LatinEach bar represents the percentage of words per 1000 most common words.
Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 16
Total number of words is 4484
Total number of unique words is 2205
25.3 of words are in the 2000 most common words
35.3 of words are in the 5000 most common words
41.5 of words are in the 8000 most common words
Урожай с тех огородов тоже шёл на вольных, а зэкам доставалась лишь свекловичная ботва: её привозили возами на машинах, сваливали в кучи близ кухни, там она мокла, гнила, и оттуда кухонные рабочие вилами таскали её в котлы. (Это несколько напоминает кормление домашнего скота?) Из этой ботвы варилась постоянная баланда, к ней добавлялся один черпачок кашицы в день. Вот огородная спасская сценка: человек полтораста зэков, сговорясь, ринулись разом на один такой огород, легли и грызут с гряд овощи. Охрана сбежалась, бьёт их палками, а они лежат и грызут.
Хлеба давали неработающим инвалидам 550, работающим - 650.
Ещё не знал Спасск медикаментов (на такую ораву где взять! да и всё равно им подыхать) и постельных принадлежностей. В некоторых бараках вагонки сдвигались и на сдвоенных щитах ложились уже не по двое, а по четверо впритиску.
Да, и ещё же была работа: каждый день 110-120 человек выходило на рытьё могил. Два студебекера возили трупы в обрешётках, откуда руки и ноги выпячивались. Даже в летние благополучные месяцы 1949 умирало по 60-70 человек в день, а зимой по сотне (считали эстонцы, работавшие при морге).
(В других Особлагах не было такой смертности, и кормили лучше, но и работы же покрепче, ведь не инвалиды, - это читатель уравновесит уже сам.)
Всё это было в 1949 (тысяча девятьсот сорок девятом) году - на тридцать втором году октябрьской революции, через четыре года после того, как кончилась война и её суровые необходимости, через три года после того, как закончился Нюрнбергский процесс, и всё человечество узнало об ужасах фашистских лагерей и вздохнуло с облегчением: "Это не повторится!"...375
Ко всему этому режиму ещё добавить, что с переездом в Особлаг почти прекращалась связь с волей, с ожидающей тебя и твоих писем женой, с детьми, для которых ты превращался в миф. (Два письма в год, - но не отправлялись и эти, куда вложил ты лучшее и главное, собранное за месяцы. Кто смеет проверить цензорш, сотрудниц МГБ? Они часто облегчали себе работу - сжигали часть писем, чтобы не проверять. А что твоё письмо не дошло, - всегда можно свалить на почту. В Спасске позвали как-то арестантов отремонтировать печь в цензуре, - те нашли там сотни не отправленных, но ещё и не сожжённых писем, - забыли цензоры поджечь. Вот обстановка Особлага: печники ещё боялись об этом рассказывать друзьям! - гебисты могли с ними быстро расправиться... Эти цензорши МГБ, для своего удобства сжигавшие душу узников, - были ли они гуманнее тех эсэсовок, собиравших кожу и волосы убитых?) А уж о свиданиях с родственниками в Особлагах и не заикались, - адрес лагеря был зашифрован и не допускалось приехать никому.
Если ещё добавить, что хемингуэевский вопрос иметь или не иметь почти не стоял в Особлагах, он со дня создания их был уверенно разрешён в пользу не иметь. Не иметь денег и не получать зарплаты (в ИТЛ ещё можно было заработать какие-то гроши, здесь - ни копейки). Не иметь смены обуви или одежды, ничего для поддевания, утепления или сухости. Бельё (и чту то было за бельё! - вряд ли хемингуэевские бедняки согласились бы его натянуть) менялось два раза в месяц, одежда и обувь - два раза в год, кристальная ясность. (Не в первые дни лагеря, но позже, наладили "вечную" камеру хранения - до дня "освобождения"; считалось важным проступком не сдать туда какой-либо собственной носильной вещи: это была подготовка к побегу, карцер, следствие.) Не иметь никаких продуктов в тумбочке (а утром стоять в очереди в продуктовую каптёрку, чтобы сдать их, вечером - чтобы получить, - тем самым удачно занимались ещё оставшиеся свободными для ума утренние и вечерние получасы). Не иметь ничего рукописного, не иметь чернил, химических и цветных карандашей, не иметь чистой бумаги свыше одной ученической тетради. Не иметь в конце концов и книг. (В Спасске отбирали собственные книги при приёме арестанта в лагерь. У нас сперва разрешалось иметь одну-две, но однажды вышел мудрый указ: зарегистрировать все собственные книги в КВЧ, поставить на титульном листе "Степлаг. Лагпункт №...". Все книги без штампа будут впредь отбираться как незаконные, книги же со штампом будут считаться библиотечными и уже не принадлежат владельцу.)
Если ещё напомнить, что в Особлагах настойчивее и чаще, чем в ИТЛ, производились обыски (ежедневный тщательный выходной и входной; планомерные обыски бараков с поднятием полов, выламыванием печных колосников, выламыванием досок у крылечек; затем ещё тюремного типа повальные личные обыски с раздеванием, перещупыванием, отпарыванием подкладок, подмёток). Что со временем стали выпалывать в зоне всю траву дочиста ("чтобы не прятали в траве оружия"). Что выходные дни занимались хозяйственными работами в зоне.
Всё это вспомнив, пожалуй, не удивишься, что ношение номеров было далеко не самым чувствительным или язвительным способом унизить достоинство арестанта. Когда Иван Денисович говорит, что "они не весят, номера", это вовсе не утеря чувства достоинства (как упрекали гордые критики, сами номеров не носившие, да ведь и не голодавшие), - это просто здравый смысл. Досада, причиняемая нам номерами, была не психологическая, не моральная (как рассчитывали хозяева ГУЛАГа), - а практическая досада, что под страхом карцера надо было тратить досуг на пришивку отпоровшегося края, подновлять цифры у художников, а изодравшиеся при работе тряпки - целиком менять, изыскивать где-то новые лоскуты.
Для кого номера были действительно самой дьявольской из здешних затей, - это для истовых сектанток некоторых сект. Такие были в женском лаготделении близ станции Суслово (Камышлаг), - женщин, сидевших за религию, там вообще была треть. Ведь прямо же всё предсказано Апокалипсисом:
13, 16 -...положено будет начертание на правую руку их или на чело их.
И эти женщины отказывались носить номера - печать сатаны! Не соглашались они и давать свою подпись (сатане же) за казённое обмундирование. Администрация лагеря (начальник Управления - генерал Григорьев, начальник ОЛПа майор Богуш) проявила достойную твёрдость: она велела раздеть этих женщин до сорочек, снять с них обувь (надзирательницы-комсомолки всё сделали), - чтобы зима помогла принудить бессмысленных фанатичек принять казённое обмундирование и нашить номера. Но и в мороз женщины ходили по зоне босиком и в сорочках, а не соглашались отдать душу сатане!
И перед этим духом (конечно, реакционным, мы-то люди просвещённые, мы бы не стали так возражать против номеров) - администрация сдалась, вернула сектанткам их носильные вещи, - и они надели их без номеров! (Елена Ивановна Усова так и проходила все 10 лет в своём, одежда и бельё истлели уже, сползали с плеч, - но не могла бухгалтерия выдать ей ничего казённого без расписки.)
Ещё досаждали нам номера тем, что, крупные, они легко прочитывались издали конвоем. Конвой всегда нас видел только на расстоянии, возможном для автоматной изготовки и выстрела, никого из нас по фамилиям разумеется не знал, и, одинаково одетых, не различал бы, если б не наши номера. Теперь же конвоиры примечали, кто в колонне разговаривал, или путал пятёрки, или рук не держал назад, или поднял что-нибудь с земли, - и достаточно было рапорта начкара в лагерь, чтобы виновника ждал карцер.
Конвой был ещё одной силой, сжимающей воробышка нашей жизни в жмых. Эти "краснопогонники", регулярные солдаты, эти сынки с автоматами были силой тёмной, нерассуждающей, о нас не знающей, никогда не принимающей объяснений. От нас к ним ничто не могло перелететь, от них к нам - окрики, лай собак, лязг затворов и пули. И всегда были правы они, а не мы.
В Экибастузе на подсыпке железнодорожного полотна, где зоны нет, а есть оцепление, один зэк в дозволенной черте ступил несколько шагов, чтобы взять свой хлеб из брошенной куртки, - а конвоир вскинулся и убил его. И он был, конечно, прав. И получить мог только благодарность. И, конечно, не раскаивается по сей день. А мы ничем не выразили возмущения. И, разумеется, не писали никуда (да никто б нашей жалобы и не пропустил).
