Марина Цветаева - Автобиографическая проза - 11

Иловайский умер в 1919 году, 91 году от роду, кбк - не знаю и навряд ли узнаю, ибо единственный, кто мог бы мне сказать: его единственный внук и мой единственный брат Андрей в апреле 1933 года сам сошел в могилу, от того же старопименовского наследственного недуга, на четырнадцать всего лет пережив своего древнего деда. Единственная же внучка его, полуродная сестра моя Валерия, настоящая наследница старопименовских страстей и его главной: непрощания, до сих пор еще не может простить моей матери († 1906 году) замещения в доме ее матери († 1890 году) и, ненавидя ее в наших, с Асей, голосах, лицах, жестах и даже буквах! Ненавидя так, как можно ненавидеть единственно-ненавистное, дважды воскресшее, именно: ненавидя: не могучи видеть, а видя - наглядеться - эта сестра Валерия мне, естественно, ничего не захочет сказать. Могла бы привести библейскую по ненависти сцену, тут же над ямой, этой сестры Валерии моей кротчайшей сестре Асе, на руках которой и умер Андрей, но это уже относится к нашей семейной хронике.

И, чтобы кончить о Д. И. Знаю только, что умер он у Старого Пимена и что работал до последнего дня. Да и не знала бы - знала бы.

Есть у меня на память о нем, с собой, его книга о моей соименнице, а отчасти и соплеменнице Марине, в честь которой меня и назвала мать.

__________

Которая зима? Все они сливаются в одну, бессрочную. Во всяком случае, зима "прыгунчиков", непомерно высоких существ в белых саванах, из-за белого сугроба нападающих на одинокие шубы, а иногда и, под шубой, пиджачную пару, после чего - уже запоздалый ходок - в белом, а непомерно высокое существо, внезапно убавившись в росте - в шубе. Так вот, этой зимой прыгунчиков захожу с ныне покойной Т. Ф. Скрябиной к одним ее музыкальным друзьям и попадаю прямо на слова: "Необыкновенный старик! Твердокаменный! Во-первых, как только он сел, одна наша следовательница ему прямо чуть ли не на голову со шкафа - пять томов судебного уложения. И когда я ей: "Ида Григорьевна, вы все-таки поосторожнее, ведь так убить можно!" - он - мне: "Не беспокойтесь, сударыня, смерти я не страшусь, а книг уж и подавно - я их за свою жизнь побольше написал". Начинается допрос. Товарищ N сразу быка за рога: "Каковы ваши политические убеждения?" Подсудимый, в растяжку: "Мои по-ли-ти-че-ски-е у-беж-де-ни-я?" Ну, N думает, старик совсем из ума выжил, надо ему попроще: "Как вы относитесь к Ленину и Троцкому?" Подсудимый молчит, мы уже думаем, опять не понял, или, может быть, глухой? И вдруг, с совершенным равнодушием: "К Ле-ни-ну и Троц-ко-му? Не слыхал". Тут уж N из себя вышел: "Как не слыхали? Когда весь мир только и слышит! Да кто вы, наконец, черт вас возьми, монархист, кадет, октябрист?" А тот, наставительно: "А мои труды читали? Был монархист, есть монархист. Вам сколько, милостивый государь, лет? Тридцать первый небось? Ну, а мне девяносто первый. На десятом десятке, сударь мой, не меняются". Тут мы все рассмеялись. Молодец старик! С достоинством!"

- Историк Иловайский?

- Он самый. Как вы могли догадаться?

- А как вы думаете, он про них действительно не слыхал?

- Какое не слыхал? Конечно, слыхал. Может быть, другие поверили, я - нет. Такой у него огонь в глазах загорелся, когда он это произносил. Совершенно синий!

Рассказчица (бывшая следовательница Чека), сраженная бесстрашием деда и многих других подсудимых, менее древних, следовательница эта, постепенно осознавшая, что и белые - люди, вскоре оказалась уже служащей кустарного музея, отдел игрушек. Мужа убили белые. Был у нее большеголовый, бритый, четырехлетний голодный сын...

