В круге первом - 35

- Вот ты всегда ускользаешь от честного мужского спора! Ты опять предпочитаешь забрасывать собеседника птичьими словами!
- А ты опять не говоришь, а заклинаешь! Пифия!
Марфинская пифия! Почему ты думаешь, что я горю желанием с тобой спорить? Мне это, может быть, так же скучно, как вдалбливать старику-песочнику, что Солнце не ходит вокруг Земли. Нехай себе дотрусывает, як знает!
- Тебе не хочется со мной спорить потому, что ты не умеешь спорить! Вы все не умеете спорить, потому что избегаете инакомыслящих - а чтоб не нарушить стройности мировоззрения! Вы собираетесь все свои и выкобениваетесь друг перед другом в толковании отцов учения. Вы набираетесь мыслей друг от друга, они совпадают и раскачиваются до размеров... Да на воле - (глухо) - при наличии ЧК, кто с вами осмелится спорить? Когда же вы попадаете в тюрьму, вот сюда, - (звонко) - здесь вы встречаетесь с настоящими спорщиками! - и тут-то вы оказываетесь как рыба на песке! И вам остается только лаяться и ругаться.
- По-моему, до сих пор ты облаял меня больше, чем я тебя.
Сологдин и Рубин, как свороженные своими вечными разногласиями, все сидели у опустевшего имениннища. Абрамсон давно ушел читать "Монте-Кристо";
Кондрашев-Иванов - размышлять о величии Шекспира; Прянчиков убежал листать прошлогодний у кого-то "Огонек"; Нержин отправился к дворнику Спиридону;
Потапов, исполняя до конца обязанности хозяйки дома, помыл посуду, разнес тумбочки и лег, накрывшись подушкой от света и шума. Многие в комнате спали, другие тихо читали или переговаривались, и был тот час, когда уже сомневаешься - не пропустил ли дежурный выключить свет, заменив его на синий. А Сологдин и Рубин все сидели на пустой постели Прянчикова в закутке у последней оставленной тумбочки.
Однако тянуло к спору одного Сологдина: у него сегодня был день побед, они бурлили в нем, не улегались. Да и вообще по его расписанию всякий воскресный вечер отводился забавам. А какая забава могла быть распотешней, чем - срамить и загонять в тупик защитника царствующего скудоумия!
Для Рубина же спор сегодня был тягостен, нелеп. Не завершенная только что работа была у него, а напротив - навалилась новая сверхтрудная задача, создание целой науки, за которую в одиночку приходилось приниматься завтра с утра, а для этого уже с вечера беречь бы силы. Еще звали его два письма: одно от жены, другое от любовницы. Когда же было и ответить, как не сегодня!
- жене дать важные советы о воспитании детей, любовнице - нежные заверения. А еще звали Рубина монголо-финский, испано-арабский и другие словари, Чапек, Хемингуэй, Лоуренс. И еще сверх: то за комическим спектаклем суда, то за мелкими подколками соседей, то за именинным обрядом целый вечер он не мог добраться до окончательной разработки одного важного проекта общегражданского значения.
Но тюремные законы спора хватко держали его. Ни в одном споре Рубин не должен был быть побежден, ибо представлял тут, на шарашке, передовую идеологию. И вот, как связанный, он вынужденно сидел с Сологдиным, чтобы втолковывать ему азбуку, доступную дошкольникам.
Тише и мягче Сологдин увещевал:
- Настоящий спор, говорю тебе из лагерного опыта, производится как поединок. По согласию выбираем посредника - хоть Глеба сейчас позовем.
Берем лист бумаги, делим его отвесной чертой пополам. Наверху, через весь лист, пишем содержание спора. Затем, каждый на своей половине, предельно ясно и кратко, выражаем свою точку зрения на поставленный вопрос. Чтобы не было случайной ошибки в подборе слова - время на эту запись не ограничивается.
- Ты из меня дурака делаешь, - полусонно возразил Рубин, опуская сморщенные веки. Лицо его над бородой выражало глубочайшую усталость. - Что ж мы, до утра будем спорить?
- Напротив! - весело воскликнул Сологдин, блестя глазами. - В этом-то и замечательность подлинного мужского спора! Пустые словопрения и сотрясения воздуха могут тянуться неделями. А спор на бумаге иногда кончается в десять минут: сразу же становится очевидно, что противники или говорят о совершенно разных вещах или ни в чем не расходятся. Когда же выявляется смысл продолжать спор - начинают поочередно записывать доводы на своих половинках листа. Как в поединке: удар! - ответ! - выстрел! - выстрел! И вот: невозможность увиливать, отказываться от употребленных выражений, подменять слова словами - приводит к тому, что в две-три записи явно проступает победа одного и поражение другого.
