Некуда - 11

- Пожалуйста, читай, - отвечала спокойно Женни, но в душе ей это показалось очень обидно. Девушки легли на одной оттоманке, голова к голове, а старуха напротив, на другом оттомане. Она долго молилась перед образом. Женни лежала молча и думала; Лиза читала. Абрамовна стояла на коленях. В комнате было только слышно, как шелестили листы.
- Чего это, матушка! опять за свои книжечки по ночам берешься? Видно таки хочется ослепнуть, - заворчала на Лизу старуха, окончив свою долгую вечернюю молитву. - Спать не хочешь, - продолжала она, - так хоть бы подруги-то постыдилась! В кои-то века она к тебе приехала, а ты при ней чтением занимаешься.
- Перестань, няня: я у Женни просила извинения. Мне надо кончить книгу.
- Ну, как не надо! Очень надобность большая, - к спеху ведь. Не все еще переглодала. Еще поищи по углам; не завалилась ли еще где какая... Ни дать ни взять фараонская мышь, - что ни попадет - все сгложет.
- Ах, как это, наконец, скучно! Терпенья нет! - сказала Лиза, сделав движение и швырнув на колени книгу; но тотчас же взяла ее снова и продолжала читать.
Далеко за полночь читала Лиза; няня крепко спала; Женни, подложив розовый локоток под голову, думала о Лизе, о матери, об отце, о детских годах, и опять о Лизе, и о теперешней перемене в ее характере.
"Неужто она не добрая, - думала Женни, - неужто я в ней ошиблась?"
И Женни сейчас же гнала от себя прочь эту мысль.
"Нет, - решила она, - это случайность; она все такая же и любит меня... А странно, - размышляла Женни далее: - разве можно забыть человека для книги? Нельзя. Я бы этого никак не могла". - "Не для книги, не для бумажной книги, а для живой, всемогущей, творческой мысли, для неугасимой жажды света и правды; для них уне есть человеку погибнути", - говорил ей другой голос. "Да, но разве это необходимо? разве это даже нужно? Разве искание света и правды становится труднее с сердцем, согретым животворною теплотою взаимности и сочувствия?.."
- Что, наш "прах" спит? - прошептала Лиза.
Веселое, что-то прежнее звучало Женни в этом шепоте.
Гловацкая вскинула головку, а Лиза, облокотясь на подушку, держит у рта пальчик и другою рукою грозит ей, указывая на спящую старуху.
- Спит, думаешь? - еще тише спросила Лиза.
- Да, наверно.
- Давай покурим.
- Я уже совсем отвыкла, но давай покурю.
Лиза встала в одной рубашке, подошла неслышными шагами к висевшему на гвозде платью, вынула оттуда пачку с папиросами и зажгла себе одну, а другую подала Женни.
- Зачем ты не куришь при ней? - прошептала Женни.
- Помилуй! начнет прибирать, "прах" да "распрах", и конца нет.
- А добрая старуха.
- Добрейшая, но чудиха ужасная. Я ее иногда злю.
- Зачем ты это делаешь? Нехорошо.
- Ведь она не сердится, - прахов мне насулит, и только.
Лиза весело засмеялась тем беззвучным смехом, которым женщины умеют смеяться, обманывая ворчливую мать или ревнивого мужа.
Девушки лежали, облокотясь на подушки друг против друга, и докуривали папироски. Женни внимательно глядела в умненькие глаза Лизы, смотревшие теперь как глаза ручной птицы, и в ее веселенькое личико, беспрестанно складывавшееся в невинную улыбку над обманутой старушкой.
Наконец оба лица стали серьезнее, и девушки долго смотрели друг на друга.
- Что ты так смотришь, Женька? - спросила, вздохнув, Лиза.