__________

Остается конец А. А. Он страшен. Потеряв всех (последняя дочь была за границей), А. А. осталась одна, втиснутая со всеми своими мебелями и сундуками в одну комнату - ту, полуподвальную, со сводами, бывшую Надину, окнами в сад. Вокруг был новый мир, от первого тесного круга вселённых жильцов - до кругозора новых идей - до огромного, в сплошных заревах, окоема Революции. Как же она с ним справлялась? Во-первых, она с ним сражалась. Осталась, но отстаивала. Что? Свое добро. И отстояла. Чтобы в полный разгар Революции, нося такое имя, в таком суде, выиграть не один, а целых два процесса с таким "арендатором" (так она это, для приличия, называла), для этого нужно было быть ею, то есть, по слову близкого ей лица, фанатиком собственности.

Попытаемся восстановить ее день, все тот же день одиннадцати революционных зим.

Вставанье в холоде. (Ничего, полезно, всю жизнь проспала с открытой форткой.) Чай без сахара (тяжело). Черный хлеб (именно тяжело). Очередь за мылом. (Ничего, выстою. Отстою свое, а уж свое - отстою!) И вот, при полном шутливом одобрении всей очереди ("Ну и сурьёзная гражданка! сквозь такую не протиснешься!") победоносное изгнание "нахала" и свой кусок немылящего мыла - в руках. Домой, есть. Ест мало - приучена. (Вот только - овса нет! Точно они с Д. И. только для того и соединили свои жизни, чтобы вместе есть овес. Есть в этой ассоциации что-то умилительно-конское...) После еды - рытье в сундуках. Вижу ее на коленях, подперев все еще заносчивой головкой все еще маркизы кованую крышку сундука. Голова - болит. Ничего, своя ноша не тянет! Скаты сукна, полотна, шевиота, тисненого муара, атласа... С чем расстанусь? От чего оторвусь? И подумать, что все это будут носить хамы. Хамки. Хамки ради на коленях стою...

Смоленский рынок. Пожилая дама, в шубе с буфами, в высоких востроносых башмаках. Из-под белого кавказского (Сережиного еще) башлыка - черные глаза без всякой милости. Не предлагает, не протягивает, перевесив через отставленную руку - являет. Безмолвно. Но товар сам за себя говорит. "Сколько?" - "Столько". - "Да что ты, тетка... (под пронзительным взглядом) - да что вы, гражданка... (и, не вынося глаз) - да помилуйте, мадам, рази... Совсем гражданина обездолить хотите... Хотите?" (Цифра.) - "Нет", - точно лед треснул. О, эта ли уступит копейку с аршина - этим, когда и собственным своим молодым страстям, и родным детям не уступила. Никогда - никому - ни в чем. И вот, под двойным давлением недобрых глаз и добротности товара, гражданин ей в ладонь бумажки, себе под мышку - аршины. Стоят пересчитывают, каждый - свое, в беззастенчивости своей являя собой картину полного равенства.

Домой, в нору, с горстью рафинада в бумажке, с белым хлебом, но не под мышкой, а на дне английского, свиной кожи, чемоданчика.

Письмо за письмом от дочери. Настойчиво зовет за границу. Но - как расстаться с вещами? С собой взять? Всего не возьмешь. Продать? От одной мысли мороз. Как же без всего, одной, без арьергарда сундуков, корзин, мешков, узлов? Изредка посылки нуждающейся дочери: когда несколько английских фунтов от удачной продажи на Смоленском, когда шелковое платье gris-perle,76 из только одного шлейфа которого та в Сербии шьет себе целое платье.

Кто-то в 1927 году о ней из Москвы пишет дочери: "Обстановка у мамы ужасная - одна комната, сплошь заставленная вещами, и день и ночь горит в ней свет..."

Днем - от куста, то снеговым, то лиственным грузом застилающего свет.

Ночью - от дум.

Так - до 1929 года.

__________

Январь и ночь. А. А. собирается спать. Свет горит - тот самый, что и днем: верхний, белый, ровный. За окном - мерзлый сад. Под самым окном - во весь его дубовый ставень - замороженный сиреневый куст, как сторожевой пост.