19 января 1951 года наша колонна в пятьсот человек подошла к объекту АРМу (авторемонтные мастерские). С одной стороны была зона, и тут уже не стояло солдат. Вот-вот должны были впускать нас в ворота. Вдруг заключённый Малуй (а на самом деле - рослый широкоплечий парень) ни с того ни с сего отделился от строя и как-то задумчиво пошёл на начальника конвоя. Впечатление было, что он не в себе, что он сам не понимает, что делает. Он не поднял руки, он не сделал ни одного угрожающего жеста, он просто задумчиво пошёл. Начальник конвоя, франтоватый гаденький офицер, - перепугался и стал задом наперёд бежать от Малого, что-то визгливо крича и никак не умея вынуть пистолета. Против Малого быстро выдвинулся сержант-автоматчик и за несколько шагов дал ему очередь в грудь и живот, тоже медленно отходя. И Малой, прежде чем упасть, ещё шага два продолжал своё медленное движение, а из спины его, по следу невидимых пуль, вырвались видимые клочки ваты из телогрейки. Но хотя Малой упал, а мы, вся остальная колонна, не шевельнулись, начальник конвоя так был перепуган, что выкрикнул солдатам боевую команду, и со всех сторон захлопали автоматы, полосуя чуть выше наших голов, застучал пулемёт, развёрнутый заранее на позиции, и во много голосов, состязаясь в истеричности, нам кричали: "Ложись! Ложись! Ложись!" И пули пошли ниже, ниже, в проволоку зоны. Мы, полтысячи, не бросились на стрелков, не смяли их, а все повалились ничком и так, уткнувшись лицами в снег, в позорном, беспомощном положении, в это крещенское утро дольше четверти часа лежали как овцы, - всех нас они шутя могли бы перестрелять и не несли бы ответа: ведь попытка к бунту!
Такие мы были подавленные жалкие рабы на первом и на втором году особых лагерей, - и о периоде этом довольно сказано в "Иване Денисовиче".
Как же это сложилось? Почему многие тысячи этой скотинки, Пятьдесят Восьмой, - но ведь политических же, чёрт возьми? но ведь теперь-то - отделённых, выделенных, собранных вместе, - теперь-то, кажется, политических? - вели себя так ничтожно? так покорно?
Эти лагеря и не могли начаться иначе. И угнетённые, и угнетатели пришли из ИТЛовских лагерей, и десятилетия рабской и господской традиции стояли и за теми и за другими. Образ жизни и образ мыслей переносился вместе с живыми людьми, они притепляли и поддерживали его друг в друге, потому что ехали по несколько сот человек с одного лаготделения. На новое место они привозили с собой всеобщую внушённую уверенность, что в лагерном мире человек человеку - крыса и людоед, и не бывает иначе. Они привозили в себе интерес к одной лишь своей судьбе и полное равнодушие к судьбе общей. Они ехали, готовые к беспощадной борьбе за захват бригадирства, за тёплые придурочьи места на кухне, в хлеборезке, в каптёрках, в бухгалтерии и при КВЧ.
Но когда на новое место едет одиночка, он в своих расчётах устроиться там может полагаться только на случайную удачу и на свою бессовестность. Когда же долгим этапом, две-три-четыре недели везут в одном вагоне, моют в одних пересылках, ведут в одном строю уже довольно сталкивавшихся лбами, уже хорошо оценивших друг в друге и бригадирский кулак, и умение подползать к начальству, и умение кусать из-за угла, и умение тянуть "налево", отворачивая от работяг, - когда вместе этапируют уже спевшееся кубло придурков, - естественно, им не предаваться свободолюбивым мечтам, а дружно перенести эстафету рабства, сговориться, как они будут захватывать ключевые посты в новом лагере, оттесняя придурков из других лагерей. А работяги тёмные, вполне смирившиеся со своей корявой тёмной судьбой, сговариваются, как им на новом месте составить бригаду получше да подпасть под сносного бригадира.
И все эти люди бесповоротно забыли не только то, что каждый из них - человек, и несёт в себе Божий огонь, и способен на высшую участь, но забыли даже, что спину можно бы и разогнуть, что простая свобода есть такое же право человека, как воздух, что все они - так называемые политические, и вот теперь остаются промеж себя.
Правда, толика блатных всё-таки среди них была: отчаявшись удержать своих любимцев от частых побегов (82-я статья УК давала за побег только до двух лет, а у воров бывали уже десятки и сотни наплюсованных, отчего ж не бежать, коли некому унять?), власти решились клепать им за побег 58-14, то есть экономический саботаж.
Таких блатных ехало в Особые лагеря в общем очень мало, в каждом этапе - горстка, но, по их кодексу, вполне достаточно, чтобы вести себя дерзко, нагло, ходить в комендантах с палками (как те два азербайджанца в Спасске, зарубленные потом) и помогать придуркам утверждать на новых островах Архипелага всё то же чёрно-говённое знамя рабских подлых истребительно-трудовых лагерей.
Экибастузский лагерь был создан за год до нашего приезда - в 1949 году, и всё тут так и сложилось по подобию прежнего, как оно было принесено в умах лагерников и начальства. Были комендант, помкоменданта и старшие бараков, кто кулаками, кто доносами изнимавшие своих подданных. Был отдельный барак придурков, где на вагонках и за чаем дружески решались судьбы целых объектов и бригад. Были (благодаря особому устройству финских бараков) отдельные "кабины" в каждом бараке, которые занимались, по чину, одним или двумя привилегированными зэками. И нарядчики били в шею, и бригадиры - по морде, и надзиратели - плётками. И подобрались наглые мордастые повара. И всеми каптёрками завладели свободолюбивые кавказцы. А прорабские должности захватила группка проходимцев, которые считались все инженерами. А стукачи исправно и безнаказанно носили свои доносы в оперчасть. И, год назад начатый с палаток, лагерь имел уже и каменную тюрьму, - однако ещё не достроенную и потому сильно переполненную: очереди в карцер с уже выписанным постановлением приходилось ожидать по месяцу и по два - беззаконие, да и только: очередь в карцер! (Мне был присуждён карцер, так я и не дождался очереди.)
Правда, за этот год уже поблекли блатные (точнее суки, поскольку не пренебрегали лагерными постами). Уже как-то почувствовалось, что нет им настоящего размаха, - нет блатной молодёжи, пополнения, не скачет никто на цырлах. Что-то у них не срабатывало. Комендант Магеран, когда начальник режима представлял его выстроившемуся лагерю, ещё пытался смотреть с мрачной бодростью; но уже неуверенность владела им, и скоро бесславно сошла его звезда.
На наш этап, как и на всякий новый, был сделан натиск уже в первой приёмной бане. Банщики, парикмахеры и нарядчики были напряжены и дружно налетали на каждого, кто пытался сделать хотя бы робкое возражение против рваного белья, или холодной воды, или порядка прожарки. Они только и ждали таких возражений и налетали сразу несколько, как псы, нарочито, кричали повышенно громко: "Здесь вам не Куйбышевская пересылка!", и совали к носу откормленные кулаки. (Это психологически очень верно. Голый человек десятикратно беззащитен против одетых. И если новый этап припугнуть в первой бане, он будет уже и в лагерной жизни ущемлён).