- И время - не ограничивается?
- Для о держания истины - нет!
- А еще на эспадронах мы драться не будем?
Воспламененное лицо Сологдина омрачилось:
- Вот так я и знал. Ты первый наскакиваешь на меня...
- По-моему, ты первый!..
-... даешь мне всякие клички, у тебя их в сумке много: мракобес! попятник! - (он избегал иноземного непонятного слова "реакционер") - увенчанный прислужник - (значило: "дипломированный лакей") - поповщины! У вас набралось бранных слов больше, чем научных определений. Когда же я беру тебя за жабры и предлагаю честно спорить, - у тебя нет времени, нет охоты, ты устал! Однако, у вас нашлось время и охота перепотрошить целую страну!
- Уже полмира! - вежливо поправил Рубин. - Для дела у нас всегда есть время и силы. А - болтать языком? О чем нам с тобой? Уже между нами все сказано.
- О чем? Предоставляю выбор тебе! - галантным широким жестом (род оружия! место дуэли!) ответил Сологдин.
- Так я выбираю: ни о чем!
- Это не по правилам!
Рубин затеребил отструек черной бороды:
- По каким таким правилам? Что еще за правила? Что за инквизиция?
Пойми ты: чтобы плодотворно спорить, надо же иметь хоть какую-то общую основу, в каких-то основных чертах все же иметь согласие...
- Вот, вот! я ж и говорю: чтоб оба признавали прибавочную стоимость и владычество рабочих! - (Так на Языке Предельной Ясности обозначалась "диктатура пролетариата".) - И спорили бы только о том, написал ли закорючку Маркс натощак или Энгельс после обеда.
Нет, невозможно было избавиться от этого издевателя! Рубин вскипел:
- Да пойми ты, пойми ты, что - глупо! Ты и я - о чем мы можем говорить? Ведь куда ни копни, за что ни возьмись - мы с тобой с разных планет. Ведь для тебя например дуэли и сейчас еще лучший способ решения обид!
- А попробуй доказать обратное! - откинулся Сологдин, сияя. - Если бы были дуэли - кто бы решился клеветать? Кто бы решился отталкивать слабых локтями?
- Да твои ж драчуны! Лыцари!.. Для тебя вообще мрак Средних веков, тупое надменное рыцарство, крестовые походы - это зенит истории!
- Это - вершина человеческого Духа! - выпрямляясь, подтвердил Сологдин и помавал над головою пальцем. - Это великолепное торжество духа над плотью! Это с мечом в руках неудержимое стремление к святыням!
- И вьюки награбленного добра? Ты - докучный гидальго!
- А ты - библейский фанатик!.. то есть, одержимец! - парировал Сологдин.
- Ведь для тебя Белинский ли, Чернышевский ли, все наши лучшие просветители - недоучившиеся поповичи?!
- Долгополые семинаристы! - ликуя, добавил Сологдин.
- Ведь для тебя не говорю уже - наша, но даже Французская революция, через сто пятьдесят лет после нее - тупой бунт черни, наваждение дьявольских инстинктов, истребление нации - не так ли?
- Разумеется!! И попробуй доказать обратное! Все величие Франции кончается восемнадцатым веком! А что было после бунта? Пяток заблудившихся великих людей? Полное вырождение нации! Чехарда правительств на потеху всему миру! Бессилие! безволие! ничтожество!! прах!!!
Сологдин демонически захохотал.
- Дикарь! пещерный житель! - возмущался Рубин.
- И никогда уже Франция не поднимется! Разве толь-ко с помощью римской церкви!
- И вот еще: для тебя Реформация - не естественное освобождение человеческого разума от церковных вериг, а...
- Безумное ослепление! лютеранское сатанинство! Подрыв Европы!
Самоуничтожение европейцев! Хуже двух мировых войн!
- Ну вот... ну вот!.. Вот-вот!.. - вставлял Рубин.
- Ты же - ископаемое! ихтиозавр! О чем нам с тобой спорить? Ты видишь сам, что запутался. Не лучше ли нам разойтись мирно?