Снимает с себя верхнюю в клетку, юбку, нижнюю, с крючком, юбку, на двенадцати пуговицах лифчик (четвертая на одной нитке - закрепить!), распускает вздержки, аккуратно складывает вещи в стопку. В одной рубашке, пробравшись между сундучной толкучкой, подымает покатую, горбом, крышку, обнажает мраморную доску, подставляет под струйку губку. Надевает ночную кофту, продевает в иголку нитку. Вынув шпильки, обрабатывает щеткой до блеску. Вплетает косоплетку. Встав на циновку, молится на лампадку: "Хлеб наш насущный" и за упокой душ.

Стук. В ставню - куст, мерзлой веткой, как мерзлым пальцем. Точно вправду пальцем: вторым его согнутым, суставом. Раз и второй. А что, если будет?.. - Третий. И вот, крадучись, удаляется. А. А., хладнокровно: "Нервы". Но все же, для достоверности, пробравшись между острыми углами сундуков, привстав коленом на так и не убранные стопы "Кремля", приникает лбом к раме. Ничего. Глухая стена ставня. Оттолкновенье мерзлого стекла.

Да и чего бояться в таком доме? Со столькими жильцами? Сколько жильцов - столько револьверов. За такими ставнями? С таким дворником? Да и кому пугать по ночам, зачем? (В ту минуту А. А. забыла, что стучать можно не только, чтобы испугать, а и чтобы остеречь. И если бы она, как ей в самую смутную секунду было захотелось, сейчас - вышла, она бы, может быть, увидела не страшное, а родное - и в черноте ночи светло-черноглазое! - не по земле, а над землею отходящее от окна. А если бы и никого, ничего не увидела, кроме припавшего куста сирени, - то предостерегающий может, за отсутствием иных возможностей, постучать и веткой...)

Собравшись с духом, входит в ледяную постель.

Закрывает глаза, не свет. Свет горит, тот же, что и днем, так же, как и днем: ровно, неживо. Под закрытыми веками - лицо того солдата с рынка, которому вчера продала парчу. (Ту, от Надиного боярского, так и не сбывшегося, костюма.) Молодое лицо, безбородое. Через лоб "большевицкий" вихор. А жаль, что только по стольку-то аршин, хороша парча, дал бы больше...

А - сын? Забыла? Нет. (Нынче, разгребая сад, задела лопатой куст: зазвенел, как венок. В годовщину не забыть убрать фарфоровый: и цветы обились, одна проволока...) Но туда, на самое дно, где он, и только он один, не спускается никогда. Иначе - не жить. А жить - надо. Зачем? А сундуки? Кому же все пойдет: неношеное, нетронутое, некроеное, десятилетия подряд храненное и дохраненное до нынешнего дня. Дочь - далёко... Этим? Все - тем?! Нет, жить надо, всё прожить, чтобы не осталось, не досталось. Ничего. Никому.

Спит.

Беда пришла не из окна. Беда пришла из двери. Стук. А. А. спит. Вторичный, спешный. "Кто там?" - "Иван, дворник. Александра Александровна, дело до вас есть". - "Какое дело? Завтра!" - "Нет, дело неотложное, вы уж, пожалуйста, простите, что беспокою, долго не буду". - "Погоди входить, открою и сейчас лягу".

...Входит. Стоит молча. Глаза не те. А. А., властно и нервно:

"Ну? - Упавшим голосом: - Да ну же?" Тот, в дверь: "Входи, ребята".

__________

Старый дом точно только того и ждал.

__________

Пришли шайкой. Пришли за миллионами, а нашли всего только шестьдесят четыре рубля с копейками. "Добра" не тронули - тряпки. Бежали на Кавказ, были прослежены, схвачены, судимы, иные - расстреляны.

Дом у Старого Пимена кончился в двойной крови.

__________

И кончаю словами одноименных воспоминаний Веры Муромцевой, именем которой свои и начинаю:

- Ныне в приходской церкви Старого Пимена комсомольский клуб.

