Братья Карамазовы - 40

- Заложил, господа, заложил, за десять рублей, и чту ж дальше? Вот и всё, как только воротился в город с дороги, так и заложил.
- А вы воротились с дороги? Вы ездили за город?
- Ездил, господа, за сорок верст ездил, а вы и не знали? Прокурор и Николай Парфенович переглянулись.
- И вообще, если бы вы начали вашу повесть со систематического описания всего вашего вчерашнего дня с самого утра? Позвольте, например, узнать: зачем вы отлучались из города и когда именно поехали и приехали... и все эти факты...
- Так вы бы так и спросили с самого начала, - громко рассмеялся Митя, - и если хотите, то дело надо начать не со вчерашнего, а с третьеваднешнего дня, с самого утра, тогда и поймете куда, как и почему я пошел и поехал. Пошел я, господа, третьего дня утром к здешнему купчине Самсонову занимать у него три тысячи денег под вернейшее обеспечение, - это вдруг приспичило, господа, вдруг приспичило...
- Позвольте прервать вас, - вежливо перебил прокурор. - почему вам так вдруг понадобилась, и именно такая сумма, то есть в три тысячи рублей?
- Э, господа, не надо бы мелочи: как, когда и почему, и почему именно денег столько, а не столько, и вся эта гамазня... ведь эдак в трех томах не упишешь, да еще эпилог потребуется!
Всё это проговорил Митя с добродушною, но нетерпеливою фамильярностью человека, желающего сказать всю истину и исполненного самыми добрыми намерениями.
- Господа, - как бы спохватился он вдруг, - вы на меня не ропщите за мою брыкливость, опять прошу: поверьте еще раз, что я чувствую полную почтительность и понимаю настоящее положение дела. Не думайте, что и пьян. Я уж теперь отрезвился. Да и что пьян не мешало бы вовсе. У меня ведь как:
Отрезвел, поумнел - стал глуп,
Напился, оглупел - стал умен.
Ха-ха! А впрочем я вижу, господа, что мне пока еще неприлично острить пред вами, пока то есть не объяснимся. Позвольте наблюсти и собственное достоинство. Понимаю же я теперешнюю разницу: ведь я всё-таки пред вами преступник сижу, вам стало быть в высшей степени не ровня, а вам поручено меня наблюдать: не погладите же вы меня по головке за Григория, нельзя же в самом деле безнаказанно головы ломать старикам, ведь упрячете же вы меня за него по суду, ну на полгода, ну на год в смирительный, не знаю, как там у вас присудят, хотя и без лишения прав, ведь без лишения прав, прокурор? Ну так вот, господа, понимаю же я это различие... Но согласитесь и в том, что ведь вы можете самого бога сбить с толку такими вопросами: где ступил, как ступил, когда ступил и во чту ступил? Ведь я собьюсь если так, а вы сейчас лыко в строку и запишете, и что ж выйдет? Ничего не выйдет! Да наконец если уж я начал теперь врать, то и докончу, а вы, господа, как высшего образования и благороднейшие люди, меня простите. Именно закончу просьбой: разучитесь вы, господа, этой казенщине допроса, то есть сперва-де, видите ли, начинай с чего-нибудь мизерного, с ничтожного: как дескать встал, что съел, как плюнул, куда плюнул, и, "усыпив внимание преступника", вдруг накрывай его ошеломляющим вопросом: "Кого убил, кого обокрал?" Ха-ха! Ведь вот ваша казенщина, это ведь у вас правило, вот на чем вся ваша хитрость-то зиждется! Да ведь это вы мужиков усыпляйте подобными хитростями, а не меня. Я ведь понимаю дело, сам служил, ха-ха-ха! Не сердитесь, господа, прощаете дерзость? - крикнул он, смотря на них с удивительным почти добродушием. - Ведь Митька Карамазов сказал, стало быть можно и извинить, потому умному человеку не извинительно, а Митьке извинительно! Ха-ха!
Николай Парфенович слушал и тоже смеялся. Прокурор хоть и не смеялся, но зорко, не спуская глаз, разглядывал Митю, как бы не желая упустить ни малейшего словечка, ни малейшего движения его, ни малейшего сотрясения малейшей черточки в лице его.