Тот самый студент Володя Гершуни, который предполагал в лагере, осмотревшись, понять, "с кем идти", был в первый же день поставлен укреплять лагерь - копать яму под столб освещения. Он был слаб, не одолел нормы. Помбыт Батурин, из сук, тоже притихающий, но ещё не притихший, обозвал его "пиратом" и ударил в лицо. Гершуни бросил лом и вовсе ушёл от ямки. Он пошёл в комендатуру и объявил: "сажайте, на работу больше не пойду, пока ваши пираты дерутся" (его этот "пират" особенно обидел с непривычки). Посадить его не отказались, он отсидел в два приёма 18 суток карцера (делается это так: сперва выписывается 5 или 10 суток, а потом по окончании срока не освобождают, ждут, чтобы заключённый начал протестовать и ругаться, - и тут-то "законно" втирают ему второй карцерный срок). После карцера ему, за буйство, выписали ещё два месяца БУРа, то есть в той же тюрьме сидеть, но получать горячее, пайку по выработке и ходить на известковый завод. Видя, что погрязает всё глубже, Гершуни пытался спастись теперь через санчасть, он ещё не знал цену её начальнице мадам Дубинской. Он предполагал, что предъявит своё плоскостопие и его освободят от далёких хождений на известковый. Но его и в санчасть отказались вести, экибастузский БУР не нуждался в амбулаторном приёме. Чтобы всё-таки туда попасть, Гершуни, наслушавшись, как надо протестовать, по разводу остался на нарах в одних кальсонах. Надзиратели Полундра (психованный бывший морячок) и Коненцов стащили его за ноги с нар и так, в кальсонах, поволокли на развод. Они волокли, а он руками хватался за лежащие там камни, подготовленные к кладке, - чтобы удержаться за них. Уж Гершуни согласен был на известковый и только кричал "дайте брюки надеть!" - но его волокли. На вахте, задерживая весь четырёхтысячный развод, этот слабый мальчик кричал: "Гестаповцы! Фашисты!" и отбивался, не давая надеть наручников. Всё же Полундра и Коненцов согнули ему голову до земли, и надели наручники, и теперь толкали идти. Их и начальника режима лейтенанта Мачеховского не смущало, смущало почему-то самого Гершуни: как это он через весь посёлок пойдёт в кальсонах. И он отказался идти. Рядом стоял курносый собаковод-конвоир. Запомнилось Володе, как он тихо ему буркнул: "Ну что бушуешь, становись в колонну. Посидишь у костра, неужто работать будешь?" И крепко держал свою собаку, которая из рук его рвалась, чтобы достичь Володиного горла, она же видела, что этот пацан сопротивляется голубым погонам! Володю сняли с развода, повели назад, в БУP. Pуки в наручниках за спиной стягивало ему всё больнее, а надзиратель-казах держал за горло и тыкал коленом под вздох. Потом бросили его на пол, кто-то сказал профессионально-деловито: "Так его бейте, чтоб у...лся!" И его стали бить сапогами, попадая и по виску, пока он не потерял сознания. Через день вызвали к оперуполномоченному и стали мотать ему дело о намерении террора: ведь когда волокли его, он хватался за камни! Зачем?
На другом разводе так же сопротивлялся идти Твердохлеб, он и голодовку объявил: на сатану работать не будет! Презирая его голодовку и его забастовку, тащили и его силком, только из простого барака, и Твердохлеб мог дотянуться и бить стёкла. Разбиваемые стёкла резко звенели на всю линейку, мрачно аккомпанируя счёту нарядчиков и надзирателей.
Аккомпанируя тягучему однообразному тону наших дней, недель, месяцев, лет.
И никакого просвета не предвиделось. Не задумано было просвета в плане МВД, когда эти лагеря создавались.
Мы, четверть сотни новоприбывших, большей частью западные украинцы, сбились в одну бригаду и удалось договориться с нарядчиками иметь бригадира из своих - того же Павла Баранюка. Получилась из нас бригада смирная, работящая (западных украинцев, недавно от земли, ещё не коллективизированной, не подгонять надо было, а впору пожалуй удерживать). Дней несколько мы считались чернорабочими, но скоро объявились у нас каменщики-мастера, а другие взялись подучиться, и так мы стали бригадой каменщиков. Кладка получалась хорошо. Начальство это заметило, и сняло нас с жилого объекта - с постройки домов для вольных, оставило в зоне. Показали бригадиру кучу камней у БУРа - тех самых, за которые цеплялся Гершуни, пообещали, что камни с карьера будут подвозить непрерывно. И объяснили, что тот БУР, который стоит, это только половина БУРа, а нужно теперь пристроить такую же вторую половину, и это сделает наша бригада.
Так, на позор наш, мы стали строить тюрьму для себя.
Стояла долгая сухая осень, - за весь сентябрь и за половину октября не выпало ни дождика. Утром бывало тихо, потом поднимался ветер, к полудню крепчал, к вечеру стихал опять. Иногда этот ветер был постоянен, - он дул тонко, щемяще и особенно давал чувствовать эту щемящую ровную степь, открывавшуюся нам даже с лесов БУРа, - ни посёлок с первыми заводскими зданиями, ни военный городок конвоя, ни тем более наша ещё проволочная зона не закрывали от нас беспредельности, бесконечности, совершенной ровности и безнадёжности этой степи, по которой только первый рядок едва ошкуренных телефонных столбов пошёл на северо-восток к Павлодару. Иногда ветер вдруг брался крутой, за час надувал холоду из Сибири, заставлял натянуть телогрейки и ещё бил и бил в лицо крупным песком и мелкими камушками, которые мёл по степи. Да уж не обойтись, проще повторить стихотворение, которое я написал в те дни на кладке БУРа.
КАМЕНЩИК
Вот - я каменщик. Как у поэта сложено,
Я из камня дикого кладу тюрьму.
Но вокруг - не город. Зона. Огорожено.
В чистом небе коршун реет настороженно.
Ветер по степи!.. И нет в степи прохожего,
Чтоб спросить меня: кладу - кому?
Стерегут колючкой, псами, пулемётами, -
Мало! Им ещё в тюрьме нужна тюрьма...
Мастерок в руке. Размеренно работаю,
И влечёт работа по себе сама.
Был майор. Стена не так развязана.
Первых посадить нас обещал.
Только ль это! Слово вольно сказано.
На тюремном деле - галочка проказою,
Что-нибудь в доносе на меня показано,
С кем-нибудь фигурной скобкой сообща.
Вперекличь дробят и тешут молотки проворные.
За стеной стена растёт, меж стенами стена...
Шутим, закурив у ящика растворного,
Ждём на ужин - хлеба, каш добавка вздорного, -
А с лесов, меж камня - камер ямы чёрные,
Чьих-то близких мук немая глубина.
И всего-то нить у них одна - автомобильная
Да с гуденьем проводов недавние столбы...
Боже мой! Какие мы бессильные!
Боже мой! Какие мы рабы!
Рабы! Не потому даже, что, боясь угроз майора Максименко, клали камни вперехлёст и цементу честно, чтобы нельзя было легко эту стену разрушить будущим узникам. А потому что, действительно, хотя мы не выполняли и ста процентов нормы, - бригаде, клавшей тюрьму, выписывались дополнительные, и мы не швыряли их майору в лицо, а съедали. А товарищ наш Володя Гершуни сидел в уже отстроенном крыле БУРа. А Иван Спасский, без всяких проступков, за какую-то неведомую галочку, уже сидел в режимке. И из нас ещё многим предстояло посидеть в этом самом БУРе, в этих самых камерах, которые мы так аккуратно надёжно выкладывали. И в самое время работы, когда мы быстро поворачивались с раствором и камнями, вдруг раздались выстрелы в степи. Скоро к вахте лагеря, близ нас, подъехал воронок (самый настоящий, городской, он состоял в штате конвойной части, только на боках не было расписано для сусликов "Пейте советское шампанское!"). Из воронка вытолкнули четверых - избитых, окровавленных; двое спотыкались, одного тянули; только первый, Иван Воробьёв, шёл гордо и зло.
Так провели беглецов под нашими ногами, под нашими подмостьями - и завели в правое, уже готовое крыло БУРа.
А мы - клали камни...
Побег! Что за отчаянная смелость! - не имея гражданской одежды, не имея еды, с пустыми руками - пройти зону под выстрелами - и бежать - в открытую безводную бесконечную голую степь! Это даже не замысел - это вызов, это гордый способ самоубийства. И вот на какое сопротивление только и способны самые сильные и смелые из нас.
А мы... кладём камни.
И обсуждаем. Это - уже второй побег за месяц. Первый тоже не удался, но тот был глуповатый. Василий Брюхин (прозванный "Блюхер"), инженер Мутьянов и ещё один бывший польский офицер выкопали в мехмастерских под комнатой, где работали, яму в один кубометр, с запасом еды засели туда и перекрылись. Они наивно рассчитывали, что вечером, как обычно, с рабочей зоны снимут охрану, они вылезут и пойдут. Но ведь на съёме не досчитались троих, а проволока вокруг вся цела - и оставили охрану на несколько суток. За это время наверху ходили люди и приводили собаку - и скрывшиеся подносили ватку с бензином к щели, отбивая собаке нюх. Трое суток они сидели не разговаривая, не шевелясь, с руками и ногами переплетенными, скорченными, потому что в одном кубометре трое, - наконец, не выдержали и вышли.