1933

БАШНЯ В ПЛЮЩЕ
Недавно, раскрыв одну из рильковских "Элегий", читаю: "Посвящается княгине Турн-унд-Таксис". Турн-унд-Таксис? Что-то знакомое! Только то было: Тур. Ах, знаю: башня в плюще!
__________
- Russenkinder, ihr habt Besuch! ("Маленькие русские, к вам пришли!") Это истопница Мария влетела в пустой класс, где мы, сестра Ася и я, единственные оставшиеся в пансионе пансионерки, равнодушно перевертываем листы наших хрестоматий в ожидании завтрашней, ничего не обещающей, Пасхи.
- Господин, - продолжает Мария.
- Какой?
- Как все. Настоящий господин.
- Молодой или старый?
- Я же вам говорю: как все. Не молодой и не старый, как надо. Идите скорей, только, фрейлейн Ассиа, уберите волосы со лба, а то у вас глаз не видно, как у крысоловки.
"Зеленая комната", заветная, начальницына, она же приемная. Навстречу нам, с зеленого кресла - знакомый, неузнаваемый, всегда беспиджачный, а сейчас даже в крутом воротнике, всегда с пивным подносом в руках, а сейчас со шляпой и тростью, такой дикий в соседстве с начальницей, на фоне этих зеленых занавесей - хозяин "Ангела", Engelswirth, владелец нашей чудной деревенской гостиницы, отец наших летних друзей Карла и Марилэ.
- Господин Майер так любезен, что приглашает вас завтра к себе, в свою семью, на целый день. Он заедет за вами в шесть часов тридцать минут утра и доставит вас сюда в тот же час вечера. Если будет благоприятствовать погода. Разрешение мною уже дано. Благодарите господина Майера.
Остолбенев от счастья и от священности места, робко, - я, почему-то, басом, а Ася писком, - благодарим. Молчание. Герр Майер, не менее нас подавленный священностью места, а может быть, и сдавленный несвойственным воротником, глядит себе на ноги, действительно неузнаваемые в новых башмаках.
Мне почему-то кажется, что ему страшно хочется нам подмигнуть. Никто не садится. Выходя, Ася все-таки догадывается и осмеливается осведомиться: вырос ли Карл и докуда теперь отцу.
__________
Пустой дортуар. Мария только что привернула лампу. Завтра! Под вйками - сначала круто восходящее шоссе, потом, с которого-то поворота, более знаемый, чем видимый, вросший в свою двойную ивовую оправу, любимый, холодный, ундинин полупоток, полуручей Борербах, в который нам, из-за ледяной его воды, всегда запрещали входить и в котором мы, однажды, целиком, в платье... А дальше - распятье на повороте, а дальше с шоссе влево, а дальше - уже совсем близка - из-за сливовой и яблонной зелени, сначала гастхауз,77 а потом и сам Ангел, толстый, с крыльями, говорят - очень старый, но по виду совсем молодой, куда моложе нас! - совсем трехлетний, круглый любимый ангел над входом в дом, из которого нам навстречу фрау Виртин, а главное - Mарилэ и Карл, главное, для меня, - Марилэ, для Аси - Карл.
- Завтра! - В шесть часов тридцать минут. - Если будет хорошая погода.
__________
Первый взгляд - в окно. Собственно, два первых взгляда Β окно и на часы. Застегиваю на Асе шесть наспинных пуговиц ее лифчика. Но как же с платьями? В будничном нельзя - Пасха, а в праздничном - ни на дерево, ни под дерево.
- Я, как приеду, переоденусь в старое Марилино.
- А я? (Ася, обиженно.) Мне Марилино будет до полу!
- А ты - в Карловы панталоны! (И, видя, что она уже плачет:) А ты в Марилину кофточку, она тебе как раз будет до колен. А рукава завернем!
Звонок к завтраку - для нас одних. Начальницы спят. Завтракаем одни с Марией. Завтрак, как всегда, овсяный кофе без сахара (который весь пансион целиком, "добровольно" и раз навсегда, кажется, в день своего основания, уступил "бедным детям") и хлеб без масла, но зато с каким-то красным тошным растительным клеем, который ест без отвращения и, когда удается, за всех, то есть слизывает у всех, только вечно голодная, несчастная, всеядная, на редкость прожорливая бразилианка Анита Яутц.
- Ах, фрейлейн Ассиа, вы опять заклеили всю клеенку! Давайте я за вас доем, а то только четверть часа осталось.