"Я хотела тебя спросить, зачем ты стала меня чуждаться"? - собиралась было сказать Гловацкая, обрадованная добрым расположением Лизы, но прежде чем она успела выговорить вопрос, возникший в ее головке, Лиза погасила о подсвечник докуренную папироску и молча опустила глаза в книгу.
Перед Гловацкой уже опять не было прежней Лизы, перед нею снова была Лиза, уязвившая ее чистое сердце впервые отверженным без всякой вины чувством. Женни молча опустилась на подушку.
"Говорят, - думала она, стараясь уснуть, - говорят, нельзя определить момента, когда и отчего чувство зарождается, - а можно ли определить, когда и отчего оно гаснет? Приходит... уходит. Дружба придет, а потом уйдет. Всякая привязанность также: придет... уйдет... Не удержишь. Одна любовь!.. та уж..." - "придет и уйдет", - отвечал утомленный мозг, решая последний вопрос вовсе не так, как его хотело решить девичье сердце Женни.
Но сердце ее не слыхало этого решения и тихо билось в груди, обещавшей кому-то много-много хорошего, прочного счастья.

Глава двадцать пятая. Два внутренних мира

1

Как всегда бывает в жизни, что смиренными и тихими людьми занимаются меньше, чем людьми, смело заявляющими о своем существовании, так, кажется, идет и в нашем романе. Мы до сих пор только слегка занимались Женни и гораздо невнимательнее входили в ее жизнь, чем в жизнь Лизы Бахаревой, тогда как она, по плану романа, имеет не меньшее право на наше внимание. Мы должны были в последних главах показать ее обстановку для того, чтобы не возвращаться к прошлому и, не рисуя читателю мелких и неинтересных сцен однообразной уездной жизни, выяснить, при каких декорациях и мотивах спокойная головка Женни доходила до составления себе ясных и совершенно самостоятельных понятий о людях и их деятельности, о себе, о своих силах, о своем призвании и обязанностях, налагаемых на нее долгом в действительном размере ее сил. Наконец мы должны теперь, хотя на несколько минут, еще ближе подойти к этой нашей героине, потому что, едва знакомые с нею, мы скоро потеряем ее из виду надолго и встретимся с нею уже в иных местах и при иных обстоятельствах.
В своей чересчур скромной обстановке Женни, одна-одинешенька, додумалась до многого. В ней она решила, что ее отец простой, очень честный и очень добрый человек, но не герой, точно так же как не злодей; что она для него дороже всего на свете и что потому она станет жить только таким образом, чтобы заплатить старику самой теплой любовью за его любовь и осветить его закатывающуюся жизнь. "Все другое на втором плане", - думала Женни.
Уездное общество было ей положительно гадко, и она весьма тщательно старалась избегать всякого с ним сближения, но делала это чрезвычайно осторожно, во-первых, чтобы не огорчить отца, прожившего в этом обществе свой век, а во-вторых, и потому, что терпимость и мягкость были преобладающими чертами ее доброго нрава. Кружок своих близких людей она тоже понимала. Зарницын ей представлялся добрым, простодушным парнем, с которым можно легко жить в добрых отношениях, но она его находила немножко фразером, немножко лгуном, немножко человеком смешным и до крайности флюгерным. Он ей ни разу не приснился ночью, и она никогда не подумала, какое впечатление он произвел бы на нее, сидя с ней tete-a-tete10за ее утренним чаем. Дьякона Александровского и его хорошенькую жену Женни считала очень добрыми людьми, и ей было бы больно всякое их несчастие. Доктора она отличала от многих. Никто из близких уездных знакомых не рисовался так часто над туманной пеленою луга. Говорят, подлость есть сила. Надо прибавить: скандал тоже есть сила. Особенно скандал известного рода есть сила у женщин, и притом у самых лучших, у самых теплых женщин. Доктор был кругом оскандализирован. В него метали грязью и плуты и дураки, среди которых он грызся с судьбою. Его не упрекали темными деяниями по службе. Он постоянно сам рассказывал, что ему без взяток прожить нельзя, но не из