Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 45

- Но ведь государство ничего не теряет, если будет больше посылок!
- А кто будет пользоваться посылками? - возражают они. - В основном богатые семьи (здесь это слово употребляют - богатые, это нужно для реального государственного рассуждения). - Кто наворовал и припрятал на воле. Значит, увеличением посылок мы поставим в невыгодное положение трудовые семьи!
Вот режут, вот рвут меня нити! Это - ненарушимое условие: интересы трудовых слоёв - выше всего. Они тут и сидят только для трудовых слоёв.
Я совсем, оказывается, ненаходчив. Я не знаю, что им возражать. Сказать: "нет, вы меня не убедили!" - ну и наплевать, чту я у них - начальник, что ли?
- Ларёк! - наседаю я. - Где же социалистический принцип оплаты? Заработал - получи!
- Надо накопить фонд освобождения! - отражают они. - Иначе при освобождении он становится иждивенцем государства.
Интересы государства - выше, это пришито, тут я не могу дёргаться. И не могу я ставить вопроса, чтобы зарплату зэков повысили за счёт государства.
- Но пусть все воскресенья будут свято-выходными!
- Это говорено, так и есть.
- Но есть десятки способов испортить воскресенье внутри зоны. Оговорите, чтоб не портили!
- Мы не можем так мелко регламентировать в Кодексе.
Рабочий день - 8 часов. Я вяло выговариваю им что-то о 7-часовом, но внутренне мне самому это кажется нахальством: ведь не 12, не 10, чего ещё надо?
- Переписка - это приобщение заключённого к социалистическому обществу! - (вот как я научился аргументировать). - Не ограничивайте её.
Но не могут они снова пересматривать. Шкала уже есть, не такая жестокая, как была у нас... Показывают мне и шкалу свиданий, в том числе "личных", трёхдневных, - а у нас годами не было никаких, так это вынести можно. Мне даже кажется шкала у них мягкой, я еле сдерживаюсь, чтобы не похвалить её.
Я устал. Всё пришито, ничем не пошевельнёшь. Я тут бесполезен. Надо уходить.
Да вообще из этой светлой праздничной комнаты, из этих кресел, под ручейки их речей лагеря совсем не кажутся ужасными, даже разумными. Вот - хлеб машинами вывозят... Ну не напускать же тех страшных людей на общество? Я вспоминаю рожи блатных паханов... Десять лет не сидемши, как угадать, кто там сейчас сидит? Наш брат политический - вроде отпущен. Нации - отпущены...
Другой из противных старичков хочет знать моё мнение о голодовках: не могу же я не одобрить кормление через кишку, если это - более богатый рацион, чем баланда?496
Я становлюсь на задние лапы и реву им о праве зэка не только на голодовку - единственное средство отстаивания себя, но даже - на голодную смерть.
Мои аргументы производят на них впечатление дикое. А у меня всё пришито: говорить о связи голодовки с общественным мнением страны я же не могу.
Я ухожу усталый и разбитый: я даже поколеблен немного, а они - нисколько. Они сделают всё по-своему, и Верховный Совет утвердит единогласно.

Министр Охраны Общественного Порядка Вадим Степанович Тикунов. Что за фантастичность? Я, жалкий каторжник Щ-232, иду учить министра внутренних дел, как ему содержать Архипелаг?!..
Ещё на подступах к министру все полковники - круглоголовые, белохолёные, но очень подвижные. Из комнаты главного секретаря никакой двери дальше нет. Зато стоит огромный стеклянно-зеркальный шкаф с шёлковыми сборчатыми занавесками позади стёкол, куда может два всадника въехать, - и это, оказывается, есть тамбур перед кабинетом министра. А в кабинете - просторно сядут двести человек.
Сам министр болезненно-полон, челюсть большая, лицо его - трапеция, расширяющаяся к подбородку. Весь разговор он строго-официален, выслушивает меня безо всякого интереса, по обязанности.
А я запускаю ему всю ту же тираду о "курорте". И опять эти общие вопросы: стоът ли перед "нами" (им и мною!) общая задача исправления зэков? (что я думаю об "исправлении", осталось в части четвёртой). И зачем был поворот 1961 года? зачем эти четыре режима? И повторяю ему скучные вещи - всё то, что написано в этой главе: о питании, о ларьке, о посылках, об одежде, о работе, о произволе, о лице Практических Работников. (Самих писем я даже принести не решился, чтоб тут у меня их не хапнули, а - выписал цитаты, скрыв авторов.) Я ему говорю минут сорок или час, что-то очень долго, сам удивляясь, что он меня слушает.
