю". Мать, торжествующе: "А, вот, видишь, не знаешь, а говоришь! Я тебе тысячу раз говорила, чтобы ты не смела читать Лёриных нот. Не могу же я, наконец, от нее и этажерку запирать на ключ!" - мать, торопливо проходящему с портфелем в переднюю, внимательно-непонимающему отцу. Пользуясь отводом, скрываюсь в недосягаемость лестницы, но уже с половины ее: "На устах ее улыбка, в сердце радость и гроза... Тб-та, тб-та, тб-та, тб-та... Он глядит в ее глаза..." - Так, из-под самого метронома, из-под самого его, полированного, носа лились на меня потоки самой бестактной лирики. А иногда я, застигнутая, просто - врала. (До четырех лет я, по свидетельству матери, говорила только правду, потом, очевидно, спохватилась...) "Что ты опять тут делаешь?" - "Я смотрю на метроном". - "Что значит "смотрю на метроном"?" Я, с противоестественным восторгом: "Он такой красивый! (Пауза и, ничего не найдя): Желтый!" Мать, уже смягченная: "На метроном нужно не смотреть, а слушать". Я, уже на верху спасательной лестницы, разрываясь между желанием и ужасом быть услышанной, громким, но шепотом: "Мама, а я в Лёриных нотах рылась! А метроном - урод!"
К Лёриному репертуару относились еще все ноты ее матери, все эти оперы, и арии, и аранжировки, тоже со словами, но непонятными (пению училась в Неаполе) и с подавлявшим меня количеством ненавистных мне надлинейных трижды и четырежды перечеркнутых нот. "Нувеллист" же я, за детскую простоту нотного начертания, полную его доступность моей детской несостоятельности - презирала: столько белых и никаких перечерков, - точно взяли один материнский нотный лист и рассыпали (как кур кормят!) на целый год "Нувеллиста", - так, чтобы на каждую страницу хоть немножко попало, - почти что мой "Леберт и Штарк", - только с педалью. Педаль мне, кстати, была строго воспрещена. "От земли не видать, а уже педаль! Чем ты хочешь быть: музыкантом или (проглатывая "Лёру")... барышней, которая, кроме педали да закаченных глаз... Нет, ты сумей рукой дать педаль!" Давала - ногой, но только в отсутствие матери, но зато так подолгу, что уже не понимала: уже я (гужу) или - еще педаль? (представлявшаяся мне, кстати, золотой туфелькой - Plattfuss12 - Золушки!). Но у педали была еще одна - словесная родня: педель, педель студенческих сходок, педель, забравший на сходке нашего с Асей до собачьего вою любимого Аркадия Александровича (Аркаэксаныча), Андрюшиного репетитора. Педелем вызвано второе мое в жизни стихотворение:
Все бегут на сходку:
Сходка где? Сходка - где?
Сходка будет на дворе.

Педель, мнившийся мне огромным, выше всего этого двора, и забирающий студентов (Аркаэксанычей) свыше, огромной раскоряченной лапой, как Людоед - мальчиков с пальчиков. Людоед - но так как это все-таки университетский служитель - то весь в медалях. И, конечно, такой же один, как педали - две. Но, назвав педеля, не могу не упомянуть его словесной родни: пуделя, белого ученого Капи из "Sans Famille", который рвет педеля за панталоны - тогда педель Аркаэксаныча выпускает, - и их общей, педеля и педали, словесной родни, двоюродной сестры падали, той падали, которой пахнет - одну секунду - и каждый раз - и безумно сильно - в бузине, у самого подступа к нашей тарусской даче, падали, от детства и Тарусы такой родной и мной-самой, что каждый раз, как это слово слышу - оборачиваюсь.
Но возвратимся на мой мученический табурет. Табурет был, как все, должно быть, но я-то тогда не знала, что все такие, и даже не знала, что есть еще такие, это был табурет, вещь в доме без себе подобных, магическая, ибо из всех вещей именно она требовала, чтобы я сидела смирно, а сама - вертелась! На своей рубчатой шее, так напоминавшей ощипанную индюшачью. Вывернешь ее до предела и ждешь не без волнения, что вот "голова", ослабнув, качнется и совсем отвалится. Но помню и отвал другой головы - собственной, когда, вжавшись руками в сидение и ногами помогая, обмирая от близящейся сладкой тошноты, не раз, не два, а весь винт ввысь и затем вниз - до отрыва головы, рвущейся с шеи, как шар с крутимой палки.