этих взяток свивался кнут, которым хлестала его уездная мораль. Напротив, и исправник, и судья, и городничий, и эскадронный командир находили, что Розанов "тонер", что выражало некоторую, так сказать, пренебрежительность доктора к благам мира сего и неприятную для многих его разборчивость на род взятки. Доктор брал десятую часть того, что он мог бы взять на своем месте, и не шел в стачки там, где другим было нужно покрыть его медицинскою подписью свою юридически-административную неправду. Мстили ему более собственно за эту строптивую черту его характера, но поставить ее в прямую вину доктору и ею бить его по чем ни попало было невозможно. Один чиновный чудак повел семью голодать на литературном запощеванье и изобразил "Полицию вне полиции"; надворный советник Щедрин начал рассказывать такие вещи, что снова прошел слух, будто бы народился антихрист и "действует в советницком чине". По газетам и другим журналам закопошились обличители. Неловко было старым взяточникам и обиралам в такое время открыто говорить доктору, что ты подлец за то, что ты не с нами, и мы тебе дадим почувствовать. Нужно было стегать доктора другим кнутом, и кнут этот не замедлили свить нежные женские ручки слабонервных уездных барынь и барышень, а тонкие, гнуткие ремешки для него выкроила не менее нежная ручка нимфообразной дочери купца Тихонина. Эта слабонервная девица, возложившая в первый же год по приезде доктора в город честный венец на главу его, на третий день после свадьбы пожаловалась на него своему отцу, на четвертый - замужней сестре, а на пятый - жене уездного казначея, оделявшего каждое первое число пенсионом всех чиновных вдовушек города, и пономарю Ефиму, раскачивавшему каждое воскресенье железный язык громогласного соборного колокола.
Дивное было творение Божие эта Оля Тихонина.
Дивно оно для нас тем более, что все ее видали в последнее время в Москве, Сумах, Петербурге, Белеве и Одессе, но никто, даже сам Островский, катаясь по темному царству, не заприметил Оли Тихониной и не срисовал ее в свой бесценный, мастерской альбом.
Во время благопотребное, тоже не здесь и не при здешней обстановке, мы встретимся с этим простодушно-подлым типом нашей цивилизации, а теперь не станем на нем останавливаться и пойдем далее.
Женни знала, что доктор очень несчастен в своей семейной жизни. Она знала, что его винят только в двух пороках: в склонности к разгулу и в каком-то неделикатном обращении с женою. Она знала также, что все это идет о нем из его же спальни. Она знала, наконец, что доктор страстно, нежно и беспредельно любит свою пятилетнюю дочь и по первому мягкому слову все прощает своей жене, забывая всю дрянь и нечисть, которую она подняла на него. Женни видела, что он умен, горяч сердцем, искренен до дерзости, и она его искренно жалела.
"Может ли быть, - думала она, глядя на поле, засеянное чечевицей, - чтобы добрая, разумная женщина не сделала его на целый век таким, каким он сидит передо мною? Не может быть этого. - А пьянство?.. Да другие еще более его пьют... И разве женщина, если захочет, не заменит собою вина? Хмель - забвение: около женщины еще легче забываться".
Иголка все щелкала и щелкала в руках Женни, когда она, размышляя о докторе, решала, что ей более всего жаль его, что такого человека воскресить и приподнять для более трезвой жизни было бы отличной целью для женщины.
И Женни дружилась с доктором и искренно сожалела о его печальной судьбе, которой, по ее мнению, помочь уж было невозможно.
"И зачем он женился?" - с неудовольствием и упреком думала Женни, быстро дергая вверх и вниз свою стальную иголку. Вязмитинова она очень уважала и не видела в нем ни одной слабости, ни одного порока. В ее глазах это был человек, каким, по ее мнению, следовало быть человеку. Ее пленяли и Гретхен, и пушкинская Татьяна, и мать Гракхов, и та женщина, кормящая своею грудью отца, для которой она могла служить едва ли не лучшей натурщицей в целом мире.