Он попутно перебивает, но для того, чтобы сразу согласиться или сразу отвергнуть. Он не возражает мне сокрушительно. Я ожидал гордую стену, но он мягче гораздо. Он со многим согласен! Он согласен, что деньги на ларёк надо увеличить и посылок надо больше, и не надо регламентировать состава посылок, как делает Комиссия Предположений (но от него это не зависит, решать это всё будет не министр, а новый Исправ-Труд-Кодекс); он согласен, чтоб жарили-варили из своего (да нет его, своего); чтобы переписка и бандероли вообще были не ограничены (но это большая нагрузка на лагерную цензуру); он и против аракчеевских перегибов с постоянным строем (но нетактично в это вмешиваться: дисциплину легко развалить, трудно установить); он согласен, что траву в зоне не надо выпалывать (другое дело - в Дубровлаге около мехмастерских развели, видите ли, огородики, и станочники возились там в перерыв, у каждого по 2-3 квадратных метра под помидорами или огурцами, - велел министр тут же срыть и уничтожить, и этим гордится! Я ему: "связь человека с землёй имеет нравственное значение", он мне: "индивидуальные огороды воспитывают частнособственнические инстинкты"). Министр даже содрогается, как это ужасно было: из "зазонного" содержания возвращали в лагерь за проволоку. (Мне неудобно спросить: кем он в это время был и как против этого боролся.) Больше того: министр признаёт, что содержание зэков сейчас жесточе, чем было при Иване Денисовиче!
Да мне тогда не в чем его и убеждать! Нам и толковать не о чем. (А ему незачем записывать предложения человека, не занимающего никакого поста.)
Что ж предложить? - распустить весь Архипелаг на бесконвойное содержание? - язык не поворачивается, утопия. Да и всякий большой вопрос ни от кого отдельно не зависит, он вьётся змеями между многими учреждениями и ни одному не принадлежит.
Напротив, министр уверенно настаивает: полосатая форма для рецидивистов нужна ("да знали б вы, что это за люди!"). А моими упрёками надзорсоставу и конвою он просто обижен: "У вас путаница или особенности восприятия из-за вашей биографии". Он уверяет меня, что никого не загонишь работать в надзорсостав, потому что кончились льготы. ("Так это - здоровое народное настроение, что не идут!" - хотелось бы мне воскликнуть, но за уши, за веки, за язык дёргают предупредительные нити. Впрочем, я упускаю: не идут лишь сержанты и ефрейторы, а офицеров - не отобьёшься.) Приходится пользоваться военнообязанными. Министр солидно указывает мне, что хамят только заключённые, а надзор разговаривает с ними исключительно корректно.
Когда так расходятся письма ничтожных зэков и слова министра, - кому же вера? Ясно, что заключённые лгут.
Да он ссылается и на собственные наблюдения - ведь он-то бывает в лагерях, а я - нет. Не хочу ли поехать? - Крюково? Дубровлаг? (Уж из того, что с готовностью он эти два назвал, - ясно, что потёмкинские устройства. И - кем я поеду? Министерским контролёром? Да я тогда и глаз на зэков не подниму... Я отказываюсь...)
Министр, напротив, высказывает, что зэки бесчувственны и не откликаются на заботы. Приедешь в Магнитогорскую колонию, спросишь: "Какие жалобы на содержание?" - и так-таки при начальнике ОЛПа хором кричат: "Никаких!" А сами - всегда недовольны.
А вот в чём министр видит "замечательные стороны лагерного исправления":
- гордость станочника, похваленного начальником лагпункта;
- гордость лагерников, что их работа (кипятильники) пойдёт в героическую Кубу;
- отчёт и перевыборы лагерного "Совета Внутреннего Порядка" (Сука Вышла Погулять);
- обилие цветов (казённых) в Дубровлаге.
Главное направление его забот: создать свою промышленную базу у всех лагерей. Министр считает, что с развитием интересных работ прекратятся побеги.497 (Моё возражение о "человеческой жажде свободы" он даже не понял.)