__________
Половина седьмого. Без четверти семь. Семь. Погода не чудная, погода, собственно, средняя, все небо в тучах, но, во всяком случае, дождя нет. Еще нет. Половина восьмого. Он, конечно, задержался на рынке и сейчас, сейчас будет. И не может же герр Майер, мужчина, эти несколько капель считать за дождь! Капли учащаются, сначала струи, потом потоки. В восемь часов явление младшей начальницы, фрейлейн Энни.
- Дети, через полчаса будьте готовы в церковь. Герр Майер теперь, конечно, уже не приедет.
В восемь часов пятнадцать минут звонок к мытью калош. Звонят для нас одних.
__________
О чем говорит проповедник? Ася, самая младшая из всего пансиона и всегда засыпающая от проповеди, нынче в первый раз не спит. Не спит, а тихо и крупно плачет. Но хуже, чем "не приехал", другая мысль: "А вдруг приехал? И, не застав, уехал? Нынче ведь пасхальное воскресенье, весь город подымется в "Ангела", герр Майер ведь с провизией, он не может ждать".
На обратном пути фрейлейн Энни мне:
- Почему же ты ничего не говоришь, Руссенкинд? Ассиа хоть плачет. Разве тебе не хотелось к твоим друзьям, на высоту?
- Ах, я всегда знаю, я заранее знала. Это было бы слишком прекрасно!
И внезапно, вместо слез, разражаюсь знаменитым двустишием:
Behüt Dich Gott, es war zu schön gewesen!
Behüt Dich Gott, es hat nicht sollen sein!78
- Я радуюсь твоему поэтолюбию, Марина, но знать Шеффеля тебе все-таки еще рано.
- Я не читала, это мама всегда поет!
__________
После обычного воскресного завтрака: "красного зверя", как мы его, не зная, называем, и ревенного компота, - моем, по отдельному звонку (звонят для нас одних), в пустом дортуаре руки. А небо, проплакавшись, чудное!
Запыхавшаяся Мария:
- Руссенкиндер, фрейлейн велят вам поскорее одеваться во все лучшее.
- Мы и так в лучшем.
- А кружевных воротников у вас нет?
- Нет.
Мария сияет:
- У меня есть. И я вам их одолжу, потому что... мне тоже здесь плохо!
Бежит и возвращается с двумя: огромной гипюровой пелериной с вавилонами, спускающимися ниже пояса, - ни дать ни взять гигантская морская звезда, в середину которой просунули бы голову, - с гипюровой звездой для меня, с самовязанной для Аси. Мне моя - до живота, Асина ей - до колен.
- Теперь вы красивые, как ангелочки!
(Ах, Ангел, Ангел!)
...Гулять. Гулять одним с фрейлейн Энни - на тот же Шлоссберг, - да еще в воскресных платьях, - в которых никуда и ничего... На только нас двух - целая фрейлейн Энни...
Облачася, я - во всеместно меня выталкивающий, Ася - в излишне просторный, как-то отдельно от нее живущий, - жакеты, шагом нерадующихся детей и теней спускаемся.
Экипаж, даже ландо. Ландо, во всей глубине слова и во всем блеске явления. Глубокое лакированное ландо, запряженное двумя шоколадными, такими же лоснящимися, лошадями. В глубине обе фрейлейн, в чем-то черном, стеклярусном, непроницаемом, торжественно-погребальном, в черных шляпах с лиловыми букетами и с букетами ландышей в руках.
- Садитесь же, дети!..
Робко ставим ногу на подножку.
- Садись, ты, Марина, как старшая, против меня, а ты, Ассиа, как младшая, против фрейлейн Энни.
(Что лучше: рачьи, лягушачьи, огромные, немигающие глаза фрейлейн Паулы или болонкины, из-под болонкиных же кудельков, непрерывно мигающие красновато-голубые фрейлейн Энни?)
Ландо, в полном молчании, отплывает.
__________
Сначала старые дома, потом счастливые дома, глядящие в поля. Счастливые поля... Потом еловые холмы, встающие вдали, идущие вблизи... Шварцвальдские холмы...
Куда? А вдруг (безумная мечта), а вдруг - туда, в "Ангел"? Но дорога не та, та вверх, эта ровная. И ворота не те, те с Георгием, эти - с Мартином... Но если не туда, - куда? Может быть, никуда? Просто прогулка?
- Как же вы не спросите, Руссенкиндер, куда мы едем и откуда эти лошади?
- Взрослых спрашивать нельзя (Ася).
- Лучше, наверное, не знать (я).