"А-а-а! опять завертелась! - тихо вошедший и безмолвно наблюдавший Андрюша, с злорадством глядя на мое зеленое лицо. - Давай перочинный нож, а то маме скажу, как ты тут без нее своих Лебертов и Штарков играешь. (Пауза.) Дашь нож?" - "Нет". - "Так вот тебе Леберт! - Так вот тебе Штарк!" И, уверяю, удар был вовсе не staccat'ный.
Андрюша на рояле не учился, потому что был от другой матери, которая пела, и вышло бы вроде измены: дом был начисто поделен на пенье (первый брак отца) и рояль (второй), которые иногда тарусскими поздними вечерами и полями в двухголосом пении, Валерии и нашей матери - сливались. Но как сейчас слышу материнское сдавленно-исступленное "ох" в ответ на Валериино, часами, "подбиранье" и "напеванье", как сейчас вижу искажение всего ее лица и рук на каком-нибудь особенно-выразительном, при помощи педали, аккорде, или на особенно-высокой, при помощи полузакрытых глаз и вертикального подбородка, ноте, за которой вот-вот начнется тот ужасный безголосый сухо-горловой крик, сравнимый по нестерпимости только с внезапно ожившим и заигравшим под языком зубным нервом, - крик, за который можно убить.
Но, возвращаясь к совершенно непричемному, непевшему и неигравшему Андрюше: Андрюшиному роялю воспротивился сам его дед Иловайский, заявивший, что "Ивану Владимировичу в доме и так довольно музыки". Бедный Андрюша, затертый между двумя браками, двумя роками: петь мальчиков не учат, а рояль - мейновское (второ-женино). Бедный Андрюша, на которого не хватило: - ушей? свободной клавиатуры? получаса времени? просто здравого смысла? чего? - всего и больше всего - слуха. Но вышло как по-писаному: ни из Валерииных горловых полосканий, ни из моего душевного туше, ни из Асиных "тили-тили" - ничего не вышло, из всех наших дарований, мучений, учений - ничего. Вышло из Андрюши, отродясь не взятого на наш горделивый музыкальный корабль, попавшего в нашем доме в некое междумузыкальное пространство, чтобы было гостям и слугам, а может быть, и городовому за окном - на чем отдохнуть: на его немоте. Но по-особому вышло, и двойной запрет сбылся: ни петь, ни играть на рояле он не стал, но, из Андрюши став Андреем, сам, самоучкой, саморучно и самоушно, научился играть сначала на гармонике, потом на балалайке, потом на мандолине, потом на гитаре, подбирая по слуху - все, и не только сам научился, еще и Асю научил на балалайке, и с большим успехом, чем мать на рояле: играла громко и верно. И последней радостью матери была радость этому большому красивому, смущенно улыбающемуся неаполитанцу-пасынку (оставленному ею с гимназическим бобриком), с её гитарой в руках, на которой он, присев на край ее смертной постели, смущенно и уверенно играл ей все песни, которые знал, а знал - все. Гитару свою она ему завещала, передала из рук в руки: "Ты так хорошо играешь, и тебе так идет..." И, кто знает, не пожалела ли она тогда, что тогда послушалась старого деда Иловайского и своего молодого второ-жениного такта, а не своего умного, безумного сердца, то есть забывши всех дедов и жен: ту, первую, себя, вторую, нашего с Асей музыкального деда и Андрюшиного исторического, не усадила: меня - за письменный стол, Асю - за геркулес, а Андрюшу - за рояль: "До, Андрюша, до, а это ре, до - ре..." (из которого у меня никогда ничего не вышло, кроме Dorй, Gustav'a...).