Сологдин заметил движение Рубина встать и уйти. Этого никак нельзя было допустить! - забава уходила, забава еще не состоялась. Сологдин тут же обуздался и неузнаваемо помягчел:
- Прости, Левушка, я погорячился. Конечно, час поздний, и я не настаиваю, чтоб мы брали из главных вопросов. Но давай проверим самый прием спора-поединка на каком-нибудь легком изящном предмете. Я дам тебе на выбор несколько титлов (это значило - тем). Хочешь спорить из словесности? Это - область твоя, не моя.
- Да ну тебя...
Как раз было время сейчас уйти, не подвергаясь бесславию. Рубин приподнялся, но Сологдин предупредительно шевельнулся:
- Хорошо! Титл нравственный: о значении гордости в жизни человека!
Рубин скучающе пожевал:
- Неужели мы гимназистки?
И - поднялся между кроватями.
- Хорошо, такой титл... - схватил его за руку Сологдин.
- Да пошел ты... - отмахнулся Рубин, смеясь. - У тебя же все в голове перевернуто! На всей Земле ты один остался, кто еще не признает трех законов диалектики. А из них вытекает - все!
Сологдин светлой розовой ладонью отвел это обвинение:
- Почему не признаю? Уже признаю.
- Ка-ак? Ты - признал диалектику? - Рубин за-сюсюкал трубочкой:
- Цыпочка! Дай я тебя поцелую! Признал?
- Я не только ее признал - я над ней думал! Я два месяца думал над ней по утрам! А ты - не думал!
- Даже думал? Ты умнеешь с каждым днем! Но тогда о чем же нам спорить?
- Как?! - возмутился Сологдин. - Опять не о чем? Нет общей основы - не о чем спорить, есть общая основа - не о чем спорить! Нет уж, теперь изволь спорить!
- Да что за насилие? О чем спорить?
Сологдин вслед за Рубиным тоже встал и размахивал руками:
- Изволь! Я принимаю бой на самых невыгодных для меня условиях. Я буду бить вас оружием, вырванным из ваших же грязных лап! О том будем спорить, что вы сами трех ваших законов не понимаете! Пляшете, как людоеды вокруг костра, а что такое огонь - не понимаете. Могу тебя на этих законах ловить и ловить!
- Ну, поймай! - не мог не выкрикнуть Рубин, злясь на себя, но опять погрязая.
- Пожалуйста. - Сологдин сел. - Присаживайся.
Рубин остался на ногах.
- Ну, с чего б нам полегче? - смаковал Сологдин. - Законы эти - указывают нам направление развития? Или нет?
- Направление?
- Да! Куда будет развиваться... э-э... - он поперхнулся -...процесс?
- Конечно.
- И в чем ты это видишь? Где именно? - холодно допрашивал Сологдин.
- Ну, в самих законах. Они отражают нам движение.
Рубин тоже сел. Они стали говорить тихо, по-деловому.
- Какой же именно закон дает направление?
- Ну, не первый, конечно... Второй. Пожалуй, третий.
- У-гм. Третий - дает? И как же его определить?
- Что?
- Направление, что! Рубин нахмурился:
- Слушай, а зачем вообще эта схоластика?
- Это - схоластика? Ты не знаком с точными науками. Если закон не дает нам числовых соотношений, да мы еще не знаем и направления развития - так мы вообще ни черта не знаем. Хорошо. Давай с другой стороны. Ты легко и часто повторяешь: "отрицание отрицания". Но что ты понимаешь под этими словами? Например, можешь ты ответить: отрицание отрицания - всегда бывает в ходе развития или не всегда?
Рубин на мгновение задумался. Вопрос был неожидан, он не ставился так обычно. Но, как принято в спорах, не давая внешне понять заминки, поспешил ответить:
- В основном - да... Большей частью.
- Во-от!! - удовлетворенно взревел Сологдин. - У вас целый жаргон - "в основном", "большей частью"! Вы разработали тысячи таких словечек, чтоб не говорить прямо. Вам скажи "отрицание отрицания" - и в голове у вас отпечатано: зерно - из него стебель - из него десять зерен. Оскомина!
Надоело! Отвечай прямо: когда "отрицание отрицания" бывает, а когда - не бывает? Когда его нужно ожидать, а когда оно невозможно?
У Рубина следа не осталось его вялости, он подсобрался сам и собирал свои уже разбредшиеся мысли на этот никому не нужный, но все равно важный спор.