- Похвальная воспитанность (Асе). Опасная мечтательность (мне). Мы едем... - И вдруг в мое ухо ударяет созвучие: Тур-унд-Таксис. И молниеносное видение башни в плюще. Ныне, впервые, над этим задумавшись, понимаю: Thurn, принятая мою за Turm,79 - давало французскую tour (башню), a Taxis, по созвучию с растительным Taxus, точного значения которого я тогда не знала (тисовое дерево, тис), давало плющ. Тур-унд-Таксис. Башня в плюще.
__________
Башни не оказалось никакой. Оказался белый дом с террасой и с темными, как всегда днем, ночными глубокими глазами окон, так похожими на те, которыми глядит на нас, вся каштановая, вся каряя, такая же кареокая, как сопутствующая ей собака, и с таким же каштановыми насечками, - поднявшаяся с террасы и коричневым облаком на нас спустившаяся молодая женщина, не похожая ни на одну.
- Я вам сердечно благодарна, что захватили с собой детей. Одни в пансионе, на Пасху? Бедные существа! Как их зовут? Марина? Азиа? Какие красивые имена, совсем по-итальянски. Вы говорите, Руссенкиндер. Но старшая, для ее лет, еще и Ризенкинд! (Великанское дитя.)
У этой женщины чудесный, за сердце берущий, певучий голос, тоже такой же каштановый. ("Вчера я слушала виолончель, она звучала совсем как твои карие глаза". Так старая мать Гёте пишет молодой Беттине.)
- Ты рада, Азиа, что приехала сюда?
- Да, либе фрау. (Милая дама, означающее еще и Богородица.)
- Нельзя говорить "либе фрау", нужно говорить "фрау фюрстин" (княгиня), - замечает фрейлейн Паула.
- Ради Бога! Разве можно детей, да еще такого ребенка, переучивать! (И, спохватившись:) Конечно, милые Азиа и Марина, вы во всем всегда должны слушаться фрейлейн Паула, но сегодня мы все вместе, - и Марина, и Азиа, и я...
- И Тирас, - вставляет Ася.
- Само собой разумеется, и Тирас, будем просить ее о снисхождении ко всем нашим маленьким вольностям и погрешностям, потому что мы с Тирасом ведь тоже и не меньше вашего, дети, ошибаемся. Не правда ли, Тирас?
Тирас. Шоколадный, но не красный, не лохматый, если и сеттер, не ирландский. Глаза, при ближайшем рассмотрении, зеленоватые, но взгляд - хозяйкин. Смущенные новизной места и сосредоточенностью на нас старших, пока что еще робко, как бы равнодушно, пса поглаживаем, зная, что в свой час, когда взрослые заговорятся, наверстаем.
Чай неописуем. Для того чтобы живописать его, нужно было бы живописать ведь предшествующий шестимесячный пансионский голод и, что для детей, может быть хуже голода, всю неописуемую скуку того спартанского меню: мучной суп, чечевица, ревень; гороховый суп, картошка, ревень. Ревень, ревень, без смены. Очевидно, потому что рос в саду, а варился без сахару. Ну и лют же должен был быть голод и жестока скука, чтобы две вовсе не прожорливые и менее всего кровожадные девочки часами мечтали, как они когда-нибудь руками изловят и на лампе изжарят нежных, волшебных, голубопятнистых, скользящих в садовом ручье "Энниных" форелей, которые, со слов фрейлейн Энни, еще вдобавок понимают музыку.
Оставим неописуемый чай, который, кстати, оказался чистокровным, в неограниченном количестве, шоколадом, с таким же и в таком же неограниченном количестве не предложенным, а на тарелки положенным зандкухеном.80 Скажем только, что желудки были так же счастливы, как глаза, как уши, а уши, как души.
Впрочем, уши что-то начинают смущаться. Некоторых вещей не знаю, некоторых не узнаю. Мой отец, по словам фрейлейн Паула, знаменитый архитектор, который строит уже второй в Москве музей (первый, очевидно, Румянцевский!), наша мать - знаменитая пианистка (никогда не выступала публично), я - необычайно одарена, "geistreich" (а арифметика? а рукоделие?), Ася необычайно "liebreich" (любвеобильна). Я настолько "geistreich" и "frьhreif" (раннего развития), что уже печатаюсь в русских детских журналах (получаю "Друг детей" и "Родник"), а Ася настолько любвеобильна, что после каждой еды приходит к ней, фрейлейн Паула, "делать кошечку", то есть ластиться. (Салфеток ученицам не полагается, и Ася, еще не умеющая обходиться без, совершенно сознательно после каждой трапезы вытирает рот, щеки и руки, то есть горох, сало и ревень, о верх все того же черного платья невинной, умиленной фрейлейн Паула. И все это знают, кроме ласкаемой. И все, с наслаждением мести, ждут.)