Приходят в зону бригады и рассказывают, как бежала группа Воробьёва: рвала зону грузовиком.
Ещё неделя. Мы кладём камни. Уже очень ясное вырисовывается второе крыло БУРа - вот будут уютные карцерочки, вот одиночки, вот тамбурочки, уже нагородили мы в малом объёме множество камня, а его всё везут и везут с карьера: камень даровой, руки даровые там и здесь, только цемент государственный.
Проходит неделя, достаточное время четырём тысячам экибастузцев помыслить, что побег - безумие, что он не даёт ничего. И - в такой же солнечный день опять гремят выстрелы в степи - побег!!! Да это эпидемия какая-то: снова мчится конвойный воронок - и привозят двоих (третий убит на месте). Этих двоих - Батанова и совсем какого-то маленького, молодого, - окровавленных проводят мимо нас, под нашими подмостями, в готовое крыло, чтобы там бить их ещё и раздетыми бросить на каменный пол и не давать им ни есть, ни пить. Что испытываешь ты, раб, глядя вот на этих, искромсанных и гордых? Неужели подленькую радость, что это не меня поймали, не меня избили, не меня обрекли?
"Скорей, скорей кончать надо левое крыло!" - кричит нам пузатый майор Максименко.
Мы - кладём. Нам будет вечером дополнительная каша.
Носит раствор кавторанг Бурковский. Всё, что строится, - всё на пользу Родине.
Вечером рассказывают: и Батанов тоже бежал на рывок, на машине. Подстрелили машину.
Но теперь-то поняли вы, рабы, что бежать - это самоубийство, бежать никому не удастся дальше одного километра, что доля ваша - работать и умереть?!
Дней пять не прошло, и никаких выстрелов никто не слышал, - но будто небо всё металлическое и в него грохают огромным ломом - такая новость: побег!! опять побег!!! И на этот раз удачный!
Побег в воскресенье 17 сентября сработан так чисто, что проходит благополучно вечерняя проверка - и всё сошлось у вертухаев. Только утром 18-го что-то начинает не получаться у них, - и вот отменяется развод и устраивают всеобщую проверку. Несколько общих проверок на линейке, потом проверки по баракам, потом проверки по бригадам, потом перекличка по формулярам, - ведь считать только деньги у кассы умеют псы. Всё время результат у них разный! До сих пор не знают, сколько же бежало? кто именно? когда? куда? на чём?
Уже к вечеру и понедельник, а нас не кормят обедом (поваров с кухни тоже пригнали на линейку, считать), - но мы ничуть не в обиде, мы рады-то как! Всякий удачный побег - это великая радость для арестантов. Как бы ни зверел после этого конвой, как бы ни ужесточался режим, но мы все - именинники! Мы ходим гордо. Мы-то умнее вас, господа псы! Мы-то вот убежали! (И, глядя в глаза начальству, мы все затаённо думаем: хоть бы не поймали! хоть бы не поймали!)
К тому ж - и на работу не вывели, и понедельник прошёл для нас как второй выходной. (Хорошо, что ребята дёрнули не в субботу: учли, что нельзя нам воскресенья портить!)
Но - кто ж они? кто ж они?
В понедельник вечером разносится: это - Георгий Тэнно с Колькой Жданком.
Мы кладём тюрьму выше. Мы уже сделали наддверные перемычки, мы уже замкнули сверху маленькие оконца, мы уже оставляем гнёзда для стропил.
Три дня с побега. Семь. Десять. Пятнадцать.
Нет известий!
Бежали!!
Глава 4. Почему терпели?
Среди моих читателей есть такой образованный Историк-Марксист. Долистав в своём мягком креслице до этого места, как мы БУР строили, он снимает очки и похлопывает по странице чем-то плоскеньким, вроде линеечки, и покивывает:
- Вот-вот. Этому я поверю. А то ещё ветерок какой-то революции, черти собачьи. Никакой революции у вас быть не могло, потому что для этого нужна историческая закономерность. А вас вот отобрали несколько тысяч так называемых "политических", - и что же? Лишённые человеческого вида, достоинства, семьи, свободы, одежды, еды, - что же вы? Отчего ж вы не восстали?
- Мы - пайку вырабатывали. Вот - тюрьму строили.
- Это - хорошо. Строить вы и должны были. Это - на пользу народу. Это - единственно-верное решение. Но не называйте же себя революционерами, голубчики! Для революции надо быть связанным с единственно-передовым классом...
- Но ведь мы теперь и были все - рабочие?...
- Эт-то никакой роли не играет. Это - объективная придирка. Что такое за-ко-но-мер-ность, вы представляете?
Да как будто представляю. Честное слово, представляю. Я представляю, что если многомиллионные лагеря стоят сорок лет, - так вот это и есть историческая закономерность. Здесь слишком много миллионов и слишком много лет, чтобы это можно было объяснить капризом Сталина, хитростью Берии, доверчивостью и наивностью руководящей партии, непрерывно освещённой светом Передового Учения. Но этой закономерностью я уж не буду корить моего оппонента. Он мило улыбнётся мне и скажет, что мы в данном случае не об этом говорим, я в сторону ухожу.
А он видит, что я смешался, плохо представляю себе закономерность, и поясняет:
- Революционеры вот взяли и смели царизм метлой. Очень просто. А попробовал бы царь Николка вот так зажать своих революционеров! А попробовал бы он навесить на них номера! А попробовал бы...
- Верно. Он - не пробовал. Он не пробовал, и только потому уцелели те, кто попробовал после него.
- Да и не мог он пробовать! Не мог!
Пожалуй тоже верно: не не хотел - не мог.
Хлеба давали неработающим инвалидам 550, работающим - 650.
Ещё не знал Спасск медикаментов (на такую ораву где взять! да и всё равно им подыхать) и постельных принадлежностей. В некоторых бараках вагонки сдвигались и на сдвоенных щитах ложились уже не по двое, а по четверо впритиску.
Да, и ещё же была работа: каждый день 110-120 человек выходило на рытьё могил. Два студебекера возили трупы в обрешётках, откуда руки и ноги выпячивались. Даже в летние благополучные месяцы 1949 умирало по 60-70 человек в день, а зимой по сотне (считали эстонцы, работавшие при морге).
(В других Особлагах не было такой смертности, и кормили лучше, но и работы же покрепче, ведь не инвалиды, - это читатель уравновесит уже сам.)
Всё это было в 1949 (тысяча девятьсот сорок девятом) году - на тридцать втором году октябрьской революции, через четыре года после того, как кончилась война и её суровые необходимости, через три года после того, как закончился Нюрнбергский процесс, и всё человечество узнало об ужасах фашистских лагерей и вздохнуло с облегчением: "Это не повторится!"...375
Ко всему этому режиму ещё добавить, что с переездом в Особлаг почти прекращалась связь с волей, с ожидающей тебя и твоих писем женой, с детьми, для которых ты превращался в миф. (Два письма в год, - но не отправлялись и эти, куда вложил ты лучшее и главное, собранное за месяцы. Кто смеет проверить цензорш, сотрудниц МГБ? Они часто облегчали себе работу - сжигали часть писем, чтобы не проверять. А что твоё письмо не дошло, - всегда можно свалить на почту. В Спасске позвали как-то арестантов отремонтировать печь в цензуре, - те нашли там сотни не отправленных, но ещё и не сожжённых писем, - забыли цензоры поджечь. Вот обстановка Особлага: печники ещё боялись об этом рассказывать друзьям! - гебисты могли с ними быстро расправиться... Эти цензорши МГБ, для своего удобства сжигавшие душу узников, - были ли они гуманнее тех эсэсовок, собиравших кожу и волосы убитых?) А уж о свиданиях с родственниками в Особлагах и не заикались, - адрес лагеря был зашифрован и не допускалось приехать никому.