Но замечаю, что я еще ничего не сказала о главном действующем лице моего детства - самом рояле. (Золотыми буквами "Бэккер", - Royale а queue). Но рояль не один. В каждом играющем детстве: раз, два, три - четыре рояля. Во-первых - тот, за которым сидишь (томишься и так редко гордишься!). Во-вторых, - тот, за которым сидят - мать сидит - значит: гордишься и наслаждаешься. Не "как сейчас вижу" - тбк сейчас уже не вижу! - как тогда вижу ее коротковолосую, чуть волнистую, никогда не склоненную, даже в письме и в игре отброшенную голову, на высоком стержне шеи между двух таких же непреклонных свеч на выдвижных боковых досочках. И еще раз ту же голову - в одном из парных стоячих зальных зеркал, в зеркальной его вертикали над рояльной горизонталью, ту же голову, но с невидимой нам стороны (тайна зеркала, усугубленная тайной профиля!) - в отвесном зеркальном пролете, отдаляющем ее от нас на всю непостижимость и недостижимость зеркала, голову матери, между свеч от зеркала делающуюся - почти елкой!
Третий и, может быть, самый долгий, - тот, под которым сидишь: рояль изнизу, весь подводный, подрояльный мир. Подводный не только из-за музыки, лившей на голову: за нашим, между ним и окнами, заставленные его черной глыбой, отделенные и отраженные им как черным озером, стояли цветы, пальмы и филодендроны, подрояльный паркет превращавшие в настоящее водное дно, с зеленым, на лицах и на пальцах, светом, и настоящими корнями, которые можно было руками трогать, где как огромные чуда беззвучно двигались материнские ноги и педали.
Трезвый вопрос: почему цветы стояли за роялем? Чтобы неудобнее поливать? (С матери, при ее нраве, бы сталось!) Но от этого соединения: рояльной воды, и воды леечной, рук матери, играющих, и рук, поливающих, попеременно льющих то воду, то музыку, рояль для меня навсегда отождествлен с водою, с водой и зеленью: лиственным и водным шумом.
Это - материнские руки, а вот - материнские ноги. Ноги матери были отдельные живые существа, вне всякой связи с краем ее длинной черной юбки. Вижу их, вернее, одну, ту, что на педали, узкую, но большую, в черном, бескаблучном башмаке на пуговках, которые мы зовем глазами мопса. Потому они и прюнелевые (prunelle des yeux13 - мопса). Нога черная, а педаль золотая, и почему это для матери она правая, а для меня левая? Как это она сразу - правая и левая? Ведь если бы нажать отсюда, то есть из-под рояля, лицом к коленям матери, она бы оказалась левой, то есть короткой (по звуку). Почему же у матери она выходит правая, то есть звук - тянет? А что, если я одновременно с материнской ногой нажму ее - рукой? Может быть, получится длинно-короткая? Но длинно-короткая значит никакая, значит - ничего не получится? Но тронуть ногу матери я не смею, это мне, собственно, и в голову не могло прийти.
"Еще доказательство твоей немузыкальности!" - восклицала мать, после целого часа игры (из которой выходила потерянная, как пловец из слишком долгой и бурной воды, никого и ничего не узнавая), после часовой игры, наконец, обнаружившая, что мы весь час сидели под роялем: Ася - вырезая из картонного листа телесных девочек и их поштучное приданое, я - думая про правую и левую, а чаще ничего не думая, как в Оке. Андрюша под роялем скоро перестал сидеть; у него вдруг так выросли ноги, что он непременно попадал ими в ноги матери, которая тогда вставала и усаживала его за книги, которые он ненавидел, потому что ему только их и дарили - именно потому, что ненавидел - для того чтобы любил. И еще потому, что у него от чтения сразу шла кровь носом. Так что, из инстинкта самосохранения, под рояль не лез, а неподвижно сидел на своем штекенпферде14 в арке залы, показывая нам с Асей кулаки и языки. "Музыкальное ухо не может вынести такого грома! - уже гремела мать, совершенно меня оглушая. - Ведь оглохнуть можно!" (Молча: "Это-то мне и нравится!" Вслух же:) "Так лучше слышно!" - "Лучше слышно! Барабанная перепонка треснуть может!" - "А я, мама, ничего не слышала, честное слово! - торопливо и хвастливо, Ася. - Я все думала про этот маленький, маленький, ма-аленький зубчик!" Β полном чистосердечии суя матери под нос безукоризненной резки кукольные панталонные фестоны. - "Как, ты вдобавок еще острыми ножницами резала! - мать, совсем сраженная. - Frдulein, где вы? Одной лучше слышно, а другая ничего не слышала, и это дедушкины внучки, мои дочери... О, господи!..Η, замечая уже дрожащие губы своей любимицы: - Асеньке - еще простительно... Асенька еще маленькая... Но ты, ты, которой на Иоанна Богослова шесть лет стукнуло!"