- Все им могу простить... если бы они что-нибудь сделали!.. За голос, которым они, завидев на улице собаку, говорят: "Ein Hu - und!"
В это время мы, и гейстрейх, и либрейх, уже лежим с собакой на полу и предаемся упоенному и деловитому нацеловыванию ее, Ася в одну щеку, я в другую, каждая в свой собачий профиль.
- Лучше не целовать в морду, - как-то неубежденно замечает хозяйка, - говорят, что у них...
- У них ничего нет! - горячо возражаю я. - Мы всю жизнь целуем!
- Всю жизнь? - переспрашивает Тур-унд-Таксис. - Всю вашу долгую, долгую жизнь? Значит, у них, действительно, ничего нет.
И опять в ушах ровная пряжа Паулиного нахваливания: отец - то-то... Мать - то-то... Младшая без слез не может видеть букашки... (Ложь!) Старшая знает наизусть всю французскую поэзию... Пусть фрау фюрстин сама проверит...
- Скажи мне, кинд, свое любимое, из всех любимое стихотворение!
И вот уже мои уши физически привстают от звука моего собственного голоса, уже плывущего по волнам великолепной оды Гюго "Наполеон II".
- Скажи мне, Марина, какое твое самое большое желание?
- Увидеть Наполеона.
- Ну, а еще?
- Чтобы мы, чтобы русские разбили японцев. Всю Японию!
- Ну, а третьего, не такого исторического, у тебя нет?
- Есть.
- Какое же?
- Книжка, "Heidi".
- Что это за книжка?
- Как девочка опять вернулась в горы. Ее отвезли служить, а она не могла. Опять к себе, "auf die Alm" (альпийское пастбище). У них были козы. У них, значит, у нее и у дедушки. Они жили совсем одни. К ним никто не приходил. Эту книгу написала Иоганна Спири. Писательница.
- А ты, Азиа? Каковы твои желания?
Ася, скоропалительно:
- Выйти замуж за Эдисона. Это первое. Потом, чтобы у меня был "ascenseur",81 только не в доме, без дома, в саду...
- Ну, а третье?
- Третьего я вам не могу сказать. (Взгляд на фрейлейн Паула.) Совсем не могу сказать!
- Дитя, дитя, не стесняйся! Ты же ничего плохого не можешь пожелать?
- Это не плохое, это... неудобное, неприличное. (Испуганное лицо фрейлейн Паула.) Оно начинается на W. Нет, не то, что вы думаете! - И вдруг, привстав на цыпочки и обняв за шею испуганную и улыбающуюся фрау фюрстин, - громким шепотом: - Weg! (Вон!) Вон из пансиона!
Но обе не слышали, должно быть, не услышали, ибо одновременно и очень горячо заговорили, - о чем-то совсем другом, о Pfingstferien (каникулы Троицына дня), куда поедет пансион и поедет ли.
__________
Как хорошо сидеть спиной к лошади, когда прощаешься! Вместо лошадей, которые непоправимо везут и неизбежно доставят нас туда, куда не хочется, в глазах то, откуда не хочется, те, от кого... Бесстрашно и бессовестно минуя взглядом: Ася - фрейлейн Энни, я - фрейлейн Паула, глядим меж их шляп, поверх их голов, - Ася, сначала привставшая, стойком стоит, - на белый дом в темном меху хвои, дослушиваем последние "лайки" Тираса, вместо предполагаемой прогулки увлекаемого хозяйкой в дом и с которым мы бы так охотно поменялись, - не только местом! Внутри, глубже слуха, внутренним слухом любимый - хранимый - длинный, неотразимый голос:
- Gott behьt Euch, liebe Fremdenkinder! (Храни вас Бог, милые чужие дети!)
__________
Неделю спустя, когда белый дом уже окончательно ушел в хвою, ели окончательно сомкнулись, голос окончательно ушел в глубину, фрейлейн Паула в той же зеленой комнате вручила нам с Асей по пакету. В том, с надписью "Марина", оказалась книжка "Heidi" и другая "Was wird aus ihr werden" ("Что-то с нею будет?"), с над "ihr" красивым наклонным почерком: "dir" (тобой), а после "werden" - "Liebe Marina?". (Что-то с тобою будет, дорогая Марина?) В том, с надписью "Азиа", - коробка с кубиками, из которых можно построить не только лифт, но целый Нью-Йорк, тот Нью-Йорк, где будет праздноваться ее свадьба с Эдисоном.
__________
Дуинские "Элегии" Рильке. Тур-унд-Таксис. Башня в плюще.
1933