- Ну, какое это имеет практическое значение - "когда бывает", "когда не бывает"?!
- Нич-чего себе! Какое деловое значение имеет один из трех основных законов, из которых вы все выводите! Ну, как с вами разговаривать?!
- Ты ставишь телегу впереди лошади! - возмутился Рубин.
- Опять жаргон! жаргон! То есть, феня...
- Телегу впереди лошади! - настаивал Рубин. - А мы, марксисты, считали бы позором выводить конкретный анализ явлений из готовых законов диалектики. И поэтому нам совсем не надо знать, "когда бывает", "когда не бывает"...
- А я вот тебе сейчас отвечу! Но ты сразу скажешь, что ты это знал, что это понятно, само собой разумеется...
Так слушай: если получение прежнего качества вещи возможно движением в обратном направлении, то отрицания отрицания не бывает! Например, если гайка туго завернута и надо ее отвернуть - отворачивай. Тут обратный процесс, переход количества в качество, и никакого отрицания отрицания! Если же, двигаясь в обратном направлении, воспроизвести прежнее качество невозможно, то развитие может пройти через отрицание, но и то: если в нем допустимы повторения. То есть: необратимые изменения будут отрицаниями лишь там, где возможно отрицание самих отрицаний!
- Иван - человек, не Иван - не человек, - пробормотал Рубин, - ты как на параллельных брусьях...
- С гайкой. Если, заворачивая ее, ты сорвал резьбу, то отворачивая, уже не вернешь ей прежнего качества - целой резьбы. Воспроизвести это качество теперь можно только так: бросить гайку в переплав, потом прокатать шестигранный пруток, потом проточить и наконец нарезать новую гайку.
- Слушай, Митяй, - миролюбиво остановил его Рубин, - ну нельзя же серьезно излагать диалектику на гайке.
- Почему нельзя? Чем гайка хуже зерна? Без гайки ни одна машина не держится. Так вот, каждое из перечисленных состояний необратимо, оно отрицает предыдущее, а новая гайка по отношению к старой, испорченной, явится отрицанием отрицания. Просто? - И он вскинул подстриженную французскую бородку.
- Постой! - усмотрел Рубин. - В чем же ты меня опроверг? У тебя же самого и получилось, что третий закон дает направление развития.
С рукой у груди Сологдин поклонился:
- Если бы тебе, Левчик, не была свойственна быстрота соображения, я бы вряд ли имел честь с тобой беседовать! Да, дает! Но то, что закон дает - надо научиться брать! Вы - умеете? Не молиться закону - а работать с ним?
Вот ты вывел, что он направление дает. Но ответим: всегда ли? В неживой природе? в живой? в обществе? А?
- Ну, что ж, - раздумчиво сказал Рубин. - Может быть во всем этом и есть какое-то рациональное зерно. Но вообще-то - словоблудие-с, милостивый государь.
- Словоблуды - вы! - с новой запальчивостью отсек дланью Сологдин.
- Три закона! Три ваших закона! - он как мечом размахивал в толпе сарацин.
- А вы ни одного не понимаете, хотя все из них выводите!..
- Да говорят тебе: не выводим!
- Из законов - не выводите? - изумился Сологдин, остановился в рубке.
- Нет!
- Так что они у вас - пришей кобыле хвост? А откуда вы тогда взяли - в какую сторону будет развиваться общество?
- Слу-шай! - Рубин стал вдалбливать нараспев. - Ты - дуба кусок или человек? Все вопросы решаются нами из конкретного анализа ма-те-ри-ала, разумеешь? Любой общественный вопрос - из анализа классовой обстановки.
- Так что они вам? - разорялся Сологдин, не сообразуясь с тишиной комнаты, - три закона? - вообще не нужны?!
- Почему, очень нужны, - оговорил Рубин.
- А зачем?! Если из них ничего не выводится? Если даже и направления развития из них получать не надо, это словоблудие? Если требуется только как попугаю повторять "отрицание отрицания" - так на черта они нужны?..
... Потапов, который тщетно пытался укрыться под подушкой от их все возрастающего шума, наконец сердито сорвал подушку с уха и приподнялся на постели:
- Слушайте, друзья! Самим не спится - уважайте сон других, если уж...
- и он показал пальцем вверх наискосок, где лежал Руська, - если не можете найти более подходящего места.
