Петр Первый - 39

- О черт! - крикнул герцог. - На коней, господа! - Он потащил с себя оленью шубу, - латы мешали движениям. - Помогите же, о черт!
Герцог, Галларт и Блюмберг влезли на коней, спустились вниз к воде и по топкому берегу тяжело поскакали на запад, навстречу шведским выстрелам, - сдаваться в плен, чтобы этим уберечь свои жизни от разъяренных солдат.
.. . . . . . . . . . . .
Стемнело. Ветер затихал, валил мягкий снег. Изредка хлопал одинокий выстрел. В русском лагере было тихо, как на кладбище, ни одного огня... Лишь в центре, в захваченном обозе, пьяные шведские гренадеры хрипло орали песни. Пламя горящих бочек озаряло пелену снега, ложившуюся на мертвецки пьяных и на убитых.
Артамон Головин, Трубецкой, Бутурлин, царевич Имеретинский, Яков Долгорукий, десять полковников (среди них - сын славного генерала Гордона и сын Франца Лефорта), подполковники, майоры, капитаны, поручики - восемьдесят командиров - собрались на конях и пешие у землянки, где совещались генералы. Только что были посланы к королю Карлу парламентеры, - князь Козловский и майор Пиль, - но они наткнулись на своих солдат, были опознаны и убиты...
В землянке при свете лучины Артамон Головин говорил:
- Укрепления прорваны, главнокомандующий бежал, мосты разломаны, пороховые обозы - у шведов... Назавтра не можем возобновить боя... Покуда ночью шведы не видят нашего бедствия, можем добиться от короля женерозных14 условий, сохранить оружие и войска... Ты, Иван Иванович (поклонился Бутурлину), ступай, батюшка, сам к королю, скажи ему, что, не желая-де пролития христианской крови, хотим разойтись: уйдем-де в свою землю, а он пускай уходит в свою...
- А пушки? Отдать? - прохрипел Бутурлин.
На это никто не ответил, генералы потупились. У гордого Головина слезно сморщилось все лицо. Толстогубый, черный Яков Долгорукий сказал, ломая брови:
- Что зря-то болтать... Выпьем сраму досыта... На милость сдаемся.
Бутурлин щелкнул кремнями двух пистолетов, сунул их за пояс, надвинул шляпу на лоб, вышел из землянки:
- Трубача!
К нему придвинулись офицеры:
- Иван Иванович, ну что? Сдаемся?
- Мы готовы умереть, Иван Иванович... Да ведь от своих же умирать-то...
В версте от русского лагеря, на мызе, Карл и генералы приняли Бутурлина. Шведы, так же как и русские, боялись завтрашнего дня. Поломавшись для чести, согласились пропустить на ту сторону Наровы все русское войско при оружии и со знаменами, но без пушек и обозов. В залог потребовали доставить на мызу всех русских генералов и офицеров, а войско пусть идет с богом домой... Бутурлин попытался было спорить. Карл сказал ему с усмешкой:
- Из любви к брату, царю Петру, спасаю его славных генералов от солдатской ярости. В Нарве вам будет спокойнее и сытнее, чем при войске.
Пришлось согласиться на все. Взвод кирасир поскакал брать заложников. Шведские саперы, запалив на берегу костры, начали наводить мост, чтобы как можно скорее спровадить русских за реку. Первыми покинули лагерь семеновцы и преображенцы, - со знаменами и оружием, под барабанный бой перешли мосты; солдаты все были рослые, усатые, угрюмые. На плечах несли раненых. Когда стала проходить дивизия Вейде, шведские кирасиры угрожающе придвинулись, потребовали сдать оружие. Солдаты, матерясь, бросали мушкеты. Остальные полки прогнали уже просто - выстрелами...
На рассвете остатки сорокапятитысячной русской армии - разутые, голодные, без командиров, без строя - двинулись обратной дорогой. Вслед им бастионы крепости Иван-города послали несколько бомб...