Она не умела мыслить политически, хотя и сочувствовала Корде и брала в идеалы мать Гракхов. Ей хотелось, чтобы всем было хорошо.
"Пусть всем хорошо будет".
Вот был ее идеал. Ну, а как достичь этого скромного желания?
"Жить каждому в своем домике", - решила Женни, не заходя далеко и не спрашивая, как бы это отучить род людской от чересчур корыстных притязаний и дать друг другу собственные домики.
А уездные дамы все-таки лгали, называя ее дурочкой.
Она только не знала, что нельзя всем построить собственные домики и безмятежно жить в них, пока двужильный старик Захват Иванович сидит на большой коробье да похваливается, а свободная человечья душа ему молится: научи, мол, меня, батюшка Захват Иванович, как самому мне Захватом стать!
Не говоря о докторе, Вязмитинов больше всех прочих отвечал симпатиям Женни. В нем ей нравилась скромность, спокойствие воззрений на жизнь и сердечное сожаление о людях, лишних на пиру жизни, и о людях, ворующих пироги с жизненного пира.
"Скромен, разумен и трудолюбив"... - думала Женни.
"Не красавец и не урод", - договаривало ей женское чувство.
А что она думала о Лизе? То есть, что она стала думать в последнее время?
"Лиза умница, - говорила себе Женни, смотря на колыхающийся початник. - Она героиня, она выйдет силой, а я... Я..."
Тут мешались Вязмитинов, отец, даже иногда доктор, и вдруг ни с того ни с сего Татьяна и мать Гракхов, Корде и Пелагея с вопросом о соусе, который особенно любил Петр Лукич.
"Вязмитинов много знает, трудится, он живой человек, кругозор его шире, чем кругозор моего отца, и вернее осмотрен, чем кругозор Зарницына", - рассуждала Женни.
А доктор?
"Да ему уж помочь нельзя", - думала она и шла к Пелагее заправлять соус, который особенно любил Петр Лукич, всегда возвращающийся мучеником из своей смотрительской камеры.
"Лиза что! - размышляла Женни, заправив соус и снова сев под своим окошком, - Лизе все бы это ни на что не годилось, и ничто ее не остановило бы. Она только напрасно думала когда-то, что моя жизнь на что-нибудь ей пригодилась бы".
"Эта жизнь ничем ее не удовлетворила бы и ни от чего ее не избавила бы", - подумала Женни, глядя после своей поездки к Лизе на просвирнину гусыню, тянувшую из поседелого початника последнего растительного гренадера.

2

Внутренний мир Лизы совершенно не похож был на мир Женни. Не было мира в этой душе. Рвалась она на волю, томилась предчувствиями, изнывала в темных шарадах своего и чужого разума.
Мертва казалась ей книга природы; на ее вопросы не давали ей ответа темные люди темного царства.
Она страдала и искала повсюду разгадки для живых, ноющих вопросов, неумолчно взывавших о скорейшем решении.
Ей тоже хотелось правды. Но этой правды она искала не так, как искала ее Женни.
Она искала мира, когда мира не было в ее костях.
Семья не поняла ее чистых порывов; люди их перетолковывали; друзья старались их усыпить; мать кошек чесала; отец младенчествовал. Все обрывалось, некуда было деться.
Женни не взяла ее к себе, по искренней, детской просьбе. "Нельзя", говорила. Мать Агния тоже говорила: "опомнись", а опомниться нужно было там же, в том вертепе, где кошек чешут и злят регулярными приемами через час по ложке.
Нельзя в таких местах опомниться. Живых людей по мысли не находилось, и началось беспорядочное чтение. Выбор недовольных всегда падает на книги протестующие, и чем сдержаннее, темнее выражается протест, тем он кажется серьезнее и даже справедливее.