- Мы однако так и начали с вами первоначально, - отозвался, всё продолжая смеяться, Николай Парфенович, - что не стали сбирать вас вопросами: как вы встали поутру и что скушали, а начали даже со слишком существенного.
- Понимаю, понял и оценил, и еще более ценю настоящую вашу доброту со мной, беспримерную, достойную благороднейших душ. Мы тут трое сошлись люди благородные, и пусть всё у нас так и будет на взаимном доверии образованных и светских людей, связанных дворянством и честью. Во всяком случае позвольте мне считать вас за лучших друзей моих в эту минуту жизни моей. в эту минуту унижения чести моей! Ведь не обидно это вам, господа, не обидно?
- Напротив, вы всё это так прекрасно выразили, Дмитрий Федорович, - важно и одобрительно согласился Николай Парфенович.
- А мелочи, господа, все эти крючкотворные мелочи прочь, - восторженно воскликнул Митя, - а то это просто выйдет чорт знает что, ведь не правда ли?
- Вполне последую вашим благоразумным советам. - ввязался вдруг прокурор, обращаясь к Мите, - но от вопроса моего однако не откажусь. Нам слишком существенно необходимо узнать, для чего именно вам понадобилась такая сумма, то есть именно в три тысячи?
- Для чего понадобилась? Ну, для того, для сего... ну, долг отдать.
- Кому именно?
- Это положительно отказываюсь сказать, господа! Видите, не потому чтоб не мог сказать, али не смел, али опасался, потому что всё это плевое дело и совершенные пустяки, а - потому не скажу, что тут принцип: это моя частная жизнь, и я не позволю вторгаться в мою частную жизнь. Вот мой принцип. Ваш вопрос до дела не относится, а всё, что до дела не относится, есть моя частная жизнь! Долг хотел отдать, долг чести хотел отдать, а кому - не скажу.
- Позвольте нам записать это, - сказал прокурор.
- Сделайте одолжение. Так и записывайте: что не скажу и не скажу. Пишите, господа, что считаю даже бесчестным это сказать. Эк у вас времени-то много записывать!
- Позвольте вас, милостивый государь, предупредить и еще раз вам напомнить, если вы только не знали того, - с особенным и весьма строгим внушением проговорил прокурор, - что вы имеете полное право не отвечать на предлагаемые вам теперь вопросы, а мы, обратно, никакого не имеем права вымогать у вас ответы, если вы сами уклоняетесь отвечать по той или другой причине. Это дело личного соображения вашего. Но наше дело состоит опять-таки в том, чтобы вам в подобном теперешнему случае представить на вид и разъяснить всю ту степень вреда, который вы сами же себе производите, отказываясь дать то или другое показание. Затем прошу продолжать.
- Господа, я ведь не сержусь... я... - забормотал было Митя, несколько сконфуженный внушением, - вот-с видите, господа, этот самый Самсонов, к которому я тогда пошел...