Я ушёл в усталом убеждении, что концов - нет. Что ни на волос я ничего не подвинул, и так же будут тяпать тяпки по траве. Я ушёл подавленным - от разноты человеческого понимания. Ни зэку не понять министра, пока он не воцарится в этом кабинете, ни министру - понять зэка, пока он сам не пойдёт за проволоку и ему самому не истопчут огородика и взамен свободы не предложат осваивать станок.

Институт изучения причин преступности. Это была интересная беседа с двумя интеллигентными замдирами и несколькими научными работниками. Живые люди, у каждого свои мнения, спорят и друг с другом. Потом один из замдиров, В. Н. Кудрявцев, провожая меня по коридору, упрекнул: "Нет, вы всё-таки не учитываете всех точек зрения. Вот Толстой бы учёл..." И вдруг обманом завернул меня: "Зайдёмте познакомимся с нашим директором. Игорь Иванович Карпец".
Это посещение не планировалось. Мы уже всё обговорили, зачем? Ладно, я пошёл поздороваться. Как бы не так! - ещё с тобой ли тут поздороваются! Не поверить, что эти замдиры и завсекторами работают у этого начальника, что это он возглавляет тут всю научную работу. (А главного я и не узнбю: Карпец - вице-президент международной ассоциации юристов-демократов!)
Встал навстречу мне враждебно-презрительно (кажется, весь пятиминутный разговор так и прошёл на ногах), - будто я к нему просился-просился, еле добился, ладно. На лице его: сытое благополучие; твёрдость; и брезгливость (это - ко мне). На груди, не жалея хорошего костюма, привинчен большой значок, как орден: меч вертикальный и там, внизу, что-то пронзает, и надпись: МВД. (Это - какой-то очень важный значок. Он показывает, что носитель его имеет особенно давно "чистые руки, горячее сердце, холодную голову".)
- Так о чём там, о чём?... - морщится он.
Мне совсем он не нужен, но теперь из вежливости я немного повторяю.
- А-а, - как бы дослышивает юрист-демократ, - либерализация? Сюсюкать с зэ-ка?!
И тут я неожиданно и сразу получаю полные ответы, за которыми бесплодно ходил по мрамору и меж зеркальных стёкол.
Поднять уровень жизни заключённых? Нельзя! Потому что вольные вокруг лагерей тогда будут жить хуже зэ-ка, это недопустимо.
Принимать посылки часто и много? Нельзя! Потому что это будет иметь вредное действие на надзирателей, которые не имеют столичных продуктов.
Упрекать, воспитывать надзорсостав? Нельзя! Мы - держимся за них. Никто не хочет на эту работу идти, а много мы платить не можем, сняли льготы.
Мы лишаем заключённых социалистического принципа заработка? Они сами вычеркнули себя из социалистического общества!
- Но мы же хотим их вернуть к жизни!?...
- Вернуть???... - удивлён меченосец. - Лагерь не для этого. Лагерь есть кара!
Кара! - наполняет всю комнату. - Ка-ра!!
Карррра!!!
Стоит вертикальный меч - разящий, протыкающий, не вышатнуть!
КА-РА!!

Архипелаг был, Архипелаг остаётся, Архипелаг - будет!

А иначе на ком же выместить просчёты Передового Учения? - что не такими люди растут, как задуманы.

Глава 3. Закон сегодня

Как уже видел читатель сквозь всю эту книгу, в нашей стране, начиная с самого раннего сталинского времени, не было политических. Все миллионные толпы, прогнанные перед вашими глазами, все миллионы Пятьдесят Восьмой были простые уголовники.
А тем более говорливый весёлый Никита Сергеевич на какой трибуне не раскланивался: политических? Нет!! У нас-то - не-ет!
И ведь вот - забывчивость горя, обминчивость той горы, заплывчивость нашей кожи: почти и верилось! Даже старым зэкам. Зримо распустили миллионы зэков - так вроде и не осталось политических, как будто так? Ведь мы - вернулись, и к нам вернулись, и наши вернулись. Наш городской умственный круг как будто восполнился и замкнулся. Ночь переспишь, проснёшься - из дома никого не увели, и знакомые звонят, все на местах. Не то чтобы мы совсем поверили, но приняли так: политические сейчас, ну, в основном, не сидят. Ну, нескольким стам прибалтийцам и сегодня (1968) не дают вернуться к себе в республику. Да вот ещё с крымских татар заклятья не сняли, - так наверно скоро... Снаружи, как всегда (как и при Сталине), - гладко, чисто, не видно.