4

Весть о нарвском разгроме догнала Петра в день, когда он въехал в Новгород, на двор воеводы. В раскрытые ворота за царской повозкой вскакал на шатающейся лошади Павел Ягужинский, соскочил у крыльца и блестящими глазами глядел на царя.
- Откуда? - нахмурясь, спросил Петр.
- Оттуда, господин бомбардир.
- Что там?
- Конфузия, господин бомбардир...
Петр быстро низко опустил голову. Разминая ноги, подошел Меньшиков, - сразу все понял: что было спрошено и что отвечено. Воевода Ладыженский, пучеглазый старичок, стоя на нижней ступени, разинул рот, - колючий ветер поднимал его редкие волосы.
- Ну... Идем, расскажи. - Петр поставил ногу на ступень и вдруг повернулся к воеводе, будто с великим изумлением разглядывая этого новгородского правителя: - У тебя все готово к обороне?
- Великий государь... Ночи не сплю, все думаю: как тебе угодить? - Воевода Ладыженский стал на колени, молил собачьими глазами, трепетал вывороченными веками. - Где ж его оборонять?.. Город худой, рвы позавалились, мост через Волхов сгнил совсем... Да и мужиков не сгонишь из деревень, лошадей всех побрали в извоз... Смилуйся...
Воевода не говорил, а вопил, хватался за ноги государя, Петр отряхнул его от ноги, взбежал в сени. Там повскакали с мест монахи, монашки, попы, старцы в скуфейках. Один, с гремящими цепями на голом теле, пополз под лавку...
- Это что за люди?
Чернорясные и попы замахали туловищами. Строгий, сытый иеромонах стал говорить, закатывая зрачки под лоб:
- Не дай запустеть монастырям и храмам божьим, великий государь. Указом твоим велено с каждого монастыря брать до десяти и более подвод и людей с железными лопатами, сколько вмочно, и кормы им... И от каждого прихода ставить подводы и людей же... Воистину сие выше сил человеческих, великий государь... Одною милостыней живем Христа ради...
Петр слушал, держаясь за дверную скобку, - выпучась, оглядывал кланяющихся.
- От всех монастырей челобитчики?
- От всех, - враз бодро ответили монахи. - От всех, от всех, милостивец наш, - клиросными голосами пропели монашки...
- Данилыч, не выпускать никого, поставь караул!..
Войдя в столовую, он велел Ягужинскому рассказывать о конфузии. Не присаживаясь, шагал по низенькой, жаркой комнате, брал со стола соленый огурец, жевал, торопливо переспрашивал. Павел Ягужинский рассказал о потере всей артиллерии, о гибели в Нарове тысячи всадников шереметьевской конницы, о гибели пяти тысяч солдат на разломавшемся мосту, - да более того убито во время боя, - о сдаче в плен семидесяти девяти генералов и офицеров (в их числе и раненый Вейде), о злосчастном отступлении войска - без командиров и обозов (остались только младшие офицеры и унтер-офицеры, и то главным образом в гвардейских полках)...
- Герцог первый сдался? Цезарец-то, герой, сукин сын! И Блюмберг с ним? Алексашка, можешь понять? Брат родной - Блюмберг - ускакал к шведу... Вор, вор! (Изо рта Петра летели огуречные семечки.) Семьдесят девять предателей! Головин, Долгорукий, Бутурлин Ванька, знал я, что - дурак... но - вор! Трубецкой, боров гладкий! Как они сдались?..
- Подъехал к землянке капитан Врангель с кирасирами, наши отдали ему шпаги...
- И ни один, - хотя бы?..
- Которые плакали...
- Плакали! Ерои! Что ж они, - надеются: я после сей кон-фузии буду просить мира?
- Мира просить сейчас - подобно смерти, - негромко сказал Алексашка...
Петр остановился перед слюдяным окошечком, - в глубине низкого свода, расставя ноги, сжимал, разжимал за спиной пальцы.