Если ещё добавить, что хемингуэевский вопрос иметь или не иметь почти не стоял в Особлагах, он со дня создания их был уверенно разрешён в пользу не иметь. Не иметь денег и не получать зарплаты (в ИТЛ ещё можно было заработать какие-то гроши, здесь - ни копейки). Не иметь смены обуви или одежды, ничего для поддевания, утепления или сухости. Бельё (и чту то было за бельё! - вряд ли хемингуэевские бедняки согласились бы его натянуть) менялось два раза в месяц, одежда и обувь - два раза в год, кристальная ясность. (Не в первые дни лагеря, но позже, наладили "вечную" камеру хранения - до дня "освобождения"; считалось важным проступком не сдать туда какой-либо собственной носильной вещи: это была подготовка к побегу, карцер, следствие.) Не иметь никаких продуктов в тумбочке (а утром стоять в очереди в продуктовую каптёрку, чтобы сдать их, вечером - чтобы получить, - тем самым удачно занимались ещё оставшиеся свободными для ума утренние и вечерние получасы). Не иметь ничего рукописного, не иметь чернил, химических и цветных карандашей, не иметь чистой бумаги свыше одной ученической тетради. Не иметь в конце концов и книг. (В Спасске отбирали собственные книги при приёме арестанта в лагерь. У нас сперва разрешалось иметь одну-две, но однажды вышел мудрый указ: зарегистрировать все собственные книги в КВЧ, поставить на титульном листе "Степлаг. Лагпункт №...". Все книги без штампа будут впредь отбираться как незаконные, книги же со штампом будут считаться библиотечными и уже не принадлежат владельцу.)
Если ещё напомнить, что в Особлагах настойчивее и чаще, чем в ИТЛ, производились обыски (ежедневный тщательный выходной и входной; планомерные обыски бараков с поднятием полов, выламыванием печных колосников, выламыванием досок у крылечек; затем ещё тюремного типа повальные личные обыски с раздеванием, перещупыванием, отпарыванием подкладок, подмёток). Что со временем стали выпалывать в зоне всю траву дочиста ("чтобы не прятали в траве оружия"). Что выходные дни занимались хозяйственными работами в зоне.
Всё это вспомнив, пожалуй, не удивишься, что ношение номеров было далеко не самым чувствительным или язвительным способом унизить достоинство арестанта. Когда Иван Денисович говорит, что "они не весят, номера", это вовсе не утеря чувства достоинства (как упрекали гордые критики, сами номеров не носившие, да ведь и не голодавшие), - это просто здравый смысл. Досада, причиняемая нам номерами, была не психологическая, не моральная (как рассчитывали хозяева ГУЛАГа), - а практическая досада, что под страхом карцера надо было тратить досуг на пришивку отпоровшегося края, подновлять цифры у художников, а изодравшиеся при работе тряпки - целиком менять, изыскивать где-то новые лоскуты.
Для кого номера были действительно самой дьявольской из здешних затей, - это для истовых сектанток некоторых сект. Такие были в женском лаготделении близ станции Суслово (Камышлаг), - женщин, сидевших за религию, там вообще была треть. Ведь прямо же всё предсказано Апокалипсисом:
13, 16 -...положено будет начертание на правую руку их или на чело их.
И эти женщины отказывались носить номера - печать сатаны! Не соглашались они и давать свою подпись (сатане же) за казённое обмундирование. Администрация лагеря (начальник Управления - генерал Григорьев, начальник ОЛПа майор Богуш) проявила достойную твёрдость: она велела раздеть этих женщин до сорочек, снять с них обувь (надзирательницы-комсомолки всё сделали), - чтобы зима помогла принудить бессмысленных фанатичек принять казённое обмундирование и нашить номера. Но и в мороз женщины ходили по зоне босиком и в сорочках, а не соглашались отдать душу сатане!
И перед этим духом (конечно, реакционным, мы-то люди просвещённые, мы бы не стали так возражать против номеров) - администрация сдалась, вернула сектанткам их носильные вещи, - и они надели их без номеров! (Елена Ивановна Усова так и проходила все 10 лет в своём, одежда и бельё истлели уже, сползали с плеч, - но не могла бухгалтерия выдать ей ничего казённого без расписки.)
Ещё досаждали нам номера тем, что, крупные, они легко прочитывались издали конвоем. Конвой всегда нас видел только на расстоянии, возможном для автоматной изготовки и выстрела, никого из нас по фамилиям разумеется не знал, и, одинаково одетых, не различал бы, если б не наши номера. Теперь же конвоиры примечали, кто в колонне разговаривал, или путал пятёрки, или рук не держал назад, или поднял что-нибудь с земли, - и достаточно было рапорта начкара в лагерь, чтобы виновника ждал карцер.
Конвой был ещё одной силой, сжимающей воробышка нашей жизни в жмых. Эти "краснопогонники", регулярные солдаты, эти сынки с автоматами были силой тёмной, нерассуждающей, о нас не знающей, никогда не принимающей объяснений. От нас к ним ничто не могло перелететь, от них к нам - окрики, лай собак, лязг затворов и пули. И всегда были правы они, а не мы.
В Экибастузе на подсыпке железнодорожного полотна, где зоны нет, а есть оцепление, один зэк в дозволенной черте ступил несколько шагов, чтобы взять свой хлеб из брошенной куртки, - а конвоир вскинулся и убил его. И он был, конечно, прав. И получить мог только благодарность. И, конечно, не раскаивается по сей день. А мы ничем не выразили возмущения. И, разумеется, не писали никуда (да никто б нашей жалобы и не пропустил).
19 января 1951 года наша колонна в пятьсот человек подошла к объекту АРМу (авторемонтные мастерские). С одной стороны была зона, и тут уже не стояло солдат. Вот-вот должны были впускать нас в ворота. Вдруг заключённый Малуй (а на самом деле - рослый широкоплечий парень) ни с того ни с сего отделился от строя и как-то задумчиво пошёл на начальника конвоя. Впечатление было, что он не в себе, что он сам не понимает, что делает. Он не поднял руки, он не сделал ни одного угрожающего жеста, он просто задумчиво пошёл. Начальник конвоя, франтоватый гаденький офицер, - перепугался и стал задом наперёд бежать от Малого, что-то визгливо крича и никак не умея вынуть пистолета. Против Малого быстро выдвинулся сержант-автоматчик и за несколько шагов дал ему очередь в грудь и живот, тоже медленно отходя. И Малой, прежде чем упасть, ещё шага два продолжал своё медленное движение, а из спины его, по следу невидимых пуль, вырвались видимые клочки ваты из телогрейки. Но хотя Малой упал, а мы, вся остальная колонна, не шевельнулись, начальник конвоя так был перепуган, что выкрикнул солдатам боевую команду, и со всех сторон захлопали автоматы, полосуя чуть выше наших голов, застучал пулемёт, развёрнутый заранее на позиции, и во много голосов, состязаясь в истеричности, нам кричали: "Ложись! Ложись! Ложись!" И пули пошли ниже, ниже, в проволоку зоны. Мы, полтысячи, не бросились на стрелков, не смяли их, а все повалились ничком и так, уткнувшись лицами в снег, в позорном, беспомощном положении, в это крещенское утро дольше четверти часа лежали как овцы, - всех нас они шутя могли бы перестрелять и не несли бы ответа: ведь попытка к бунту!
Такие мы были подавленные жалкие рабы на первом и на втором году особых лагерей, - и о периоде этом довольно сказано в "Иване Денисовиче".
Как же это сложилось? Почему многие тысячи этой скотинки, Пятьдесят Восьмой, - но ведь политических же, чёрт возьми? но ведь теперь-то - отделённых, выделенных, собранных вместе, - теперь-то, кажется, политических? - вели себя так ничтожно? так покорно?
Эти лагеря и не могли начаться иначе. И угнетённые, и угнетатели пришли из ИТЛовских лагерей, и десятилетия рабской и господской традиции стояли и за теми и за другими. Образ жизни и образ мыслей переносился вместе с живыми людьми, они притепляли и поддерживали его друг в друге, потому что ехали по несколько сот человек с одного лаготделения. На новое место они привозили с собой всеобщую внушённую уверенность, что в лагерном мире человек человеку - крыса и людоед, и не бывает иначе. Они привозили в себе интерес к одной лишь своей судьбе и полное равнодушие к судьбе общей. Они ехали, готовые к беспощадной борьбе за захват бригадирства, за тёплые придурочьи места на кухне, в хлеборезке, в каптёрках, в бухгалтерии и при КВЧ.
Но когда на новое место едет одиночка, он в своих расчётах устроиться там может полагаться только на случайную удачу и на свою бессовестность. Когда же долгим этапом, две-три-четыре недели везут в одном вагоне, моют в одних пересылках, ведут в одном строю уже довольно сталкивавшихся лбами, уже хорошо оценивших друг в друге и бригадирский кулак, и умение подползать к начальству, и умение кусать из-за угла, и умение тянуть "налево", отворачивая от работяг, - когда вместе этапируют уже спевшееся кубло придурков, - естественно, им не предаваться свободолюбивым мечтам, а дружно перенести эстафету рабства, сговориться, как они будут захватывать ключевые посты в новом лагере, оттесняя придурков из других лагерей. А работяги тёмные, вполне смирившиеся со своей корявой тёмной судьбой, сговариваются, как им на новом месте составить бригаду получше да подпасть под сносного бригадира.