Лиза, от природы нежная, пытливая и впечатлительная, не нашла дома ничего, таки ровно ничего, кроме странной, почти детской ласки отца, аристократического внимания тетки и мягкого бичевания от всех прочих членов своей семьи. Врожденные симпатии еще влекли ее в семью Гловацких, но куда же годились эти мечтания? Ей хотелось много понимать, учиться. Ее повезли на балы. Все это шло против ее желаний. Она искала сочувствия и нашла это сочувствие в книгах, где личность отвергалась во имя общества и во имя общества освобождалась личность.
И стали смешны ей прежние плачевные сцены, и сентиментально-глупа показалась собственная просьба к Женни - увезти ее отсюда. Застыдившись своего невинного прошлого, она застыдилась и памятников этого прошлого. Все близкие к ней по своему положению люди стояли памятниками прошедших привязанностей. Они были ясны, и в них нечего было доискиваться; а темные намеки манили неведомым счастьем, шириною свободной деятельности. Привязанности были принесены в жертву стремлениям.
Живые люди казались мразью. Дух витал в мире иных людей, в мире, износившем вещие глаголы, в среде людей чести, бескорыстия и свободы. Все живые связи с прошедшим мелькали и рвались. Беспечальное будущее народов рисовалось в лучезарном свете. Недомолвки расширяли эти лучи, и простые человеческие чувства становились буржуазны, мелки, недостойны.
Лиза порешила, что окружающие ее люди - "мразь", и определила, что настоящие ее дни есть приготовительный термин ко вступлению в жизнь с настоящими представителями бескорыстного человечества, живущего единственно для водворения общей высокой правды.
Иногда ей бывало жалко Женни и вообще даже жалко всего этого простенького мирка; но что же был этот мирок перед миром, который где-то носился перед нею, мир обаятельный, свободный и правдивый?
Лизе самой было смешно, что она еще так недавно могла выходить из себя за вздоры и биться из-за ничтожных уступок в своем семейном быту.


Глава двадцать шестая. Что на русской земле бывает

В понедельник на четвертой неделе великого поста, когда во всех церквах города зазвонили к часам, Вязмитинов, по обыкновению, зашел на минуточку к Женни. Женни сидела на своем всегдашнем месте и работала.
- Знаете, какую новость я вам могу сообщить? - спросила она Вязмитинова, когда тот присел за ее столиком, и, не дождавшись его ответа, тотчас же добавила: - Сегодня к нам Лиза будет.
- Вот как!
- Да, и еще на целую неделю.
- Что за благодать такая?
- Няня непременно хочет говеть на этой неделе.
- И Лизавета Егоровна тоже?
- Да уж, верно, и она будет вместе говеть; там ведь у них церковь далеко, да и холодная.
- И вы, пожалуй, тоже?
- Я хотела на страстной говеть, но уж тоже отговею с ними.
- Значит, теперь к вам и глаз не показывай.
- Отчего же это?
- Да спасаться будете.
- Это одно другому нимало не мешает. Напротив, приходите почаще, чтоб Лиза не скучала. Она сегодня приедет к вечеру, вы вечером и приходите и Зарницыну скажите, чтобы пришел.
- Хорошо-с, - сказал Вязмитинов, - теперь пора в классы, - добавил он, взглянув на часы.
- До свидания.
- До свидания, Евгения Петровна.
- Вы не знаете, доктор в городе?
- Нет, кажется нет; а зайти разве за ним?
- Да, если это вас не затруднит, зайдите, пожалуйста.
В три часа Женни увидала из своего окна бахаревские сани, на которых сидела Лиза и старуха Абрамовна. Лиза смеялась и, заметив в окне Женни, весело кивнула ей головой. Гловацкая тотчас встала и вышла на крыльцо в ту же минуту, как перед ним остановились сани.