И рассерженность Потапова, любящего размеренный распорядок, и устоявшаяся тишина всей полукруглой комнаты, которая стала им теперь особенно слышна, и окружение стукачами (впрочем, Рубин свои убеждения мог выкрикивать безбоязненно) - заставили бы очнуться всяких трезвых людей.
Эти же двое очнулись лишь чуть-чуть. Их долгий - не первый и не десятый - спор только начинался. Они поняли, что нужно выйти из комнаты, но не могли уже ни смолкнуть, ни расцепиться. Они уходили, по дороге меча друг в друга словами, пока дверь коридора не поглотила их.
И почти сразу после их ухода белый свет погас, зажегся ночной синий.
Руська Доронин, чье ухо бодрствовало ближе всех к их спору, был, однако, далее всех от того, чтобы собирать на них "материал". Он слышал недосказанный намек Потапова, понял его, хотя и не видел устремленного пальца - и испытал прилив нерешимой обиды, вызываемой у нас упреками людей, чье мнение мы уважаем.
Когда он затевал эту острую двойную игру с оперативниками, он все предвидел, он провел бдительность врагов, был теперь накануне зримого торжества со ста сорока семью рублями, - но он был беззащитен против подозрения друзей! Его одинокий замысел, именно из-за того, что был так необычен и таен, - предавался презрению и позору. Его удивляло, как эти зрелые, толковые, опытные люди не имели достаточной широты души, чтобы понять его, поверить, что он - не предатель.
И, как всегда бывает, когда мы теряем расположение людей, - нам становится втройне дорог тот, кто продолжает нас любить.
А если это - еще и женщина?..
Клара!.. Она поймет! Он завтра же откроется ей в своей авантюре - и она поймет.
И безо всякой надежды, да и безо всякого желания уснуть, он извивался в своей распаленной постели, то вспоминая пытливые кларины глаза, то все более уверенно нащупывая план побега под проволоку овражком до шоссе, а там сразу автобусом в центр города.
А дальше там поможет Клара.
В семимиллионной Москве человека найти трудней, чем во всем обнаженном Воркутинском крае. В Москве-то и убегать!..

66

Дружбу Нержина с дворником Спиридоном Рубин и Сологдин благодушно называли "хождением в народ" и поисками той самой великой сермяжной правды, которую еще до Нержина тщетно искали Гоголь, Некрасов, Герцен, славянофилы, народники, Достоевский, Лев Толстой и, наконец, оболганный Васисуалий Лоханкин.
Сами же Рубин и Сологдин не искали этой сермяжной правды, ибо обладали Абсолютной прозрачной истиной.
Рубин хорошо знал, что понятие "народ" есть понятие вымышленное, есть не правомерное обобщение, что всякий народ разделен на классы, и даже классы меняются со временем. Искать высшее понимание жизни в классе крестьянства было занятием убогим, бесплодным, ибо только пролетариат до конца последователен и революционен, ему принадлежит будущее, и лишь в его коллективизме и бескорыстии можно почерпнуть высшее понимание жизни.
Не менее хорошо знал и Сологдин, что "народ" есть безразличное тесто истории, из которого лепятся грубые, толстые, но необходимые ноги для Колосса Духа. "Народ" - это общее обозначение совокупности серых, грубых существ, беспросветно тянущих упряжку, в которую они впряжены рождением и из которой их освобождает только смерть. Лишь одинокие яркие личности, как звенящие звезды разбросанные на темном небе бытия, несут в себе высшее понимание.
И оба знали, что Нержин переболеет, повзрослеет, одумается.
И, действительно, Нержин перебывал и пропутался уже во многих крайностях.
Изнылая от боли за страдающего брата, русская литература прошлого века создала в нем, как во всех своих первочитателях, - в серебряном окладе и с нимбом седовласый образ Народа, соединившего в себе мудрость, нравственную чистоту, духовное величие.
Но это было отдельно - на книжной полке и где-то там - в деревнях, на полях, на перепутьях девятнадцатого века. Небо же развернулось - двадцатого века, и мест этих под небом давно на Руси не было.
Не было и никакой Руси, а - Советский Союз, и в нем - большой город.
В городе рос юноша Глеб, на него сыпались успехи из рога наук, он замечал, что соображает быстро, но есть соображающие и побыстрее него и подавляющие обилием знаний. И Народ продолжал стоять на полке, а понимание было такое: только те люди значительны, кто носит в своей голове груз мировой культуры, энциклопедисты, знатоки древностей, ценителиизящного,мужи многообразованные и разносторонние. И надо принадлежать к избранным. А неудачник пусть плачет.