А Никита с трибун не слазит: "К таким явлениям и делам возврата нет и в партии и в стране" (22 мая 1959, ещё до Новочеркасска). "Теперь все в нашей стране свободно дышат... спокойны за своё настоящее и будущее" (8 марта 1963, уже после Новочеркасска).
Новочеркасск! Из роковых городов России. Как будто мало было ему рубцов гражданской войны, - посунулся ещё раз под саблю.
Новочеркасск! Целый город, целый городской мятеж так начисто слизнули и скрыли! Мгла всеобщего неведения так густа осталась и при Хрущёве, что не только не узнала о Новочеркасске заграница, не разъяснило нам западное радио, но и устная молва была затоптана вблизи, не разошлась, - и большинство наших сограждан даже по имени не знает такого события: Новочеркасск, 2 июня 1962 года.
Так изложим здесь всё, что нам удалось собрать.
Не преувеличим, сказав, что тут завязался важный узел новейшей русской истории. Обойдя крупную (но с мирным концом) забастовку ивановских ткачей на грани 30-х годов, - новочеркасская вспышка была за сорок лет (от Кронштадта, Тамбова и Западной Сибири) первым народным выступлением, - никем не подготовленным, не возглавленным, не придуманным, - криком души, что дальше так жить нельзя!
В пятницу 1 июня было опубликовано по Союзу одно из выношенных любимых хрущёвских постановлений о повышении цен на мясо и масло. А по другому экономическому плану, не связанному с первым, в тот же день на крупном новочеркасском электровозостроительном заводе (НЭВЗ) также и снизили рабочие расценки - процентов до тридцати. С утра рабочие двух цехов (кузнечного и металлургического), несмотря на всю послушность, привычку, втянутость, не могли заставить себя работать, - уж так припекли с обеих сторон! Громкие разговоры их и возбуждение перешли в стихийный митинг. Будничное событие для Запада, необычайное для нас. Ни инженеры, ни главный инженер уговорить рабочих не могли. Пришёл директор завода Курочкин. На вопрос рабочих "на что теперь будем жить?" - этот сытый выкормыш ответил: "Жрали пирожки с мясом - теперь будете с повидлом!" Едва убежали от растерзания и он и его свита. (Быть может, ответь он иначе - и угомонилось бы.)
К полудню забастовка охватила весь огромный НЭВЗ. (Послали связных на другие заводы, те мялись, но не поддержали.) Вблизи завода проходит железнодорожная линия Москва-Ростов. Для того ли, чтоб о событиях скорее узнала Москва, для того ли, чтобы помешать подвозу войск и танков, - женщины во множестве сели на рельсы задержать поезда; тут же мужчины стали разбирать рельсы и делать завалы. Размах забастовки - нерядовой, по масштабу всей истории русского рабочего движения. На заводском здании появились лозунги: "Долой Хрущёва!", "Хрущёва - на колбасу!"
К заводу (он стоит вместе со своим посёлком в 3-4 километрах от города, за рекой Тузлов) в тех же часах стали стягиваться войска и милиция. На мост через р. Тузлов вышли и стали танки. С вечера и до утра в городе и по мосту запретили всякое движение. Посёлок не утихал и ночью. За ночь было арестовано и отвезено в здание городской милиции около 30 рабочих - "зачинщиков".
С утра 2 июня бастовали и другие предприятия города (но далеко не все). На НЭВЗе - общий стихийный митинг, решено идти демонстрацией в город и требовать освобождения арестованных рабочих. Шествие (впрочем, поначалу лишь человек около трёхсот, ведь страшно!) с женщинами и детьми, с портретами Ленина и мирными лозунгами прошло мимо танков по мосту, не встретив запрета, и поднялось в город. Здесь оно быстро обрастало любопытствующими, одиночками и мальчишками. Там и сям по городу люди останавливали грузовики и с них ораторствовали. Весь город бурлил. Демонстрация НЭВЗа пошла по главной улице (Московской), часть демонстрантов стала ломиться в запертые двери городского отделения милиции, где предполагали своих арестованных. Оттуда им ответили стрельбой из пистолетов. Дальше улица выводила к памятнику Ленина498 и, двумя суженными обходами сквера, - к горкому партии (бывшему атаманскому дворцу, где кончил Каледин). Все улицы были забиты людьми, а здесь, на площади, - наибольшее сгущение. Многие мальчишки взобрались на деревья сквера, чтобы лучше видеть.