- Ну же, ну, вылезай, няня, вытаскивай свой прах-то, - говорила, смеясь, Лиза. Абрамовна медленно высвобождалась из саней и ничего не отвечала.
- Чего ты, Лиза, смеешься? - спросила Женни.
- Да вот няня всю дорогу смешит.
Няня молча вынимала подушки. Она была очень недовольна, а молодой садовник, отряженный состоять Лизиным зимним кучером, поглядывая на барышню, лукаво улыбался.
- Что вы няню обижаете, право, - ласково заметила Гловацкая.
- Да что им, матушка, делать-то, как не зубоскалить, - отвечала рассерженная старуха.
- Я вот хочу, Женни, веру переменить, чтобы не говеть никогда, - подмигнув глазом, сказала Лиза. Правда, что и ты это одобришь? Борис вот тоже согласен со мною: хотим в немцы идти.
Абрамовна плюнула и полезла на крыльцо: Лиза и ее кучер засмеялись, и даже Женни не могла удержаться от улыбки, глядя на смешной гнев старухи.
Прошло пять дней. Женни, Лиза и няня отговели. В эти дни их навещали Вязмитинов и Зарницын. Доктора не было в городе. Лиза была весела, спокойна, охотно рассуждала о самых обыденных вещах и даже нередко шутила и смеялась.
Женни опять казалось, что Лиза словно та же самая, что и была до отъезда на зиму в город.
- Как вам кажется Лиза? - спрашивала она отца.
- Ничего. Я не знаю, что вы о ней сочинили себе: она такая же - как была. Посолиднела только, и больше ничего. Вязмитинов на такой же вопрос отвечал, что Лиза ужасно продвинулась вперед в познаниях, но что все это у нее как-то мешается. Видно, что читает что попало, - заключил он свое мнение.
Ни с кем другим Женни не говорила о Лизе. В субботу говельщицы причащались за ранней обедней. В этот день они рано встали к заутрене, уморились и, возвратясь домой, тотчас после чаю заснули, потом пообедали и пошли к вечерне. Зарницын и Вязмитинов зашли в церковь, чтобы поздравить причастниц и проводить их, кстати, оттуда домой.
Погода была теплая и немножко сырая. Дул южный ветерок, с крыш капали капели, дорожки по улицам чернели и маслились, но запад неба окрашивался холодным розовым светом и маленькие облачка с розовыми окраинами, спеша, обгоняли друг друга.
- Будет морозец, - говорили люди, выходя от вечерни.
- И с ветром, - добавляли другие.
Посреди улицы, по мягкой, но довольно скользкой от санного натора дорожке шли Женни и Лиза. Возле них с обеих сторон шли Вязмитинов и Зарницын. Няня шла сзади. Несмотря на бесцеремонность и короткость своего обхождения с барышнями, она никогда не позволяла себе идти с ними рядом по улице. У поворота на набережную компания лицом к лицу встретилась с доктором.
Он вел за руку свою дочку.
- Доктор! доктор! здравствуйте! - заговорили почти все разом.
- Здравствуйте, здравствуйте, - проговорил доктор с радостью, но как будто отчего-то растерявшись.
Около них прошла довольно стройная молодая дама в песцовом салопе. Она вскользь, но внимательно взглянула на Женни и на Лизу, с более чем вежливой улыбкою ответила на поклон учителей и, прищурив глаза, пошла своею дорогою.
Это была докторова жена, которую он поджидал, тащась с ноги на ногу с своим ребенком.
- К нам, доктор, сегодня, - приглашала Розанова Женни. - Мы вот все идем к нам; приходите и вы.
- Хорошо, постараюсь.
- Нет, непременно приходите; мы будем вас ждать.
- Ну, хорошо.
- Придете?
- Приду, приду непременно; вот только заведу домой дочку. Пойдем, Варюшка, - отнесся он к ребенку, и они расстались.
- Так вот это его жена? - спросила Лиза.