И все эти люди бесповоротно забыли не только то, что каждый из них - человек, и несёт в себе Божий огонь, и способен на высшую участь, но забыли даже, что спину можно бы и разогнуть, что простая свобода есть такое же право человека, как воздух, что все они - так называемые политические, и вот теперь остаются промеж себя.
Правда, толика блатных всё-таки среди них была: отчаявшись удержать своих любимцев от частых побегов (82-я статья УК давала за побег только до двух лет, а у воров бывали уже десятки и сотни наплюсованных, отчего ж не бежать, коли некому унять?), власти решились клепать им за побег 58-14, то есть экономический саботаж.
Таких блатных ехало в Особые лагеря в общем очень мало, в каждом этапе - горстка, но, по их кодексу, вполне достаточно, чтобы вести себя дерзко, нагло, ходить в комендантах с палками (как те два азербайджанца в Спасске, зарубленные потом) и помогать придуркам утверждать на новых островах Архипелага всё то же чёрно-говённое знамя рабских подлых истребительно-трудовых лагерей.
Экибастузский лагерь был создан за год до нашего приезда - в 1949 году, и всё тут так и сложилось по подобию прежнего, как оно было принесено в умах лагерников и начальства. Были комендант, помкоменданта и старшие бараков, кто кулаками, кто доносами изнимавшие своих подданных. Был отдельный барак придурков, где на вагонках и за чаем дружески решались судьбы целых объектов и бригад. Были (благодаря особому устройству финских бараков) отдельные "кабины" в каждом бараке, которые занимались, по чину, одним или двумя привилегированными зэками. И нарядчики били в шею, и бригадиры - по морде, и надзиратели - плётками. И подобрались наглые мордастые повара. И всеми каптёрками завладели свободолюбивые кавказцы. А прорабские должности захватила группка проходимцев, которые считались все инженерами. А стукачи исправно и безнаказанно носили свои доносы в оперчасть. И, год назад начатый с палаток, лагерь имел уже и каменную тюрьму, - однако ещё не достроенную и потому сильно переполненную: очереди в карцер с уже выписанным постановлением приходилось ожидать по месяцу и по два - беззаконие, да и только: очередь в карцер! (Мне был присуждён карцер, так я и не дождался очереди.)
Правда, за этот год уже поблекли блатные (точнее суки, поскольку не пренебрегали лагерными постами). Уже как-то почувствовалось, что нет им настоящего размаха, - нет блатной молодёжи, пополнения, не скачет никто на цырлах. Что-то у них не срабатывало. Комендант Магеран, когда начальник режима представлял его выстроившемуся лагерю, ещё пытался смотреть с мрачной бодростью; но уже неуверенность владела им, и скоро бесславно сошла его звезда.
На наш этап, как и на всякий новый, был сделан натиск уже в первой приёмной бане. Банщики, парикмахеры и нарядчики были напряжены и дружно налетали на каждого, кто пытался сделать хотя бы робкое возражение против рваного белья, или холодной воды, или порядка прожарки. Они только и ждали таких возражений и налетали сразу несколько, как псы, нарочито, кричали повышенно громко: "Здесь вам не Куйбышевская пересылка!", и совали к носу откормленные кулаки. (Это психологически очень верно. Голый человек десятикратно беззащитен против одетых. И если новый этап припугнуть в первой бане, он будет уже и в лагерной жизни ущемлён).
Тот самый студент Володя Гершуни, который предполагал в лагере, осмотревшись, понять, "с кем идти", был в первый же день поставлен укреплять лагерь - копать яму под столб освещения. Он был слаб, не одолел нормы. Помбыт Батурин, из сук, тоже притихающий, но ещё не притихший, обозвал его "пиратом" и ударил в лицо. Гершуни бросил лом и вовсе ушёл от ямки. Он пошёл в комендатуру и объявил: "сажайте, на работу больше не пойду, пока ваши пираты дерутся" (его этот "пират" особенно обидел с непривычки). Посадить его не отказались, он отсидел в два приёма 18 суток карцера (делается это так: сперва выписывается 5 или 10 суток, а потом по окончании срока не освобождают, ждут, чтобы заключённый начал протестовать и ругаться, - и тут-то "законно" втирают ему второй карцерный срок). После карцера ему, за буйство, выписали ещё два месяца БУРа, то есть в той же тюрьме сидеть, но получать горячее, пайку по выработке и ходить на известковый завод. Видя, что погрязает всё глубже, Гершуни пытался спастись теперь через санчасть, он ещё не знал цену её начальнице мадам Дубинской. Он предполагал, что предъявит своё плоскостопие и его освободят от далёких хождений на известковый. Но его и в санчасть отказались вести, экибастузский БУР не нуждался в амбулаторном приёме. Чтобы всё-таки туда попасть, Гершуни, наслушавшись, как надо протестовать, по разводу остался на нарах в одних кальсонах. Надзиратели Полундра (психованный бывший морячок) и Коненцов стащили его за ноги с нар и так, в кальсонах, поволокли на развод. Они волокли, а он руками хватался за лежащие там камни, подготовленные к кладке, - чтобы удержаться за них. Уж Гершуни согласен был на известковый и только кричал "дайте брюки надеть!" - но его волокли. На вахте, задерживая весь четырёхтысячный развод, этот слабый мальчик кричал: "Гестаповцы! Фашисты!" и отбивался, не давая надеть наручников. Всё же Полундра и Коненцов согнули ему голову до земли, и надели наручники, и теперь толкали идти. Их и начальника режима лейтенанта Мачеховского не смущало, смущало почему-то самого Гершуни: как это он через весь посёлок пойдёт в кальсонах. И он отказался идти. Рядом стоял курносый собаковод-конвоир. Запомнилось Володе, как он тихо ему буркнул: "Ну что бушуешь, становись в колонну. Посидишь у костра, неужто работать будешь?" И крепко держал свою собаку, которая из рук его рвалась, чтобы достичь Володиного горла, она же видела, что этот пацан сопротивляется голубым погонам! Володю сняли с развода, повели назад, в БУP. Pуки в наручниках за спиной стягивало ему всё больнее, а надзиратель-казах держал за горло и тыкал коленом под вздох. Потом бросили его на пол, кто-то сказал профессионально-деловито: "Так его бейте, чтоб у...лся!" И его стали бить сапогами, попадая и по виску, пока он не потерял сознания. Через день вызвали к оперуполномоченному и стали мотать ему дело о намерении террора: ведь когда волокли его, он хватался за камни! Зачем?
На другом разводе так же сопротивлялся идти Твердохлеб, он и голодовку объявил: на сатану работать не будет! Презирая его голодовку и его забастовку, тащили и его силком, только из простого барака, и Твердохлеб мог дотянуться и бить стёкла. Разбиваемые стёкла резко звенели на всю линейку, мрачно аккомпанируя счёту нарядчиков и надзирателей.
Аккомпанируя тягучему однообразному тону наших дней, недель, месяцев, лет.
И никакого просвета не предвиделось. Не задумано было просвета в плане МВД, когда эти лагеря создавались.
Мы, четверть сотни новоприбывших, большей частью западные украинцы, сбились в одну бригаду и удалось договориться с нарядчиками иметь бригадира из своих - того же Павла Баранюка. Получилась из нас бригада смирная, работящая (западных украинцев, недавно от земли, ещё не коллективизированной, не подгонять надо было, а впору пожалуй удерживать). Дней несколько мы считались чернорабочими, но скоро объявились у нас каменщики-мастера, а другие взялись подучиться, и так мы стали бригадой каменщиков. Кладка получалась хорошо. Начальство это заметило, и сняло нас с жилого объекта - с постройки домов для вольных, оставило в зоне. Показали бригадиру кучу камней у БУРа - тех самых, за которые цеплялся Гершуни, пообещали, что камни с карьера будут подвозить непрерывно. И объяснили, что тот БУР, который стоит, это только половина БУРа, а нужно теперь пристроить такую же вторую половину, и это сделает наша бригада.
Так, на позор наш, мы стали строить тюрьму для себя.