А горком партии оказался пуст - городские власти бежали в Ростов.499 Внутри - разбитые стёкла, разбросанные по полу бумаги, как при отступлении в гражданскую войну. Десятка два рабочих, пройдя дворец, вышли на его длинный балкон и обратились к толпе с беспорядочными речами.
Было около 11 часов утра. Милиции в городе совсем не стало, но всё больше войск. (Картинно, как от первого лёгкого испуга гражданские власти спрятались за армию.) Солдаты заняли почтамт, радиостанцию, банк. К этому времени весь Новочеркасск вкруговую был уже обложен войсками, и преграждён был всякий доступ в город или выход из него. (На эту задачу выдвинули и ростовские офицерские училища, часть их оставив для патрулирования по Ростову.) По Московской улице, тем же путём, как прошла демонстрация, туда же, к горкому, медленно поползли танки. На них стали влезать мальчишки и затыкать смотровые щели. Танки дали холостые пушечные выстрелы, - и вдоль улицы зазвенели витринные и оконные стёкла. Мальчишки разбежались, танки поползли дальше.
А студенты? Ведь Новочеркасск - студенческий город! Где же студенты?... Студенты Политехнического и других институтов и нескольких техникумов были заперты с утра в общежитиях и институтских зданиях. Сообразительные ректоры! Но скажем: и не очень гражданственные студенты. Наверно, и рады были такой отговорке. Современных западных бунтующих студентов (или наших прежних русских) пожалуй дверным замком не удержишь.
Внутри горкома возникла какая-то потасовка, ораторов постепенно втягивали внутрь, а на балкон выходили военные, и всё больше. (Не так ли с балкона управления Степлага наблюдали и за кенгирским мятежом?) С маленькой площади близ самого дворца цепь автоматчиков начала теснить толпу назад, к решётке сквера. (Разные свидетели в один голос говорят, что эти солдаты были - нацмены, кавказцы, свежепривезенные с другого конца военного округа, и ими заменили стоявшую перед тем цепь из местного гарнизона. Но показания разноречат: получила ли перед тем стоявшая цепь солдат приказ стрелять и верно ли, что приказ был не выполнен из-за того, что капитан, принявший его, не скомандовал солдатам, а кончил с собой перед строем.500 Самоубийство офицера не вызывает сомнения, но не ясны рассказы об обстоятельствах и никто не знает фамилии этого героя совести.) Толпа пятилась, однако никто не ждал ничего дурного. Неизвестно, кто отдал команду,501 - но эти солдаты подняли автоматы и дали первый залп поверх голов.
Может быть генерал Плиев и не собирался сразу расстреливать толпу, - да события развились по себе: данный поверх голов залп пришёлся по деревьям сквера и по мальчишкам, которые стали оттуда падать. Толпа видимо взревела, - и тут солдаты, по приказу ли, в кровяном ли безумии или в испуге, - стали густо стрелять уже по толпе, притом разрывными пулями. (Кенгир помните? Шестнадцать на вахте?502) Толпа в панике бежала, теснясь в обходах сквера, - но стреляли и в спины бегущих. Стреляли до тех пор, пока опустела вся большая площадь за сквером, за ленинским памятником, - через бывший Платовский проспект и до Московской улицы. (Один очевидец говорит: впечатление было, что всё завалено трупами. Но конечно, там и раненых было много.) По разным данным довольно дружно сходится, что убито было человек 70-80.503 Солдаты стали искать и задерживать автомашины, автобусы, грузить туда убитых и раненых и отправлять в военный госпиталь, за высокую стену. (Ещё день-два ходили те автобусы с окровавленными сиденьями.)
Так же, как и в Кенгире, была применена в этот день кинофотосъемка мятежников на улицах.
Стрельба прекратилась, испуг прошёл, к площади снова нахлынула толпа и по ней снова стреляли.
Это было от полудня до часу дня.