- Конфузия - урок добрый... Славы не ищем... И еще десять раз разобьют, потом уж мы одолеем. Данилыч... Город поручаю тебе. Работы начнешь сегодня же - копать рвы, ставить палисады, - шведов дальше Новгорода пустить нельзя, хоть всем умереть... Да скажи, чтоб нашли и немедля быть здесь Бровкину, Свешникову, которые новгородские купцы из добрых - тоже пришли бы... А воеводу - отставить... (Вдогонку Алексашке.) Вели выбить в шею со двора. (Меньшиков торопливо вышел. Петр - Ягужинскому.) Ты ступай найди подвод сотни три, грузи печеный хлеб, к вечеру выезжай с обозом навстречу войску. Уразумел?
- Будет сделано, господин бомбардир...
- Позови монахов...
Сел напротив двери на лавку, - неприветливый, чистый антихрист. Вошли духовные. И без того было душно, стало - не продохнуть.
- Вот что, божьи заступники, - сказал Петр, - идите по монастырям и приходам: сегодня же выйти на работу всем - копать землю. (Иеромонаху, задвигавшему под клобуком густыми бровями, - угрожающе.) Помолчи, отец... Выйти с железными лопатами и с лошадьми не одним послушникам, - всем монахам, вплоть до ангельского чина, и всем бабам-черноризкам, и попам, и дьяконам, с попадьями и с дьяконицами... Потрудитесь во славу божью... Помолчи, говорю, иеромонах... Я один за всех помолюсь, на сей случай меня константинопольский патриарх помазал... Пошлю поручика по монастырям и церквам: кого найдет без дела - на площадь, к столбу - пятьдесят батогов... Этот грех тоже на себя возьму. Покуда рвы не выкопаны, палисады не поставлены, службам в церквах не быть, кроме Софийского собора... Ступайте...
Взялся за край лавки, вытянул шею, - на круглых щеках отросшая щетина, усы торчком. Ох, страшен! Духовные, теснясь задами, улезли в дверцу. Петр крикнул:
- Кто там в сенях, - снять караул!..
Налил чарку водки и опять заходил... Немного времени спустя бухнула дверь с улицы. В сенях - вполголоса: "Где сам-то? Грозен? Ох, дела, дела..."
Вошли Бровкин, Свешников и пятеро новгородских купчиков, - эти мяли шапки, испуганно мигали. Петр не позволил целовать руки, сам весело брал за плечи, целовал в лоб, Бровкина - в губы:
- Здорово, Иван Артемич, здорово, Алексей Иванович! (Новгородским.) Здравствуйте, степенные... Садитесь... Видишь, закуски, вино - на столе, хозяина велел прогнать. Ах, как меня огорчил воевода: я чаял, здесь у вас и рвы и неприступные палисады готовы уж... Хоть бы лопатой ткнули...
Налил всем водки. Новгородцы, приняв, вскочили. Он выпил первый, хорошо крякнул, стукнул пустой чаркой:
- За почин выпили... (Засмеялся.) Ну, что ж, купцы, слышали? Побил нас маленько шведский король... Для начала - ничего... За битого двух небитых дают, так, что ли?..
Купцы молчали, - Иван Артемич, поджав губы, глядел в стол, Свешников, перекосив страшенные брови, тоже отводил глаза. Новгородские купчики чуть вздыхали...
- Шведов ждать надо сюда на неделе. Отдадим Новгород - и Москву отдадим, - всем тогда пропадать.
- Охо-хо... - тяжело вздохнул Бровкин. У чернобородого Свешникова лицо стало желтое, как деревянное масло.
- Задержим шведов в Новгороде, - к лету соберем, обучим войско сильнее прежнего... Пушек вдвое нальем... Пушки под Нарвой! Пожалуйста, бери их: дрянь были пушки... Таких пушек лить не станем... Генералы - в плену, я тому рад... Старики у меня как гири на ногах. Генералов надо молодых, свежих. Все государство на ноги поднимем... Потерпели конфузию, - ладно! Теперь войну и начинаем... Даешь на войну рубль, Иван Артемич, Алексей Иванович, - через два года десять рублев верну...