Стояла долгая сухая осень, - за весь сентябрь и за половину октября не выпало ни дождика. Утром бывало тихо, потом поднимался ветер, к полудню крепчал, к вечеру стихал опять. Иногда этот ветер был постоянен, - он дул тонко, щемяще и особенно давал чувствовать эту щемящую ровную степь, открывавшуюся нам даже с лесов БУРа, - ни посёлок с первыми заводскими зданиями, ни военный городок конвоя, ни тем более наша ещё проволочная зона не закрывали от нас беспредельности, бесконечности, совершенной ровности и безнадёжности этой степи, по которой только первый рядок едва ошкуренных телефонных столбов пошёл на северо-восток к Павлодару. Иногда ветер вдруг брался крутой, за час надувал холоду из Сибири, заставлял натянуть телогрейки и ещё бил и бил в лицо крупным песком и мелкими камушками, которые мёл по степи. Да уж не обойтись, проще повторить стихотворение, которое я написал в те дни на кладке БУРа.
КАМЕНЩИК
Вот - я каменщик. Как у поэта сложено,
Я из камня дикого кладу тюрьму.
Но вокруг - не город. Зона. Огорожено.
В чистом небе коршун реет настороженно.
Ветер по степи!.. И нет в степи прохожего,
Чтоб спросить меня: кладу - кому?
Стерегут колючкой, псами, пулемётами, -
Мало! Им ещё в тюрьме нужна тюрьма...
Мастерок в руке. Размеренно работаю,
И влечёт работа по себе сама.
Был майор. Стена не так развязана.
Первых посадить нас обещал.
Только ль это! Слово вольно сказано.
На тюремном деле - галочка проказою,
Что-нибудь в доносе на меня показано,
С кем-нибудь фигурной скобкой сообща.
Вперекличь дробят и тешут молотки проворные.
За стеной стена растёт, меж стенами стена...
Шутим, закурив у ящика растворного,
Ждём на ужин - хлеба, каш добавка вздорного, -
А с лесов, меж камня - камер ямы чёрные,
Чьих-то близких мук немая глубина.
И всего-то нить у них одна - автомобильная
Да с гуденьем проводов недавние столбы...
Боже мой! Какие мы бессильные!
Боже мой! Какие мы рабы!
Рабы! Не потому даже, что, боясь угроз майора Максименко, клали камни вперехлёст и цементу честно, чтобы нельзя было легко эту стену разрушить будущим узникам. А потому что, действительно, хотя мы не выполняли и ста процентов нормы, - бригаде, клавшей тюрьму, выписывались дополнительные, и мы не швыряли их майору в лицо, а съедали. А товарищ наш Володя Гершуни сидел в уже отстроенном крыле БУРа. А Иван Спасский, без всяких проступков, за какую-то неведомую галочку, уже сидел в режимке. И из нас ещё многим предстояло посидеть в этом самом БУРе, в этих самых камерах, которые мы так аккуратно надёжно выкладывали. И в самое время работы, когда мы быстро поворачивались с раствором и камнями, вдруг раздались выстрелы в степи. Скоро к вахте лагеря, близ нас, подъехал воронок (самый настоящий, городской, он состоял в штате конвойной части, только на боках не было расписано для сусликов "Пейте советское шампанское!"). Из воронка вытолкнули четверых - избитых, окровавленных; двое спотыкались, одного тянули; только первый, Иван Воробьёв, шёл гордо и зло.
Так провели беглецов под нашими ногами, под нашими подмостьями - и завели в правое, уже готовое крыло БУРа.
А мы - клали камни...
Побег! Что за отчаянная смелость! - не имея гражданской одежды, не имея еды, с пустыми руками - пройти зону под выстрелами - и бежать - в открытую безводную бесконечную голую степь! Это даже не замысел - это вызов, это гордый способ самоубийства. И вот на какое сопротивление только и способны самые сильные и смелые из нас.
А мы... кладём камни.
И обсуждаем. Это - уже второй побег за месяц. Первый тоже не удался, но тот был глуповатый. Василий Брюхин (прозванный "Блюхер"), инженер Мутьянов и ещё один бывший польский офицер выкопали в мехмастерских под комнатой, где работали, яму в один кубометр, с запасом еды засели туда и перекрылись. Они наивно рассчитывали, что вечером, как обычно, с рабочей зоны снимут охрану, они вылезут и пойдут. Но ведь на съёме не досчитались троих, а проволока вокруг вся цела - и оставили охрану на несколько суток. За это время наверху ходили люди и приводили собаку - и скрывшиеся подносили ватку с бензином к щели, отбивая собаке нюх. Трое суток они сидели не разговаривая, не шевелясь, с руками и ногами переплетенными, скорченными, потому что в одном кубометре трое, - наконец, не выдержали и вышли.
Приходят в зону бригады и рассказывают, как бежала группа Воробьёва: рвала зону грузовиком.
Ещё неделя. Мы кладём камни. Уже очень ясное вырисовывается второе крыло БУРа - вот будут уютные карцерочки, вот одиночки, вот тамбурочки, уже нагородили мы в малом объёме множество камня, а его всё везут и везут с карьера: камень даровой, руки даровые там и здесь, только цемент государственный.
Проходит неделя, достаточное время четырём тысячам экибастузцев помыслить, что побег - безумие, что он не даёт ничего. И - в такой же солнечный день опять гремят выстрелы в степи - побег!!! Да это эпидемия какая-то: снова мчится конвойный воронок - и привозят двоих (третий убит на месте). Этих двоих - Батанова и совсем какого-то маленького, молодого, - окровавленных проводят мимо нас, под нашими подмостями, в готовое крыло, чтобы там бить их ещё и раздетыми бросить на каменный пол и не давать им ни есть, ни пить. Что испытываешь ты, раб, глядя вот на этих, искромсанных и гордых? Неужели подленькую радость, что это не меня поймали, не меня избили, не меня обрекли?
"Скорей, скорей кончать надо левое крыло!" - кричит нам пузатый майор Максименко.
Мы - кладём. Нам будет вечером дополнительная каша.
Носит раствор кавторанг Бурковский. Всё, что строится, - всё на пользу Родине.
Вечером рассказывают: и Батанов тоже бежал на рывок, на машине. Подстрелили машину.
Но теперь-то поняли вы, рабы, что бежать - это самоубийство, бежать никому не удастся дальше одного километра, что доля ваша - работать и умереть?!
Дней пять не прошло, и никаких выстрелов никто не слышал, - но будто небо всё металлическое и в него грохают огромным ломом - такая новость: побег!! опять побег!!! И на этот раз удачный!
Побег в воскресенье 17 сентября сработан так чисто, что проходит благополучно вечерняя проверка - и всё сошлось у вертухаев. Только утром 18-го что-то начинает не получаться у них, - и вот отменяется развод и устраивают всеобщую проверку. Несколько общих проверок на линейке, потом проверки по баракам, потом проверки по бригадам, потом перекличка по формулярам, - ведь считать только деньги у кассы умеют псы. Всё время результат у них разный! До сих пор не знают, сколько же бежало? кто именно? когда? куда? на чём?
Уже к вечеру и понедельник, а нас не кормят обедом (поваров с кухни тоже пригнали на линейку, считать), - но мы ничуть не в обиде, мы рады-то как! Всякий удачный побег - это великая радость для арестантов. Как бы ни зверел после этого конвой, как бы ни ужесточался режим, но мы все - именинники! Мы ходим гордо. Мы-то умнее вас, господа псы! Мы-то вот убежали! (И, глядя в глаза начальству, мы все затаённо думаем: хоть бы не поймали! хоть бы не поймали!)
К тому ж - и на работу не вывели, и понедельник прошёл для нас как второй выходной. (Хорошо, что ребята дёрнули не в субботу: учли, что нельзя нам воскресенья портить!)
Но - кто ж они? кто ж они?
В понедельник вечером разносится: это - Георгий Тэнно с Колькой Жданком.
Мы кладём тюрьму выше. Мы уже сделали наддверные перемычки, мы уже замкнули сверху маленькие оконца, мы уже оставляем гнёзда для стропил.
Три дня с побега. Семь. Десять. Пятнадцать.
Нет известий!
Бежали!!
Глава 4. Почему терпели?