- Эта, - отвечал Зарницын.
- Не нравится она мне.
- Вы ее не рассмотрели: она еще недавно была очень недурна.
- Я не о том говорю, а что-то нехорошо у нее лицо: эти разлетающиеся брови... собраный ротик, дерзкие глазки... что-то фальшивое, эгоистическое есть в этом лице. Нет, не нравится, - а тебе, Женни?
- Что ж, я одну минуту ее видела, пока мы дали ей дорогу, но мне ее лицо тоже не понравилось.
В передней их встретили Петр Лукич и дьякон с женою.
- Как это мы вас обогнали? - спрашивал дьякон, снимая с Женни салоп, между тем как его жена целовала девиц своими пунцовыми губками.
- Мы тихо шли и по большой улице, - ответила Женни.
В комнате были приятные сумерки. Девицы и дьяконица вышли в Женнину комнату; дьякон открыл фортепиано, нащупал октаву и, взяв двааккорда, прогяжно запел довольно приятным басом:

Ах, о чем ты проливаешь
Слезы горькие тайком
И украдкой утираешь
Их кисейным рукавом?

Подали свечи и самовар. Все уселись за столом в зале. Доктора долго ждали, но он не приходил. Отпивши чай, все перешли в гостиную: девушки и дьяконица сели на диване, а мужчины на стульях, около стола, на котором горела довольно хорошая, но очень старинная лампа.
- Нет, в самом деле, Василий Иванович, будто вашего нового секретаря фамилия Дюмафис? - спрашивал Зарницын.
- Уверяю вас, что Дюмафис, - серьезно отвечал дьякон.
- Что это такое? Этого не может быть.
- А почему бы это, по-вашему, не может быть?
- Да как же, помилуйте; какой из духовного звания может быть Дюмафис?
- Стало быть, может, когда есть уже.
Вошел доктор и Помада.
- А! exellintissime, illustrissime, atque sapientissime doctor!11- приветствовал Александровский Розанова.
Доктор со всеми поздоровался радушно, но довольно сухо. Женни с Лизою посмотрели на его лицо, плохо скрывающее душевное расстройство, и в одно и то же время подумали о его жене.
- О чем вы это спорили? - спросил доктор.
- Да, вот и кстати! Доктор, может ли быть у секретаря консистории фамилия Дюмафис? - спросил Зарницын.
- Это в православной консистории или в католической?
- В православной.
- Отчего же? В православной очень может.
- А, что! - поддразнил дьякон.
- Тут нет ничего удивительного.
- Разумеется. Я ведь вот вам сейчас могу рассказать, как у нас происходят фамилии, так вы и поймете, что это может быть. У нас это на шесть категорий подразделяется. Первое, теперь фамилии по праздникам: Рождественский, Благовещенский, Богоявленский; второе, по высоким свойствам духа: Любомудров, Остромысленский; третье, по древним мужам: Демосфенов, Мильтиадский, Платонов; четвертое, по латинским качествам: Сапиентов, Аморов; пятое, по помещикам: помещик села, положим, Говоров, дьячок сына назовет Говоровский; помещик будет Красин, ну дьячков сын Красинский. Вот наша помещица была Александрова, я, в честь ее, Александровский. А то, шестое, уж по владычней милости: Мольеров, Расинов, Мильтонов, Боссюэтов. Так и Дюмафис. Ничего тут нет удивительного. Просто по владычней милости фамилия, в честь французскому писателю, да и все тут.
Доктору и Помаде подали чай.
- Что вы, будто как невеселы, наш милый доктор? - с участием спросил, проходя к столу, Петр Лукич.
Розанов провел рукой по лбу и, вздохнув, сказал:
- Ничего, Петр Лукич, устал очень, не так-то здоровится.
- Медику стыдно жаловаться на нездоровье, - заметила дьяконица.
Доктор взглянул на нее и ничего не ответил. Женни с Лизою опять переглянулись, и опять почему-то обе подумали о докторше.