Откинувшись, ударил кулаками по столу.
- Так, что ли, купцы?
- Петр Алексеевич, - сказал Свешников, - да где его, этот рубль-то, возьмешь? В сундуках у нас - деньги? Мыши...
- Истина, охо-хох, истина, - застонали новгородские купчики.
Петр метнул на них взором. (Поджались.) Тяжело положил ладонь на короткую спину Ивану Артемичу:
- Ты что скажешь?
- Связал нас бог одной веревочкой, Петр Алексеевич, куда ты, туда и мы.
Толстое лицо Бровкина было ясно, честно. Свешников даже обмер: ведь сговорились только что - попридержать денежки, и вдруг Ванька-ловкач сам выскочил... Петр обнял его за плечи, прижал запотевшее лицо к груди, к медным пуговицам:
- Другого ответа от тебя не ждал, Иван Артемич... Умен ты, смел, много тебе воздается за это... Купцы, деньги нужны немедленно. В неделю должны укрепить Новгород и посадить в осаду дивизию Аникиты Репнина...
.. . . . . . . . . . . .
"...Рвы копали и церкви ломали... Палисады ставили с бойницами, а около палисадов окладывали с обеих сторон дерном...
А на работе были драгуны и солдаты, и всяких чинов люди, и священники, и всякого церковного чина - мужеска и женска пола...
А башни насыпали землею, сверху дерн клали, - работа была насыпная. А верхи с башен деревянные и со стен кровлю деревянную же всю сломали... И в то же время у приходских церквей, кроме соборной церкви, служеб не было...
В Печерском монастыре велено быть на работе полуполковнику Шеншину. И государь пришел в монастырь и, не застав там Шеншина, велел бить его нещадно плетьми у раската и послать в полк, в солдаты...
И в Новгороде же повешен начальник Алексей Поскочин за то, что брал деньги за подводы, - по пяти рублев отступного, чтобы подводам у работы не быть..."

5

Караульный офицер на крыльце Преображенского дворца отвечал всем:
- Никого не велено пускать, проходите...
На дворе собралось много возков и карет. Декабрьский ветер забивал снежной крупой черные колеи. Шумели обледенелые деревья, скрипели флюгера на ветхих дворцовых крышах. Так, в возках и каретах, и сидели с утра весь день министры и бояре. Шестериком в золоченой карете раскатился было Меньшиков, - и того поворотили оглоблями назад...
Вечером, в одиннадцатом часу, приехал Ромодановский. Караульный офицер затрясся, увидя князя-кесаря, - в медвежьей шубе, вперевалку вползающего по истертым кирпичным ступеням. Пустить, - нарушить царский приказ, не пустить, - князь-кесарь своею властью, не спрашивая царя, велит ободрать кнутом...
Ромодановский прошел во дворец, - стража у каждых дверей, заслыша грузные шаги, пряталась. По пути до царской спальни три раза присаживался. Постучав ногтем, вошел, поклонился старинным уставом.
- Ты чего, дядя, сюда забрел? - Петр ходил с трубкой, в дыму, недовольно обернулся, не ответил на поклон. - Я сказал - никого не пускать.
- Никого и не пускают, Петр Алексеевич. А меня и родитель твой без доклада пускал. (Петр пожал плечом, продолжал ходить, грызть чубук.) О чем, Петр Алексеевич, целые сутки думаешь? Родитель твой и родительница наказывали тебе совета моего слушать. Давай вместе подумаем... Ай - чего надумаем...
- Будет тебе пустое молоть... Сам знаешь... О чем?..
Федор Юрьевич не сразу ответил, - сел, распахнул шубу (старику в такой духоте трудно было дышать), цветным платком вытер лицо.