Мы конечно не станем приводить рассказ его в подробности о том. что уже известно читателю. Рассказчик нетерпеливо хотел рассказать всё до малейшей черточки и в то же время чтобы вышло поскорей. Но по мере показаний их записывали, а стало быть необходимо его останавливали. Дмитрий Федорович осуждал это, но подчинялся, сердился, но пока еще добродушно. Правда, вскрикивал иногда: "господа, это самого господа бога взбесит" или: "господа, знаете ли вы, что вы только напрасно меня раздражаете но все еще, восклицая это, своего дружески экспансивного настроения пока не изменял. Таким образом он рассказал, как "надул" его третьего дня Самсонов. (Он уже догадывался теперь вполне, что его тогда надули.) Продажа часов за шесть рублей, чтобы добыть на дорогу денег, совсем еще неизвестная следователю и прокурору, возбудила тотчас же всё чрезвычайное их внимание и уже к безмерному негодованию Мити: нашли нужным факт этот в подробности записать, в виду вторичного подтверждения того обстоятельства, что у него и накануне не было уже ни гроша почти денег. Мало-по-малу Митя начал становиться угрюмым. Затем, описав путешествие к Лягавому и проведенную в угарной избе ночь и проч., довел свой рассказ и до возвращения в город и тут начал сам, без особенной уже просьбы, подробно описывать ревнивые муки свои с Грушенькой. Его слушали молча и внимательно, особенно вникли в то обстоятельство, что у него давно уже завелся наблюдательный пункт за Грушенькой у Федора Павловича "на задах" в доме Марьи Кондратьевны, и о том, что ему сведения переносил Смердяков: это очень отметили и записали. О ревности своей говорил он горячо и обширно и хоть и внутренно стыдясь того, что выставляет свои интимнейшие чувства так-сказать на "всеобщий позор", но видимо пересиливал стыд, чтобы быть правдивым. Безучастная строгость устремленных пристально на него, во время рассказа, взглядов следователя и особенно прокурора, смутили его наконец довольно сильно: "Этот мальчик Николай Парфенович, с которым я еще всего только несколько дней тому говорил глупости про женщин, и этот больной прокурор не стоят того, чтоб я им это рассказывал", грустно мелькнуло у него в уме, "позор!" "Терпи, смиряйся и молчи", заключил он свою думу стихом, но опять-таки скрепился вновь, чтобы продолжать далее. Перейдя к рассказу о Хохлаковой, даже вновь развеселился и даже хотел было рассказать об этой барыньке особый недавний анекдотик, не подходящий к делу, но следователь остановил его и вежливо предложил перейти "к более существенному". Наконец, описав свое отчаяние и рассказав о той минуте, когда, выйдя от Хохлаковой, он даже подумал "скорей зарезать кого-нибудь, а достать три тысячи", его вновь остановили и о том, что "зарезать хотел" записали. Митя безмолвно дал записать. Наконец дело дошло до той точки в рассказе, когда он вдруг узнал, что Грушенька его обманула и ушла от Самсонова тотчас же, как он привел ее, тогда как сама сказала, что просидит у старика до полуночи: "Если я тогда не убил, господа, эту Феню, то потому только, что мне было некогда", вырвалось вдруг у него в этом месте рассказа. И это тщательно записали. Митя мрачно подождал и стал было повествовать о том, как он побежал к отцу в сад, как вдруг его остановил следователь и, раскрыв свой большой портфель, лежавший подле него на диване, вынул из него медный пестик.
- Знаком вам этот предмет? - показал он его Мите.
- Ах да! - мрачно усмехнулся он, - как не знаком! Дайте-ка посмотреть... А чорт, не надо!
- Вы о нем упомянуть забыли, - заметил следователь.
- А чорт! Не скрыл бы от вас, небось без него бы не обошлось, как вы думаете? Из памяти только вылетело.
- Благоволите же рассказать обстоятельно, как вы им вооружились.
- Извольте, благоволю, господа.
И Митя рассказал, как он взял пестик и побежал.
- Но какую же цель имели вы в предмете, вооружаясь таким орудием?
- Какую цель? Никакой цели! захватил и побежал.
- Зачем же, если без цели?
В Мите кипела досада. Он пристально посмотрел на "мальчика" и мрачно и злобно усмехнулся. Дело в том, что ему всё стыднее и стыднее становилось за то, что он сейчас так искренно и с такими излияниями рассказал "таким людям" историю своей ревности.
- Наплевать на пестик! - вырвалось вдруг у него.
- Однако же-с.
- Ну, от собак схватил. Ну, темнота... Ну, на всякий случай.
- А прежде вы тоже брали, выходя ночью со двора, какое-нибудь оружие, если боялись так темноты?
- Э, чорт, тьфу! Господа, с вами буквально нельзя говорить! - вскрикнул Митя в последней степени раздражения и, обернувшись к писарю, весь покраснев от злобы, с какою-то исступленною ноткой в голосе быстро проговорил ему:
- Запиши сейчас... сейчас... "что схватил с собой пестик, чтобы бежать убить отца моего... Федора Павловича... ударом по голове!" Ну, довольны ли вы теперь, господа? Отвели душу? проговорил он, уставясь с вызовом на следователя и прокурора.
- Мы слишком понимаем, что подобное показание вы дали сейчас в раздражении на нас и в досаде на вопросы, которые мы вам представляем, которые вы считаете мелочными и которые в сущности весьма существенны, - сухо проговорил ему в ответ прокурор.