- Вы где это побывали целую недельку-то?
- Сегодня утром вернулся из Коробьина.
- Что там, Катерина Ивановна нездорова?
- Что ей делается! Нет, там ужасное происшествие.
- Что такое?
- Да жена мужа убила.
- Крестьянка?
- Да, молоденькая бабочка, всего другой год замужем.
- Как же это она его?
- Да не одного его, а двоих.
- Двоих?
- Ах ты, Боже мой!
- Сссс! - раздалось с разных сторон.
- Ну-с, расскажите, доктор.
- Да бабочка была такая, молоденькая и хорошенькая, другой год, как говорю вам, всего замужем еще. Стал муж к ней с полгода неласков, бивал ее. Соседки стали запримечать, что он там за одной солдаткой молодой ухаживает, ну и рассказали ей. Она все плакала, грустила, а он ее, как водится, все еще усерднее да усерднее за эти слезы поколачивать стал. Была ярмарка; люди видели, как он платок купил. Баба ждет, что вот, мол, муж сжалился надо мною, платок купил, а платок в воскресенье у солдатки на голове очутился. Она опять плакать; он ее опять колотить. На прошлой неделе пошел он в половень копылья тесать, а топор позабыл дома. Жена видит топор, да и думает: что же он так пошел, должно быть забыл; взяла топор, да и несет мужу. Приходит в половень - мужа нет; туда, сюда глянула - нет нигде. А тут в половне так есть плетнева загородочка для ухаботья. Там всего в пояс вышины или даже ниже. Она подошла к этой перегородке, да только глянула через нее, а муж-то там с солдаткой притаившись и лежит. Как она их увидала, ни одной секунды не думала. Топор раз, раз, и пошла валять.
- Ах!
- Га!
- Фуй!
- Боже ты мой! - раздались восклицания.
- Обоих и убила?
- Только мозг с ухаботьем перемешанный остался.
- Ужасное дело.
- Вот драма-то, - заметил Вязмитинов.
- Да. Но, вот видите, - вот старый наш спор и на сцену, - вещь ужасная, борьба страстей, любовь, ревность, убийство, все есть, а драмы нет, - с многозначительной миной проговорил Зарницын.
- А отчего же драмы нет?
- Да какая ж драма? Что ж, вы на сцене изобразите, как он жену бил, как та выла, глядючи на красный платок солдатки, а потом головы им разнесла? Как же это ставить на сцену! Да и борьбы-то нравственной здесь не представите, потому что все грубо, коротко. Все не борется, а... решается. В таком быту народа у него нет своей драмы, да и быть не может: у него есть уголовные дела, но уж никак не драмы.
- Ну, это еще старуха надвое гадала, - заметил сквозь зубы доктор.
- По-вашему, что ж, есть драма?
- Да, по-моему, есть их собственная драма. Поверьте, бабы коробьинские отлично входят в борьбу убийцы, а мы в нее не можем войти.
- Да, но искусство не того требует: у искусства есть свои условия.
- А им очень нужно ваше искусство и его условия. Вы говорите, что пришлось бы допустить побои на сцене, что ж, если таково дело, так и допускайте. Только если увидят, что актер не больно бьет, так расхохочутся. А о борьбе-то не беспокойтесь; борьба есть, только рассказать мы про эту борьбу не сумеем.
- А они сами умеют?
- Себе они это разъясняют толково, а нам груба их борьба, - вот и все.
- Да ведь преступление последний шаг, пятый акт. Явление-то ведь стоит не на своих ногах, имеет основание не в самом себе, а в другом. Происхождение явлений совершается при беспрерывном и бесконечном посредстве самобытного элемента, - проговорил Вязмитинов.
Доктор посмотрел на него и опять ничего не сказал.
- А по-моему, снова повторяю, в народной жизни нет драмы, - настаивал Зарницын.