- Может, и не пустое пришел я молоть... Как знать, как знать...
Петр, сам не слыша своего голоса, так вдруг громко начал кричать, что за стеной в темной тронной зале часовой уронил ружье с испугу.
- В Бурмистерской палате толстосумы рассуждать стали: под Нарвой-де мы себя показали, воевать со шведом не можем... Мириться надо... В глаза мне не глядят... Я с ними вот как говорил... (Взял Федора Юрьевича за грудь, за кафтан, тряхнул.) Плачут: "Вели нам хоть на плаху, великий государь, а денег нет, оскудели..." О чем я думаю!.. Деньги нужны! Сутки думаю - где взять? (Отпустил его.) Ну? Дядя...
- Слушаю, Петр Алексеевич, мое слово потом будет.
Петр прищурился: "Гм!.." Походил, косясь на князя-кесаря, - и уже голосом полегче:
- Медь нужна... Лишние колокола - пустой трезвон, без него обойдутся, - колокола снимем, перельем... Акинфий Демидов с Урала пишет: чугуна пятьдесят тысяч пудов в болванках к весне будет... Но - деньги! Опять с посадских, с мужиков тянуть? Много ли вытянешь? Им и так дышать нечем, да и раньше года дани не собрать... А ведь есть золото и серебро, есть оно, - лежит втуне... (Петр Алексеевич еще не выговорил, а уж у Федора Юрьевича глаза стали пучиться, как у рака.) Знаю, что ответишь, дядя. За тобой поэтому и не посылал... Но эти деньги я возьму...
- Монастырской казны трогать сейчас нельзя, Петр Алексеевич...
Петр крикнул петушиным голосом:
- Почему?
- Не тот час... Сегодня - опасно... Я уж тебе и не говорю, каких людей ко мне едва не каждый день таскают... (Толстые пальцы Федора Юрьевича, лежавшие на колене, начали беспокойно шевелиться.) Московское купечество - верные твои слуги покуда... Что ж, испугались Нарвы... Всякий испугается... Поговорят, да и перестанут, - война им в выгоду... И денег дадут, только не горячись... А тронь сейчас монастыри, оплот-то их... На всех площадях юродивые закричат, что намедни-то Гришка Талицкий кричал на базаре с крыши. Знаешь? Ну, то-то... Монастырскую казну надо брать исподволь, без шума...
- Хитришь, дядя...
- А я - стар, чего мне хитрить...
- Деньги немедля нужны - хоть разбоем добыть...
- А много ли тебе?
Федор Юрьевич спросил и чуть усмехнулся. Петр опять, - "гм", пробежался по спаленке, закурил у свечи, пустил клуб другой и выговорил твердо:
- Два миллиона.
- А поменьше нельзя?
Петр сейчас же присел перед ним, стал трясти князя за колени:
- Будет тебе томить... Давай так, - монастыри я покуда не трону... Ладно? Есть деньги? Много?
- Завтра посмотрим...
- Сейчас... Поедем...
Федор Юрьевич взял шапку, тяжело поднялся:
- Ну, бог с тобой... Если уж нужда крайняя... (По-медвежьему заковылял к двери.) Только никого с собой не бери, одни поедем...
.. . . . . . . . . . . .
На Спасской башне прозвонило - час, кожаная карета князя-кесаря въехала в Кремль, покрутилась по темным узким переулкам между старыми домами приказов и стала у приземистого кирпичного здания. На ступеньке низенького крыльца стоял фонарь. Привалясь к железной двери, храпел человек в тулупе. Князь-кесарь, вылезая из кареты вслед за Петром Алексеевичем, поднял фонарь (сальная свеча, наплыв, коптила), ногой ткнул в лапоть, торчащий из тулупа. Человек - спросонок: "Чово ты, чово?" - приподнялся, отогнул край бараньего воротника, узнал, вскочил.