Бедная мать, как я ее огорчала и как она никогда не узнала, что вся моя "немузыкальность" была - всего лишь другая музыка!
Четвертый рояль: тот, над которым стоишь: глядишь и, глядя, входишь, и который, в постепенности годов, обратно вхождению в реку и всякому закону глубины, тебе сначала выше головы, потом по горло (и как начисто срезая голову своим черным краем холодней ножа!), потом по грудь, а потом уже и по пояс. Глядишь и, глядя, глядишься, постепенно сводя сначала кончик носа, потом рот, потом лоб с его черным и твердым холодом. (Почему он такой глубокий и такой твердый? Такая вода и такой лед? Такой да и такой нет?) Но, кроме попытки войти в рояль лицом, была еще простая детская шалость: надышать, как на оконное стекло, и на матовом, уже сбегающем серебряном овале дыхания успеть отпечатать нос и рот, которые: нос - выходит пятачком, а рот - совершенно распухшим, точно пчела всюду укусила! - в глубоких продольных полосках, как цветок, и вдвое короче, чем в жизни, и вдвое шире и который сразу исчезает, сливаясь с чернотой рояля, точно рояль мой рот - проглотил. А иногда я, за недостатком времени, с оглядкой на все выходы залы: в переднюю - раз, в столовую - два, в гостиную - три, в мезонин - четыре, откуда, из всех сразу, могла выйти мать, просто рояль целовала - для холода губ. Нет, можно войти дважды в ту же реку. И вот, с самого темного дна, идет на меня круглое пятилетнее пытливое лицо, без всякой улыбки, розовое даже сквозь черноту - вроде негра, окунутого в зарю, или розы - в чернильный пруд. Рояль был моим первым зеркалом, и первое мое, своего лица, осознание было сквозь черноту, переведением его на черноту, как на язык темный, но внятный. Так мне всю жизнь, чтобы понять самую простую вещь, нужно окунуть ее в стихи, оттуда увидеть.
И, наконец, последний рояль - тот, в который заглядываешь: рояль нутра, нутро рояля, струнное его нутро, как всякое нутро - тайное, рояль Пандориного: "А что там внутри?" - тот, о котором Фет, во внятной только поэту и музыканту, потрясающей своей зрительностью строке:
Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали...

Не те аллегорические "струны души", а настоящие, рукой мастера протянутые и которые рукой можно тронуть, проследить от серебряных закрепок до обутых в красный бархат молоточков, Hдmmerlein im Kдmmerlein,15 чем-то - гриммовских, чем-то гномовских. Рояль торжественных дней, карет, ротонд, Великого Созвездия Люстры, рояль больших четырехручных состязаний, римской квадриги - рояль! - редкостный его лик, когда он, поставленный дыбом крышкой, сразу обращался в арфу, а озерная его несомутимая гладь в струнную, бурей или богатырем низложенную изгородь Жар-Птицы - только задень, и что пойдет! Рояль, от которого утром, как от всякого ночного чуда, не оставалось ни следу!
Но чтобы ничего не обидеть в моем старом друге-недруге: Notenpult, полный пюпитр, та изгородь из неживых цветов - между волей и мной, - черные деревянные лакированные цветы, в шмелиные, змеиные, малинные дни заменявшие мне, увы, цветы полевые! Нотный пюпитр, который можно класть так, чтобы нотная тетрадь лежала, как в обмороке, - и ставить так, чтобы висела над тобой, как утес, ежесекундно грозя разразиться ужасающей клавишной кашей. Рояльный пюпитр с освободительным треском его окончательного закрытия.