Но началась война, и Нержин сперва попал ездовым в обоз и, давясь от обиды, неуклюжий, гонялся за лошадьми по выгону, чтоб их обратать или вспрыгнуть им на спину. Он не умел ездить верхом, не умел ладить упряжи, не умел брать сена на вилы, и даже гвоздь под его молотком непременно изгибался, как бы от хохота над неумелым мастером. И чем горше доставалось Нержину, тем гуще ржал над ним вокруг небритый, матерщинный, безжалостный, очень неприятный Народ.
Потом Нержин выбился в артиллерийские офицеры. Он снова помолодел, половчел, ходил, обтянутый ремнями, и изящно помахивал сорванным прутиком, другой ноши у него не бывало. Он лихо подъезжал на подножке грузовика, задорно матерился на переправах, в полночь и в дождь был готов в поход и вел за собой послушный, преданный, исполнительный и потому весьма приятный Народ. И этот его собственный небольшой народ очень правдоподобно слушал его политбеседы о том большом Народе, который встал единой грудью.
Потом Нержина арестовали. В первых же следственных и пересыльных тюрьмах, в первых лагерях, тупым смертным боем ударивших по нему, он ужаснулся изнанке некоторых "избранных" людей: в условиях, где только твердость, воля и преданность друзьям являли сущность арестанта и решали участь его товарищей, - эти тонкие, чуткие, многообразованные ценители изящного оказывались частенько трусами, быстрыми на сдачу, а при их образованности - отвратительно изощренными в оправданиях сделанной подлости; такие быстро вырождались в предателей и попрошаек. И самого себя Нержин увидел едва не таким, как они. И он отшатнулся от тех, к кому прежде считал за честь принадлежать. Теперь он стал ненавистно высмеивать, чему поклонялся прежде. Теперь он стремился опроститься, отбить у себя последние навычки интеллигентской вежливости и размазанности. В пору беспросветных неудач, в провалах своей перешибленной судьбы, Нержин счел, что ценны и значительны только те люди, кто своими руками строгает дерево, обрубает металл, кто пашет землю и льет чугун. У людей простого труда Нержин старался теперь перенять и мудрость все умеющих рук и философию жизни. Так для Нержина круг замкнулся, и он пришел к моде прошлого века, что надо идти, спускаться в народ.
Но за замкнутым кругом шел еще хвостик спирали, недоступный для наших дедов. Как тем, образованным барам XIX столетия, образованному зэку Нержину для того, чтобы спускаться в народ, не надо было переодеваться и нащупывать лестничку: его просто турнули в народ, в изорванных ватных брюках, в заляпанном бушлате, и велели вырабатывать норму. Судьбу простых людей Нержин разделил не как снисходительный, все время разнящийся и потому чужой барин, но - как сами они, не отличимый от них, равный среди равных.
И не для того, чтобы подладиться к мужикам, а чтобы заработать обрубок сырого хлеба на день, пришлось Нержину учиться и вколачивать гвоздь струною в точку и пристрагивать доску к доске. И после жестокой лагерной выучки с Нержина спало еще одно очарование. Нержин понял, что спускаться ему было дальше незачем и не к кому. Оказалось, что у Народа не было перед ним никакого кондового сермяжного преимущества. Вместе с этими людьми садясь на снег по окрику конвоя, и вместе прячась от десятника в темных закоулках строительства, вместе таская носилки на морозе и суша портянки в бараке, - Нержин ясно увидел, что люди эти ничуть не выше его. Они не стойче его переносили голод и жажду. Не тверже духом были перед каменной стеной десятилетнего срока. Не предусмотрительней, не изворотливей его в крутые минуты этапов и шмонов. Зато были они слеп ей и доверчивей к стукачам.
Были падче на грубые обманы начальства. Ждали амнистии, которую Сталину было труднее дать, чем околеть. Если какой-нибудь лагерный держиморда в хорошем настроении улыбался - они спешили улыбаться ему навстречу. А еще они были много жадней к мелким благам: "дополнительной" прокислой стограммовой пшенной бабке, уродливым лагерным брюкам, лишь бы чуть поновей или попестрей.
В большинстве им не хватало той точки зрения, которая становится дороже самой жизни.
Оставалось - быть самим собой.
Отболев в который раз каким увлечением, Нержин - окончательно или нет?