Князь-кесарь, отстранив его от двери, отомкнул замок своим ключом, пропустил Петра, вошел сам и дверь за собой запер. Дер-жа высоко фонарь, пошел вперевалку через холодные и через теплые сени в низенькую, сводчатую, с облупившимися стенами палату приказа Тайных дел, учрежденного еще царем Алексеем Михайловичем. Здесь пахло пылью, сухой плесенью, мышами. Два решетчатых окошечка затянуты паутиной. Приотворилась дверь, со страхом просунулась стариковская голова внутреннего, доверенного, сторожа:
- Кто здесь? Что за люди?
- Подай свечу, Митрич, - сказал ему князь-кесарь.
У дальней стены были дубовые низенькие шкафы с коваными замками (к шкафам не то что прикасаться, но любопытствовать - какие такие в них хранятся дела - запрещено под страхом лишения живота). Сторож принес в железном подсвечнике свечу. Князь-кесарь, - показывая на средний шкаф:
- Отодвинь от стены... (Сторож затряс головой.) Я приказываю... Я отвечаю...
Сторож поставил свечу на пол. Налег хилым плечом, - шкаф не сдвигался. Петр торопливо сбросил полушубок, шапку, взял-ся, - шея побагровела, - отодвинул. Из-под шкафа выбежала мышь. За ним в стене, затянутая пыльными хлопьями паутины, оказалась железная дверца. Князь-кесарь вынул двухфунтовый ключ, сопя: "Митрич, свети, - не видать", неловко совал ключом в скважину. За три десятка лет замок заржавел, не поддавался. "Ломом, что ли, его, - сбегай, Митрич".
Петр, - со свечой осматривая дверь:
- Что там?
- Увидишь, сынок... По дворцовой росписи там - дела тайные хранятся. В Крымский поход князя Голицына сестра твоя Софья раз приходила сюда ночью... Да я тоже, вот так-то, отпереть не мог... (Князь-кесарь чуть усмехнулся под татарскими усами.) Постояла да ушла, Софья-то...
Сторож принес лом и топор. Петр начал возиться над замком, - сломал топорище, ободрал палец. Тяжелым ломом начал бить в край двери. Удары гулко раздавались по пустынному дому, - князь-кесарь, тревожась, подошел к окошку. Наконец удалось просунуть конец лома в щель. Петр, навалясь, отломал замок, - железная дверца со скрипом приоткрылась. Нетерпеливо схватил свечу, первый вошел в сводчатую, без окон, кладовую.
Паутина, прах. На полках вдоль стен стояли чеканные, развилистые ендовы - времен Ивана Грозного и Бориса Годунова; итальянские кубки на высоких ножках; серебряные лохани для мытья царских рук во время больших выходов; два льва из серебра с золотыми гривами и зубами слоновой кости; стопки золотых тарелок; поломанные серебряные паникадила; большой павлин литого золота, с изумрудными глазами, - это был один из двух павлинов, стоявших некогда с боков трона византийских императоров, механика его была сломана. На нижних полках лежали кожаные мешки, у некоторых через истлевшие швы высыпались голландские ефимки. Под лавками лежали груды соболей, прочей мягкой рухляди, бархата и шелков - все побитое молью, сгнившее.
Петр брал в руки вещи, слюня палец, тер: "Золото!.. Серебро!.." Считал мешки с ефимками, - не то сорок пять, не то и больше... Брал соболя, лисьи хвосты, встряхивал.
- Дядя, это же все сгнило.
- Сгнило, да не пропало, сынок...
- Почему раньше мне не говорил?
- Слово дадено было... Родитель твой, Алексей Михайлович, в разные времена отъезжал в походы и мне по доверенности отдавал на сохранение лишние деньги и сокровища. При конце жизни родитель твой, призвав меня, завещал, чтоб никому из наследников не отдавать сего, разве воспоследствует государству крайняя нужда при войне...
Петр хлопнул себя по ляжкам.