И еще - сама фигура рояля, в детстве мнившаяся мне окаменелым звериным чудовищем, гиппопотамом, помнится, не из-за вида, - я их никогда не видала! - а из-за звука, гиппопо (само тулово), а хвост - там. А потом, с переводом вещей на человеческое - пожилой мужской фигурой тридцатых годов: тучный, но bien pris dans la taille,16 несмотря на громоздкость - грация, тот опытный, немолодой, непременно - фрачный танцор, которого девушки, только взглянув, предпочитают самому воздушному и военному. А еще лучше - дирижер! ярко-черный, плавный, без лица, потому что всегда спиной, - и полный чар. Поставь рояль дыбом, и будет дирижер! И, оставив и танцора, и дирижера: ведь рояль только вблизи неповоротлив на вес - непомерен. Но отойди в глубину, положи между ним и собой все необходимое для звучания пространство, дай ему, как всякой большой вещи, место стать собой, и рояль выйдет не менее изящным, чем стрекоза в полете. Горы только на тебя давят, и единственная возможность их с себя снять - либо отойти, либо взойти. Взойди на рояль. Руками взойди. Как мать всходила.
Чтобы дать, хоть немножко, ее игру - три случая. Когда мы с ней, в самый разгар ее первого туберкулезного приступа, приехали в Нерви, была уже ночь и играть нельзя было. Так мы и заснули, мы с Асей не увидев моря, она - не испробовав рояля. Зато с утра она, совсем больная, всю дорогу лежавшая, сразу встала - и села. Через несколько минут - стук в дверь. На пороге черный сладкий брюнет в котелке. "Позвольте представиться: д-р Манжини. А вы, если не ошибаюсь, - синьора такая-то, моя будущая пациентка? (речь шла на затрудненном французском). Я проходил мимо и слышал вашу игру. И должен предупредить вас, что если вы будете так продолжать, вы не только сама сгорите, но весь наш Pension Russe - сожжете". И, с неизъяснимой усладой, уже по-итальянски: "Geniale... Geniale..." Играть он ей, конечно, надолго запретил.
Второй случай - уже на возвратном пути в Россию - умирать. Где-то, кажется в Мюнхене, она - все то же, куда бы мы ни прибывали, - только умывшись с дороги и даже не переодевшись, сразу пошла к роялю. И вот, видим с Асей, как какой-то мальчик, старше нас, должно быть, лет четырнадцати, ярко-розовый и весь отливающий волосяным золотом, все подъезжает к ней на стуле, к ней: к ее рукам и кипящим из-под них звукам, пока, наконец, неловким движением, как совершенно сонный, не свалился ей под ноги вместе со стулом, то есть попросту - под рояль. Мать, ничего не замечавшая, тут сразу все поняла: без всякой улыбки помогла ему выбраться и, опустив ему на голову руку, тут же не отводя ее, чуть погладила ему лоб, точно вчитываясь. (Сын Александр.) Нужно сказать, что из всех присутствующих, а присутствовали - все те же, куда бы мы ни прибывали - все, никто не засмеялся. (Ибо мальчик так же просто - с тем же полуоткрытым ртом - и с тем же стулом - мог бы свалиться на горячую печь - или в львиный ров.) Мы же с Асей отродясь знали, что глупо смеяться, когда другой падает: ведь Наполеон - тоже упал! (Я даже, в своем максимализме, шла дальше: глупо, когда не падает. Идет и не падает - вот дурак!) Никогда не забуду своей матери с чужим мальчиком. Это был самый глубокий, за всю мою жизнь, поклон.
- Мама (это было ее последнее лето, последний месяц последнего лета) - почему у тебя "Warum"17 выходит совсем по-другому?
- Warum - "Warum"? - пошутила с подушек мать. И, смывая с лица улыбку: - Вот когда вырастешь и оглянешься и спросишь себя, warum все так вышло - как вышло, warum ничего не вышло, не только у тебя, но у всех, кого ты любила, кого ты играла, - ничего ни у кого - тогда и сумеешь играть "Warum". А пока - старайся.