- Да помилуйте же, господа! Ну. взял пестик... Ну, для чего берут в таких случаях что-нибудь в руку? Я не знаю для чего. Схватил и побежал. Вот и всё. Стыдно, господа, passons, а то, клянусь, я перестану рассказывать!
Он облокотился на стол и подпер рукой голову. Он сидел к ним боком и смотрел в стену, пересиливая в себе дурное чувство. В самом деле ему ужасно как хотелось встать и объявить, что более не скажет ни слова, "хоть ведите на смертную казнь".
- Видите, господа, - проговорил он вдруг, с трудом пересиливая себя, - видите. Слушаю я вас и мне мерещится... я, видите, вижу иногда во сне один сон... один такой сон, и он мне часто снится, повторяется, что кто-то за мной гонится, кто-то такой, которого я ужасно боюсь, гонится в темноте, ночью, ищет меня, а я прячусь куда-нибудь от него за дверь, или за шкап, прячусь унизительно, а главное что ему отлично известно, куда я от него спрятался, но что он будто бы нарочно притворяется, что не знает, где я сижу, чтобы дольше промучить меня, чтобы страхом моим насладиться... Вот это и вы теперь делаете! На то похоже!
- Это вы такие видите сны? - осведомился прокурор.
- Да, такие вижу сны... А вы уж не хотите ли записать? - криво усмехнулся Митя.
- Нет-с, не записать, но всё же любопытные у вас сны.
- Теперь уж не сон! Реализм, господа, реализм действительной жизни! Я волк, а вы охотники, ну и травите волка.
- Вы напрасно взяли такое сравнение... - начал было чрезвычайно мягко Николай Парфенович.
- Не напрасно, господа, не напрасно! - вскипел опять Митя, хотя и видимо облегчив душу выходкой внезапного гнева, начал уже опять добреть с каждым словом:
- Вы можете не верить преступнику или подсудимому, истязуемому вашими вопросами, но благороднейшему человеку, господа, благороднейшим порывам души (смело это кричу!) - нет! этому вам нельзя не верить... права даже не имеете... - но -
Молчи сердце,
Терпи, смиряйся и молчи!
Ну, что же, продолжать? - мрачно оборвал он.
- Как же, сделайте одолжение, - ответил Николай Парфенович.

V. Третье мытарство

Митя хоть и заговорил сурово, но видимо еще более стал стараться не забыть и не упустить ни одной черточки из передаваемого. Он рассказал, как он перескочил через забор в сад отца, как шел до окна и обо всем наконец, что было под окном. Ясно, точно, как бы отчеканивая, передал он о чувствах, волновавших его в те мгновения в саду, когда ему так ужасно хотелось узнать: у отца ли Грушенька или нет? Но странно это: и прокурор и следователь слушали на этот раз как-то ужасно сдержанно, смотрели сухо, вопросов делали гораздо меньше. Митя ничего не мог заключить по их лицам. "Рассердились и обиделись, - подумал он, - ну и черт!" Когда же рассказал, как он решился наконец дать отцу знак, что пришла Грушенька и чтобы тот отворил окно, то прокурор и следователь совсем не обратили внимания на слово "знак", как бы не поняв вовсе, какое значение имеет тут это слово, так что Митя это даже заметил. Дойдя наконец до того мгновения, когда, увидев высунувшегося из окна отца, он вскипел ненавистью и выхватил из кармана пестик, он вдруг как бы нарочно остановился. Он сидел и глядел в стену и знал, что те так и впились в него глазами.
- Ну-с, - сказал следователь, - вы выхватили оружие и... и чту же произошло затем?
- Затем? А затем убил... хватил его в темя и раскроил ему череп... Ведь так по-вашему, так! - засверкал он вдруг глазами. Весь потухший было гнев его вдруг поднялся в его душе с необычайною силой.
- По-нашему, - переговорил Николай Парфенович, - ну, а по-вашему?
Митя опустил глаза и долго молчал.