Вот что видел внимательный свидетель в два часа дня: "На площади перед горкомом стоят штук восемь танков разных типов. Перед ними - цепь солдат. Площадь почти безлюдна, стоят лишь кучки, преимущественно молодёжь, и что-то выкрикивают солдатам. На площади во вмятинах асфальта - лужи крови, не преувеличиваю, до тех пор я не подозревал, что столько крови вообще может быть. Скамьи в сквере перепачканы кровью, кровавые пятна на песчаных дорожках сквера, на побеленных стволах деревьев. Вся площадь исполосована танковыми гусеницами. К стене горкома прислонён красный флаг, который несли демонстранты, на древко сверху наброшена серая кепка, забрызганная бурой кровью. А по фасаду горкома - кумачёвое полотнище, давно висящее там: "Народ и партия - едины!"
Люди ближе подходят к солдатам, стыдят и проклинают их: "Как вы могли?!", "В кого вы стреляли?", "В народ стреляли!" Они оправдываются: "Это не мы! Нас только что привезли и поставили. Мы ничего не знали".
Вот расторопность наших убийц (а говорят - неповоротливые бюрократы): тех солдат уже успели убрать, а поставить недоумевающих русских. Знает дело генерал Плиев...
Постепенно, часам к пяти-шести, площадь снова наполнилась народом. (Храбрые новочеркассцы! По городскому радио всё время: "Граждане, не поддавайтесь на провокацию, расходитесь по домам!" Тут автоматчики стоят, и кровь не смыта, - а они снова напирают.) Выкрики, больше, - и снова стихийный митинг. Уже известно, что в город прилетело (да наверно - ещё к первому расстрелу?) шесть высших членов ЦК, в том числе, конечно, Микоян (специалист по будапештским ситуациям), Фрол Козлов, Суслов (остальных называют неточно). Они остановились, как в крепости, в здании КУККС (курсы усовершенствования кавалерийского командного состава, бывший кадетский корпус). И делегация молодых рабочих НЭВЗа послана к ним рассказать о происшедшем. В толпе гудят: "Пусть Микоян приедет сюда! Пусть сам посмотрит на эту кровь!" Нет, Микоян не приедет. Но вертолёт-дозорщик низко облетает площадь часов около шести, рассматривает. Улетел.
Скоро из КУККСа возвращается делегация рабочих. Это согласовано: солдатская цепь пропускает делегатов, и в сопровождении офицеров их выводят на балкон горкома. Тишина. Делегаты передают толпе, что были у членов ЦК, рассказывали им про эту "кровавую субботу", и Козлов плакал, когда услышал, как от первого залпа посыпались дети с деревьев. (Кто знает Фрола Козлова - главу ленинградских партийных воров и жесточайшего сталиниста? - он плакал!..) Члены ЦК пообещали, что расследуют эти события и сурово накажут виновных (ну, так же и в Особлагах нам обещали), а сейчас необходимо всем разойтись по домам, чтобы не устраивать в городе беспорядков.
Но митинг не разошёлся! К вечеру он густел ещё более. Отчаянные новочеркассцы! (Есть слух, что бригада Политбюро в этот вечер приняла решение выселить всё население города поголовно! Верю, ничего б тут не было дивного после высылок народов. Не тот же ли Микоян и тогда был около Сталина?)
Около 9 вечера попробовали разогнать народ танками от дворца, Но едва танкисты завели моторы, люди облепили их, закрыли люки, смотровые щели. Танки заглохли. Автоматчики стояли, не пытаясь помочь танкистам.
Ещё через час появились танки и бронетранспортёры с другой стороны площади, а на их броне сверху - прикрытие автоматчиков. (Ведь у нас какой фронтовой опыт! Мы же победили фашистов!) Идя на большой скорости (под свист молодёжи с тротуаров, студенты к вечеру освободились), они очистили проезжую часть Московской улицы и бывшего Платовского проспекта.
Лишь около полуночи автоматчики стали стрелять трассирующими в воздух - и толпа стала расходиться.
(Сила народного волнения! Как быстро ты меняешь государственную обстановку! Накануне - комендантский час и так страшно, а вот весь город гуляет и свистит. И неужели под корою полустолетия так близко это лежит - совсем другой народ, совсем другой воздух?)
3 июня городское радио передало речи Микояна и Козлова. Козлов не плакал. Не обещали уже и искать виновников среди властей. Говорилось, что события спровоцированы врагами, и враги будут сурово наказаны. (Ведь с площади люди уже разошлись.) Ещё сказал Микоян, что разрывные пули не приняты на вооружение советской армии, - следовательно, их применяли враги.