Последнее - смертное. Июнь 1906 года. До Москвы не доехали, остановились на станции "Тарусская". Всю дорогу из Ялты в Тарусу мать переносили. ("Села пассажирским, а доеду товарным", - шутила она.) На руках же посадили в тарантас. Но в дом она себя внести не дала. Встала и, отклонив поддержку, сама прошла мимо замерших нас эти несколько шагов с крыльца до рояля, неузнаваемая и огромная после нескольких месяцев горизонтали, в бежевой дорожной пелерине, которую пелериной заказала, чтобы не мерить рукавов.
- Ну посмотрим, куда я еще гожусь? - усмехаясь и явно - себе сказала она. Она села. Все стояли. И вот из-под отвычных уже рук - но мне еще не хочется называть вещи, это еще моя тайна с нею...
Это была ее последняя игра. Последние ее слова, в той, свежего соснового тесу, затемненной тем самым жасмином пристройке, были:
- Мне жалко только музыки и солнца.

После смерти матери я перестала играть. Не перестала, а постепенно свела на нет. Приходили еще учительницы. Но те вещи, которые я при ней играла, остались последними. Дальше при ней достигнутого я не пошла. Старалась-то я при ней из страху и дпя ее радости. Радовать своей игрой мне уже было некого - всем было все равно, верней: только ей одной мое нестарание было бы страданием - а страх, страх исчез от сознания, что ей оттуда (меня всю) видней... что она мне меня - такую, как я есть - простит?
Учительницы моих многочисленных школ, сначала ахавшие, вскоре ахать перестали, а потом уж и по-другому ахали. Я же молчаливо и упорно сводила свою музыку на нет. Так море, уходя, оставляет ямы, сначала глубокие, потом мелеющие, потом чуть влажные. Эти музыкальные ямы - следы материнских морей - во мне навсегда остались.
Жила бы мать дальше - я бы, наверное, кончила Консерваторию и вышла бы неплохим пианистом - ибо данные были. Но было другое: заданное, с музыкой несравненное и возвращающее ее на ее настоящее во мне место: общей музыкальности и "недюжинных" (как мало!) способностей.
Есть силы, которых не может даже в таком ребенке осилить даже такая мать.
1934

ЧЕРТ
Связался черт с младенцем
Черт жил в комнате у сестры Валерии, - наверху, прямо с лестницы - красной, атласно-муарово-штофной, с вечным и сильным косым столбом солнца, где непрерывно и почти неподвижно крутилась пыль.
Начиналось с того, что меня туда зазывали: "Иди, Муся, там тебя кто-то ждет", либо: "Скорей, скорей, Мусенька! Там тебя ждет (протяжно) сюрпри-из". Таинственность чисто условная, ибо я-то отлично знала, чту это за "кто-то" и какой это сюрприз, и зазывавшие знали, что - знаю. Были это - либо Августа Ивановна, либо Асина няня, Александра Мухина, иногда и какая-нибудь гостья, но всегда - женщина, и никогда - мать, и никогда - сама Валерия.
И вот, полуподталкиваемая, полу - комнатой - втягиваемая, поломавшись перед дверью, как деревенские перед угощением, немножко боком и немножко волком - входила.
Черт сидел на Валерииной кровати, - голый, в серой коже, как дог, с бело-голубыми, как у дога или у остзейского барона, глазами, вытянув руки вдоль колен, как рязанская баба на фотографии или фараон в Лувре, в той же позе неизбывного терпения и равнодушия. Черт сидел так смирно, точно его снимали. Шерсти не было, было обратное шерсти: полная гладкость и даже бритость, из стали вылитость. Теперь вижу, что тело у моего черта было идеально-спортивное: львицыно, а по масти - догово. Когда мне, двадцать лет спустя, в Революцию, привели на подержание дога, я сразу узнала своего Мышатого.