СКАЗКА МАТЕРИ
- Мама, кого ты больше любишь: меня или Мусю? Нет, не говори, что все равно, все равно не бывает, кого-нибудь всегда чу-уточку больше, другого не меньше, но этого чу-уточку больше! Даю тебе честное слово, что я не обижусь (с победоносным взглядом на меня), - если - Мусю.
Всё, кроме взгляда, было чистейшее лицемерие, ибо и она, и мать, и, главное, я отлично знали - кого, и она только ждала убийственного для меня слова, которого я, покраснев, с не меньшим напряжением ждала, хотя и знала, что не дождусь.
- Кого - больше? Зачем же непременно кого-нибудь больше? - с явным замешательством (и явно оттягивая) - мать. - Как же я могу больше любить тебя или Мусю, раз вы обе мои дочери. Ведь это было бы несправедливо...
- Да, - неуверенно и разочарованно Ася, проглотив уже мой победоносный взгляд. - А все-таки - кого? Ну, хоть чу-уточку, капельку, крошечку, точечку - больше?
- Жила-была мать, у нее были две дочки...
- Муся и я! - быстро перебила Ася. - Муся лучше играла на рояле и лучше ела, а зато Ася... Асе зато вырезали слепую кишку, и она чуть не умерла... и она, как мама, умела свертывать язык трубочкой, а Муся не умела, и вообще она была (с трудом и с апломбом) ми-ни-а-тюрная...
- Да, - подтвердила мать, очевидно не слышавшая и сочинявшая свою сказку дальше, а может быть, думавшая совсем о другом, о сыновьях например, - две дочери, старшая и младшая.
- А зато старшая скоро состарилась, а младшая всегда была молодая, богатая и потом вышла замуж за генерала. Его Превосходительство, или за фотографа Фишера, - возбужденно продолжала Ася, - а старшая за богадела Осипа, у которого сухая рука, потому что он убил брата огурцом. Да, мама?
- Да, - подтвердила мать.