(Но кто же эти враги?... На каком парашюте они спустились? Куда они делись? - хоть бы увидеть одного! О, как мы привыкли к дурачению! - "враги", и как будто что-то понятно... Как бесы для средневековья...504)
Тотчас же обогатились магазины сливочным маслом, колбасой и многим другим, чего давно здесь не было, а только в столицах бывает.
Все раненые пропали без вести, никто не вернулся. Напротив, семьи раненых и убитых (они же искали своих!..) были высланы в Сибирь. Так же и многие причастные, замеченные, сфотографированные. Прошла серия закрытых судов над участниками демонстрации. Было и два суда "открытых" (входные билеты - парторгам предприятий и аппарату горкома). На одном осудили девятерых мужчин (к расстрелу) и двух женщин (к пятнадцати годам).
Состав горкома остался прежним.
В следующую субботу после "кровавой" радио объявило: "рабочие электровозостроительного дали обязательство досрочно выполнить семилетний план".
...Если б не был царь слаббк, догадался бы и он 9-го января в Петербурге ловить рабочих с хоругвями и лепить им бандитизм. И никакого бы революционного движения как не бывало.
Вот и в городе Александрове в 1961, за год до Новочеркасска, милиция забила насмерть задержанного и потом помешала нести его на кладбище мимо своего "отделения". Толпа разъярилась - и сожгла отделение милиции. Тотчас же были аресты. (Сходная история, в близкое тому время - и в Муроме.) Как теперь рассматривать арестованных? При Сталине получал 58-ю даже портной, воткнувший иголку в газету. А теперь рассудили умней: разгром милиции не считать политическим актом. Это - будничный бандитизм. Такая была инструкция спущена: "массовые беспорядки" - политикой не считать. (А что ж тогда вообще - политика?)
Вот - и не стало политических.
А ещё ведь льётся и тот поток, который никогда не иссякал в СССР. Те преступники, которых никак не коснулась "благодетельная волна, вызванная к жизни..." и т. д. Бесперебойный поток за все десятилетия - и "когда нарушались ленинские нормы", и когда соблюдались, а при Хрущёве - так с новым остервенением.
Это - верующие. Кто сопротивлялся новой жестокой волне закрытия церквей. Монахи, которых выбрасывали из монастырей. Упорные сектанты, особенно кто отказывался от военной службы, - уж тут не взыщите, прямая помощь империализму, по нашим мягким временам на первый раз - 5 лет.
Но эти уж - никак не политические, это - "религиозники", их надо же воспитывать: увольнять с работы за веру одну; подсылать комсомольцев бить у верующих стёкла; административно обязывать верующих являться на антирелигиозные лекции; автогеном перепиливать церковные двери, тракторными тросами сваливать купола, разгонять старух из пожарной кишки. (Это и есть диалог, товарищи французские коммунисты?)
Как заявили почаевским монахам в Совете Депутатов Трудящихся: "если исполнять советские законы, то коммунизма придётся долго ждать".
И только в крайнем случае, когда воспитание не помогает, - ну тогда приходится прибегать к закону.
Но тут-то мы и можем блеснуть алмазным благородством нашего сегодняшнего Закона: мы не судим закрыто, как при Сталине, не судим заочно, - а даже полупублично (с присутствием полупублики).
Держу в руках запись: процесс над баптистами в городе Никитовке, Донбасс, январь 1964.
Вот как он происходит. Баптистов, приехавших поприсутствовать, - под предлогом выяснения личности задерживают на трое суток в тюрьме (пока суд пройдёт и напугать). Кинувший подсудимым цветы (вольный гражданин) получил 10 суток. Столько же получил и баптист, ведший запись суда, запись его отобрали (сохранилась другая). Пачку избранных комсомольцев пропустили через боковую дверь прежде остальной публики, - чтобы они заняли первые ряды. Во время суда из публики выкрики: "Их всех облить керосином и запалить!" Суд не препятствует этим справедливым крикам. Характерные приёмы суда: показания враждебных соседей; показания перепуганных малолетних: выводят перед судом девочек 9 и 11 лет (лишь бы сейчас провести процесс, а что потом будет с этими девочками - наплевать). Их тетрадки с божественными текстами фигурируют как вещественные доказательства.