- понял Народ еще по-новому, как не читал нигде: Народ - это не все, говорящие на нашем языке, но и не избранцы, отмеченные огненным знаком гения. Не по рождению, не по труду своих рук и не по крылам своей образованности отбираются люди в народ.
А - по душе.
Душу же выковывает себе каждый сам, год от году.
Надо стараться закалить, отгранить себе такую душу, чтобы стать человеком. И через то - крупицей своего народа.
С такою душой человек обычно не преуспевает в жизни, в должностях, в богатстве. И вот почему народ преимущественно располагается не на верхах общества.

67

Рыжего круглоголового Спиридона, на лице которого без привычки никак было не отличить почтения от насмешки, Нержин выделил сразу по его приезде на шарашку. Хотя были тут еще и плотники, и слесари, и токари, но чем-то ядреным разительно отличался от них Спиридон, так что не могло быть сомнения, что он-то и есть тот представитель Народа, у которого следовало черпать.
Однако, Нержин испытал затрудненность: не мог найти повода познакомиться со Спиридоном ближе, еще не было о чем им говорить, не встречались они по работе и жили врозь. Небольшая группа работяг жила на шарашке в отдельной комнате, отдельно проводила досуг, и когда Нержин стал нахаживать к Спиридону - Спиридон и его соседи по койкам дружно определили, что Нержин - волк и рыскает за добычей для кума.
Хотя сам Спиридон считал свое положение на шарашке последним, и нельзя себе было представить, зачем бы оперуполномоченные его обкладывали, но, так как они не брезгуют никакой падалью, следовало остерегаться. При входе Нержина в комнату Спиридон притворно озарялся, давал место на койке, и с глупым видом принимался рассказывать что-нибудь за-тридевять-земельное от политики: как трущуюся рыбу бьют остями, как ее в тиховодье рогаткой лозовой цепляют под зябры, а и ловят в сетя; или как он ходил "по лосей, по медведя рудого" (а черного с белым галстуком медведя остерегайся!); как травой медуницей змей отгоняют, дятловка же трава для косьбы больно хороша. Еще был долгий рассказ, как в двадцатые годы ухаживал он за своей Марфой Устиновной, когда она в сельском клубе в драмкружке играла; ее прочили за богатого мельника, она же по любви договорилась бежать со Спиридоном - и на Петров день он на ней женился украдом.
При этом малоподвижные больные глаза Спиридона из-под густых рыжеватых бровей добавляли: "Ну, что ходишь, волк? Не разживешься, сам видишь."
И действительно, любой стукач давно б уж отчаялся и покинул неподатливую жертву. Ничьего любопытства бы не хватило терпеливо ходить к Спиридону каждый воскресный вечер, чтобы слушать его охотничьи откровения.
Но Нержин, по началу заходивший к Спиридону с застенчивостью, именно Нержин, ненасытно желавший здесь, в тюрьме, разобраться во всем, не додуманном на воле, - месяц за месяцем не отставал и не только не утомлялся от рассказов Спиридона, но они освежали его, дышали на него сыроватой приречной зарею, обдувающим дневным полевым ветерком, переносили в то единственное в жизни России семилетие - семилетие НЭПа, которому ничего не было равного или сходного в сельской Руси - от первых починков в дремучем бору, еще прежде Рюриков, до последнего разукрупнения колхозов. Это семилетие Нержин захватил несмышленышем и очень жалел, что не родился пораньше.
Отдаваясь теплому оскрипшему голосу Спиридона, Нержин ни разу лукавым вопросом не попытался перескочить на политику. И Спиридон постепенно начал доверять, неизнудно и сам окунался в прошлое, хватка постоянной настороженности отпускала, глубоко-прорезанные бороздки его лба разморщивались, красноватое лицо осветлялось тихим свечением.
Только потерянное зрение мешало Спиридону на шарашке читать книги.
Приноровляясь к Нержину, он иногда вворачивал (чаще - некстати) такие слова, как "принцип", "пириод" и "аналогично". В те времена, когда Марфа Устиновна играла в сельском драмкружке, он там слышал со сцены и запомнил имя Есенина.
- Есенина? - не ожидал Нержин. - Вот здорово! А у меня он здесь на шарашке есть. Это ведь редкость теперь. - И принес маленькую книжечку в суперобложке, осыпанной изрезными кленовыми осенними листьями. Ему было очень интересно, неужели сейчас свершится чудо: полуграмотный Спиридон поймет и оценит Есенина.