- Выручил, ну - выручил... Этого мне хватит... Монахи тебе спасибо скажут... Павлин! - обуть, одеть, вооружить полк и Карлу наложить, как нужно... Но, дядя, насчет колоколов, - колокола все-таки обдеру, - не сердись...

Глава пятая


1

В Европе посмеялись и скоро забыли о царе варваров, едва было не напугавшем прибалтийские народы, - как призраки, рассеялись его вшивые рати. Карл, отбросивший их после Нарвы назад в дикую Московию, где им и надлежало вечно прозябать в исконном невежестве (ибо известна, со слов знаменитых путешественников, бесчестная и низменная природа русских), - король Карл ненадолго сделался героем европейских столиц. В Амстердаме ратуша и биржа украсились флагами в честь нарвской победы; в Париже в лавках книгопродавцев были выставлены две бронзовые медали, - на одной изображалась Слава, венчающая юного шведского короля: "Наконец правое дело торжествует", на другой - бегущий, теряя калмыцкую шапку, царь Петр; в Вене бывший австрийский посол в Москве, Игнатий Гвариент, выдал в свет записки, или дневник, своего секретаря Иоганна Георга Корба, где с чрезвычайной живостью описывались смешные и непросвещенные порядки московского государства, а также кровавые казни стрельцов в 98 году. При венском дворе громко говорили о новом поражении русских под Псковом, о бегстве с немногими людьми Петра, о восстании в Москве и освобождении из монастыря царевны Софьи, снова взявшей правление государством.
Но все эти мелкие события сразу были заслонены разразившейся наконец военной грозой. Умер испанский король, - Франция и Австрия потянулись за его наследством. Вмешались Англия и Голландия. Блестящие маршалы: Джон Черчилль граф Маль-боро, принц Евгений Савойский, герцог Вандом - начали разорять страны и жечь города. В Италии, в Баварии, в прекрасной Фландрии по всем дорогам пошли шататься вооруженные бродяги, насильничая над мирным населением, опустошая запасы пищи и вина. В Венгрии и в Савеннах вспыхнули мятежи. Решалась судьба великих стран, - кому, какому флоту владеть океанами. Дела на Востоке пришлось предоставить самим себе.
Карл, сгоряча после Нарвы, собрался броситься за Петром в глубь Московии, но генералы умоляли его дважды не играть судьбой. Усталое и потрепанное войско было отведено на зимние квартиры в Лаису, близ Дерпта. Оттуда король написал в сенат высокомерное письмо, требуя пополнений и денег. В Стокгольме те, кто не желал войны, - замолчали. Сенат приговорил новые налоги и к весне послал в Лаису двадцать тысяч пехоты и конницы. На латинском языке была выдана в свет книга - "О причинах войны Швеции с московским царем", - при европейских дворах ее прочли с удовлетворением.
Теперь у Карла была одна из сильнейших в Европе армий. Предстояло решить - в какую сторону направить удар: на восток, в пустынную Московию, где редкие и нищие города сулили мало добычи и славы, или - на юго-запад, против вероломного Августа, - в глубь Польши, в Саксонию, в сердце Европы? Там уже гремели пушки великих маршалов. У Карла кружилась голова в предчувствии славы второго Цезаря. Его гвардейцам, потомкам морских разбойников, мерещились пышные шелка Флоренции, золото в подземельях Эскуриала, светловолосые женщины Фламандии, кабаки на перекрестках баварских дорог...
Когда установился летний путь, Карл выделил восьмитысячный корпус под командой Шлиппенбаха, - велев ему идти к русской границе, сам со всею армией быстрыми маршами прошел Лифляндию, в двух верстах выше Риги, в виду неприятеля, переправился на барках через Двину и наголову разбил саксонские войска короля Августа. В этой битве, восьмого июля, был ранен Иоганн Рейнгольд Паткуль, - едва уйдя верхом от королевских кирасир, он на этот раз избежал плена и казни.