Среди моих читателей есть такой образованный Историк-Марксист. Долистав в своём мягком креслице до этого места, как мы БУР строили, он снимает очки и похлопывает по странице чем-то плоскеньким, вроде линеечки, и покивывает:
- Вот-вот. Этому я поверю. А то ещё ветерок какой-то революции, черти собачьи. Никакой революции у вас быть не могло, потому что для этого нужна историческая закономерность. А вас вот отобрали несколько тысяч так называемых "политических", - и что же? Лишённые человеческого вида, достоинства, семьи, свободы, одежды, еды, - что же вы? Отчего ж вы не восстали?
- Мы - пайку вырабатывали. Вот - тюрьму строили.
- Это - хорошо. Строить вы и должны были. Это - на пользу народу. Это - единственно-верное решение. Но не называйте же себя революционерами, голубчики! Для революции надо быть связанным с единственно-передовым классом...
- Но ведь мы теперь и были все - рабочие?...
- Эт-то никакой роли не играет. Это - объективная придирка. Что такое за-ко-но-мер-ность, вы представляете?
Да как будто представляю. Честное слово, представляю. Я представляю, что если многомиллионные лагеря стоят сорок лет, - так вот это и есть историческая закономерность. Здесь слишком много миллионов и слишком много лет, чтобы это можно было объяснить капризом Сталина, хитростью Берии, доверчивостью и наивностью руководящей партии, непрерывно освещённой светом Передового Учения. Но этой закономерностью я уж не буду корить моего оппонента. Он мило улыбнётся мне и скажет, что мы в данном случае не об этом говорим, я в сторону ухожу.
А он видит, что я смешался, плохо представляю себе закономерность, и поясняет:
- Революционеры вот взяли и смели царизм метлой. Очень просто. А попробовал бы царь Николка вот так зажать своих революционеров! А попробовал бы он навесить на них номера! А попробовал бы...
- Верно. Он - не пробовал. Он не пробовал, и только потому уцелели те, кто попробовал после него.
- Да и не мог он пробовать! Не мог!
Пожалуй тоже верно: не не хотел - не мог.
You have read 1 text from Russian literature.
Next - Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 17
- Parts
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 01Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4128Total number of unique words is 216723.7 of words are in the 2000 most common words33.8 of words are in the 5000 most common words40.1 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 02Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4460Total number of unique words is 223926.0 of words are in the 2000 most common words37.4 of words are in the 5000 most common words44.0 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 03Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4425Total number of unique words is 215826.1 of words are in the 2000 most common words36.5 of words are in the 5000 most common words42.4 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 04Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4463Total number of unique words is 225224.1 of words are in the 2000 most common words32.8 of words are in the 5000 most common words39.4 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 05Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4256Total number of unique words is 212927.6 of words are in the 2000 most common words37.6 of words are in the 5000 most common words43.0 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 06Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4321Total number of unique words is 217025.6 of words are in the 2000 most common words35.5 of words are in the 5000 most common words41.1 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 07Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4028Total number of unique words is 202124.5 of words are in the 2000 most common words33.2 of words are in the 5000 most common words38.5 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 08Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4522Total number of unique words is 217528.5 of words are in the 2000 most common words39.0 of words are in the 5000 most common words45.5 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 09Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4458Total number of unique words is 209428.3 of words are in the 2000 most common words39.1 of words are in the 5000 most common words45.6 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 10Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4426Total number of unique words is 225826.5 of words are in the 2000 most common words36.9 of words are in the 5000 most common words42.1 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 11Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4549Total number of unique words is 217730.7 of words are in the 2000 most common words40.6 of words are in the 5000 most common words46.9 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 12Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4459Total number of unique words is 221826.2 of words are in the 2000 most common words36.6 of words are in the 5000 most common words43.0 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 13Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4374Total number of unique words is 218026.4 of words are in the 2000 most common words36.5 of words are in the 5000 most common words41.3 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 14Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4326Total number of unique words is 214726.7 of words are in the 2000 most common words37.5 of words are in the 5000 most common words44.3 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 15Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4482Total number of unique words is 237723.3 of words are in the 2000 most common words34.9 of words are in the 5000 most common words40.8 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 16Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4484Total number of unique words is 220525.3 of words are in the 2000 most common words35.3 of words are in the 5000 most common words41.5 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 17Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4229Total number of unique words is 218524.5 of words are in the 2000 most common words35.3 of words are in the 5000 most common words41.5 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 18Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4544Total number of unique words is 218927.6 of words are in the 2000 most common words38.5 of words are in the 5000 most common words45.1 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 19Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4535Total number of unique words is 220928.1 of words are in the 2000 most common words39.0 of words are in the 5000 most common words46.5 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 20Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4483Total number of unique words is 213226.5 of words are in the 2000 most common words38.0 of words are in the 5000 most common words43.6 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 21Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4569Total number of unique words is 216925.8 of words are in the 2000 most common words35.2 of words are in the 5000 most common words41.6 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 22Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4742Total number of unique words is 215426.9 of words are in the 2000 most common words37.3 of words are in the 5000 most common words43.0 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 23Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4777Total number of unique words is 205030.1 of words are in the 2000 most common words41.8 of words are in the 5000 most common words47.7 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 24Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4700Total number of unique words is 225328.3 of words are in the 2000 most common words39.0 of words are in the 5000 most common words45.6 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 25Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4528Total number of unique words is 222224.4 of words are in the 2000 most common words33.4 of words are in the 5000 most common words39.8 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 26Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4495Total number of unique words is 213526.2 of words are in the 2000 most common words36.9 of words are in the 5000 most common words43.5 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 27Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4499Total number of unique words is 210926.8 of words are in the 2000 most common words38.0 of words are in the 5000 most common words44.6 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 28Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4561Total number of unique words is 215226.6 of words are in the 2000 most common words37.7 of words are in the 5000 most common words43.3 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 29Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4412Total number of unique words is 219227.0 of words are in the 2000 most common words36.5 of words are in the 5000 most common words42.7 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 30Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4361Total number of unique words is 211525.1 of words are in the 2000 most common words34.5 of words are in the 5000 most common words40.9 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 31Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4363Total number of unique words is 213025.2 of words are in the 2000 most common words35.0 of words are in the 5000 most common words41.9 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 32Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4353Total number of unique words is 221724.4 of words are in the 2000 most common words34.6 of words are in the 5000 most common words41.3 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 33Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4317Total number of unique words is 221723.4 of words are in the 2000 most common words33.2 of words are in the 5000 most common words38.9 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 34Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4545Total number of unique words is 229323.7 of words are in the 2000 most common words33.9 of words are in the 5000 most common words39.4 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 35Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4411Total number of unique words is 224024.4 of words are in the 2000 most common words34.0 of words are in the 5000 most common words39.8 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 36Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4436Total number of unique words is 229724.0 of words are in the 2000 most common words34.6 of words are in the 5000 most common words40.2 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 37Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4570Total number of unique words is 224126.1 of words are in the 2000 most common words36.0 of words are in the 5000 most common words42.5 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 38Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4481Total number of unique words is 225927.8 of words are in the 2000 most common words38.4 of words are in the 5000 most common words44.9 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 39Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4515Total number of unique words is 219228.2 of words are in the 2000 most common words38.1 of words are in the 5000 most common words44.1 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 40Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4494Total number of unique words is 213029.7 of words are in the 2000 most common words40.8 of words are in the 5000 most common words48.6 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 41Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4540Total number of unique words is 213328.8 of words are in the 2000 most common words40.5 of words are in the 5000 most common words46.5 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 42Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4337Total number of unique words is 205426.6 of words are in the 2000 most common words37.4 of words are in the 5000 most common words43.3 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 43Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4343Total number of unique words is 219624.6 of words are in the 2000 most common words33.7 of words are in the 5000 most common words39.6 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 44Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4475Total number of unique words is 217725.4 of words are in the 2000 most common words35.5 of words are in the 5000 most common words41.5 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 45Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4248Total number of unique words is 212125.7 of words are in the 2000 most common words36.5 of words are in the 5000 most common words43.2 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 46Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4358Total number of unique words is 217126.3 of words are in the 2000 most common words36.0 of words are in the 5000 most common words42.2 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 47Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 3834Total number of unique words is 201826.0 of words are in the 2000 most common words36.5 of words are in the 5000 most common words42.0 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 48Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 3880Total number of unique words is 202325.0 of words are in the 2000 most common words36.6 of words are in the 5000 most common words42.6 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 49Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4084Total number of unique words is 215926.7 of words are in the 2000 most common words37.5 of words are in the 5000 most common words43.1 of words are in the 8000 most common words
- Архипелаг ГУЛАГ - 2 - 50Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 789Total number of unique words is 53039.9 of words are in the 2000 most common words47.5 of words are in the 5000 most common words53.9 of words are in the 8000 most common words