Рогов не помню, может быть, и были маленькие, но скорей - уши. Чту было - хвост, львицын, большой, голый, сильный и живой, как змей, грациозно и многократно перевитый вокруг статуарно-недвижных ног - так, чтобы из последнего переплета выглядывала кисть. Ног (ступни) не было, но и копыт не было: человеческие и даже атлетические ноги опирались на лапы, опять-таки львицыно-договы, с крупными, серыми же, серого рога, когтями. Когда он ходил - он стучал. Но при мне он никогда не ходил. Главными же приметами были не лапы, не хвост, - не атрибуты, главное были - глаза: бесцветные, безразличные и беспощадные. Я его до всего узнавала по глазам, и эти глаза узнала бы - без всего.
Действия не было. Он сидел, я - стояла. И я его - любила.
По летам, когда мы переезжали на дачу, Черт переезжал с нами, верней уже оказывался - в полной сохранности пересаженного деревца, с корнями и с плодами - сидящим на Валерииной кровати, в ее тарусской, узкой, желобом вылетавшей в жасмин комнате, с вертикальным желобом огромной, дикой в июле, чугунной печки. Когда на Валерииной кровати сидел Черт, казалось, что в комнате вторая чугунная печь, а когда не сидел - чугунная печь в углу выглядела им. Общими были: масть c серо-синим по чугуну отливом лета, полный лед: печи - летом, подпотолочный рост - и полная неподвижность. Печь стояла так смирно, точно ее снимали. Она его всем своим холодным корпусом замещала, и я с особой усладой тайного узнавания прижималась к ней стриженым, горячим от лета, затылком, читая Валерии вслух запрещенные матерью и поэтому Валерией разрешенные - в руки данные - "Мертвые Души", до которых - мертвецов и душ - так никогда и не дочиталась, ибо в последнюю секунду, когда вот-вот должны были появиться - и мертвецы и души - как нарочно слышался шаг матери (кстати, она так никогда и не вошла, а всегда только, в нужную минуту - как по заводу - проходила) - и я, обмирая от совсем уже другого - живого страха, пихала огромную книгу под кровать (ту!). А в следующий раз, отыскав глазами место, с которого шагом матери была согнана, обнаруживалось, что их уже нет, что они уже опять отъехали вперед - на какое-то место, как раз на то место, с которого опять буду согнана. Так я до мертвых душ никогда и не дочиталась, ни тогда, ни после, ибо никакая моральная страшность (физическая уютность) героев Гоголя никогда не совпала во мне с простой страшнотой названия: не удовлетворила во мне страсти страха, разжигаемой страшностью названия.
...Оторванная от книги, я прижималась к печке, красной щекой к синему чугуну, жаркой щекой - к ледяному. Но к нему - только в образе печки, к нему - тому - никогда. Впрочем, все же - да, но это потому что на руках и через реку.
Купаюсь ночью в Оке. Не купаюсь, а оказываюсь - одна, на середине Оки, не черной, а серой. И даже не оказываюсь, а просто, сразу, тону. Уже потонула. Начнем сначала: тону на середине Оки. И когда уже совсем потонула и, кажется, умерла - взлет (который знаю с первой секунды!) - я - на руках, высоко над Окой, голова под небом, и несут меня "утопленники", собственно - один и, конечно, совсем не утопленник (утопленник - я!), потому что я его безумно люблю и совсем не боюсь, и он не синий, а серый, и жмусь к нему всем своим мокрым лицом и платьем, обняв за шею - по праву всякого утопающего.
Шагаем с ним по водам, то есть шагает - он, я - еду. А другие ("утопленники" - или кто? Его подвластные) громко и радостно, где-то под низум - во-оют! И, ступив на другой берег - тот, где дом Поленова и деревня Бёхово - он, с размаху ставя меня на землю, с громовым - так и гром не грохочет! - смехом:
- А когда-нибудь мы с тобой поженимся, черт возьми!
О, как мне тогда, в младенчестве, это нравилось: "черт возьми" - из его уст! Как до глубины живота ожигало это молодечество! Перенес по водам, и, как самый обыкновенный мужик - или студент - "черт возьми!", - точно он может этого бояться - или желать, - точно его, или меня на его руках, - вообще может взять черт! И никогда меня не омрачила мысль, что это - для меня из снисхождения к моему малолетству, точка над i собственной identitй,18 чтобы я не ошиблась, что он - действительно - он. Нет, он просто играл - в простого смертного, что "я не я и лошадь не моя".