Под Ригой были разгромлены не какие-то вшивые русские, но славнейшие в Европе саксонские солдаты. Казалось, крылья Славы раскрылись за плечами. "Король Карл ни о чем больше не думает, как только о войне... (Так писал о нем в Стокгольм генерал Стенбок.) Он больше не слушает разумных советов... Он так разговаривает, будто бог непосредственно внушает ему дальнейшие замыслы... Он полон самомнения и безрассудства... Думаю, - если у него останется тысяча человек, и с теми он бросится на целую армию... Он не заботится даже - чем питаются его солдаты. Когда кого-нибудь из наших убивают, - его это больше не трогает..."
От Риги Карл устремился в погоню за Августом. В Польше началась кровавая междоусобица между панами: одни стояли за Августа и против шведов, другие кричали, что шведы одни могут навести порядок и помочь вернуть правобережную Украину с Киевом и что Польше нужен новый король (Станислав Лещинский). Август бежал из Варшавы. Карл без боя вошел в столицу. Август в Кракове торопливо собирал новое войско...
Началась редкостная охота - короля за королем. Снова при европейских дворах аплодировали юному герою, - его имя произносили рядом с именами принца Евгения и Мальборо. Говорили, что Карл не позволяет приблизиться к себе ни одной женщине, что он даже спит в своих ботфортах, что в начале сражения он появляется перед войском, - верхом, без шляпы, в неизменном серо-зеленом кафтане, застегнутом до шеи, - и с именем бога бросается первый на неприятеля, увлекает за собой войска... Расправляться на унылом Востоке с царем Петром он предоставил заботам генерала Шлиппенбаха...
Всю зиму Петр провел между Москвой, Новгородом и Воронежем (где шла напряженная стройка кораблей для черноморского флота). В Москву было свезено девяносто тысяч пудов колокольной меди. Начальником работ по отливке новой артиллерии назначен знаток горного дела, старый думный дьяк Виниус. При литейном заводе в Москве он учредил школу, где двести пятьдесят детей боярских, посадских и юношей подлого рода, но бойких, учились литью, математике, фортификации и гиштории. Не хватало красной меди для прибавки к колокольной, - Петр послал Виниуса в Сибирь - искать руду. В Льеже Андреем Артамоновичем Матвеевым (сыном убитого на Красном крыльце боярина Матвеева) закуплено было пятнадцать тысяч новейших ружей, скорострельные пушки, подзорные трубы, страусовые перья для офицерских шляп. В Москве работали пять суконных и полотняных мануфактур, - мастеров вербовали за добрые деньги по всей Европе. От зари до зари шли солдатские ученья. Труднее всего было с офицерством: им и солдат учить и самим учиться, возведут человека в чин - он одуреет от власти, либо загуляет, пропьется...
Тогда, недели через две после нарвской неудачи, Петр напи-сал Борису Петровичу Шереметьеву, собиравшему в Новгороде растрепанные остатки конных полков (кто без коня, кто без сабли, кто - гол начисто):
"...Не лепо при несчастье всего лишиться... Того ради повелеваю, - тебе при взятом и начатом деле быть и впредь, то есть - над конницей, с которой ближние места беречь для последующего времени, и идтить вдаль для лучшего вреда неприятелю. Да и отговариваться нечем: понеже людей довольно, так же реки и болота замерзли... Еще напоминаю: не чини отговорки ни чем, ниже болезнью... Получили болезнь многие меж беглецов, которых товарищ, майор Лобанов, повешен за такую болезнь..."
Но дворянская иррегулярная конница не была надежна, - на место ее набирали людей всякого звания: и мужиков и кабальных, - по вольной охоте за одиннадцать рублев в год с кормами, в десять драгунских полков. От кабалы и мужицкой неволи столько людей просилось в верхоконную службу - пришлось отбирать самых здоровых и видных. Обученные драгунские сотни уходили в Новгород, где генерал Аникита Репнин приводил в порядок и обучал бывшие при Нарве дивизии.