- По-моему, господа, по-моему, вот как было, - тихо заговорил он:
- слезы ли чьи, мать ли моя умолила бога, дух ли светлый облобызал меня в то мгновение - не знаю, но чорт был побежден. Я бросился от окна и побежал к забору... Отец испугался, и в первый раз тут меня рассмотрел, вскрикнул и отскочил от окна, - я это очень помню. А я через сад к забору... вот тут-то и настиг меня Григорий, когда уже я сидел на заборе...
Тут он поднял наконец глаза на слушателей. Те, казалось, с совершенно безмятежным вниманием глядели на него. Какая-то судорога негодования прошла в душе Мити.
- А ведь вы, господа, в эту минуту надо мной насмехаетесь! - прервал он вдруг.
- Почему вы так заключаете? - заметил Николай Парфенович.
- Ни одному слову не верите, вот почему! Ведь понимаю же я, что до главной точки дошел: старик теперь там лежит с проломленною головой, а я - трагически описав, как хотел убить и как уже пестик выхватил, я вдруг от окна убегаю... Поэма! В стихах! Можно поверить на слово молодцу! Ха-ха! Насмешники вы, господа!
И он всем корпусом повернулся на стуле, так что стул затрещал.
- А не заметили ли вы, - начал вдруг прокурор, как будто и внимания не обратив на волнение Мити, - не заметили ли вы, когда отбегали от окна: была ли дверь в сад, находящаяся в другом конце флигеля, отперта или нет?
- Нет, не была отперта.
- Не была?
- Была заперта напротив, и кто ж мог ее отворить? Ба, дверь, постойте! - как бы опомнился он вдруг и чуть не вздрогнул, - а разве вы нашли дверь отпертою?
- Отпертою.
- Так кто ж ее мог отворить, если не сами вы ее отворили? - страшно удивился вдруг Митя.
- Дверь стояла отпертою, и убийца вашего родителя несомненно вошел в эту дверь и, совершив убийство, этою же дверью и вышел, - как бы отчеканивая, медленно и раздельно произнес прокурор. - Это нам совершенно ясно. Убийство произошло, очевидно, в комнате, а не через окно, что положительно ясно из произведенного акта осмотра, из положения тела и по всему. Сомнений в этом обстоятельстве не может быть никаких.
Митя был страшно поражен.
- Да это же невозможно, господа! - вскричал он совершенно потерявшись, - я... я не входил... я положительно, я с точностью вам говорю, что дверь была заперта всё время, пока я был в саду и когда я убегал из сада. Я только под окном стоял и в окно его видел, и только, только... До последней минуты помню. Да хоть бы и не помнил, то всё равно знаю, потому что знаки только и известны были что мне да Смердякову, да ему, покойнику, а он, без знаков, никому бы в мире не отворил!
- Знаки? Какие же это знаки? - с жадным, почти истерическим любопытством проговорил прокурор, и вмиг потерял всю сдержанную свою осанку. Он спросил как бы робко подползая. Он почуял важный факт, ему еще неизвестный, и тотчас же почувствовал величайший страх, что Митя может быть не захочет открыть его в полноте.
- А вы и не знали! - подмигнул ему Митя, насмешливо и злобно улыбнувшись. - А что коль не скажу? От кого тогда узнать? Знали ведь о знаках-то покойник, я да Смердяков, вот и все, да еще небо знало, да оно ведь вам не скажет. А фактик-то любопытный, чорт знает, чту на нем можно соорудить, xa-xa! Утешьтесь, господа, открою, глупости у вас на уме. Не знаете вы, с кем имеете дело! Вы имеете дело с таким подсудимым, который сам на себя показывает, во вред себе показывает! Да-с, ибо я рыцарь чести, а вы - нет!
Прокурор скушал все пилюли, он лишь дрожал от нетерпения узнать про новый факт. Митя точно и пространно изложил им всё, чту касалось знаков, изобретенных Федором Павловичем для Смердякова, рассказал, что именно означал каждый стук в окно, простучал даже эти знаки по столу и на вопрос Николая Парфеновича: что стало быть и он, Митя, когда стучал старику в окно, то простучал именно тот знак, который означал: "Грушенька пришла" - ответил с точностью, что именно точно так и простучал, что дескать "Грушенька пришла".
- Вот вам, теперь сооружайте башню! - оборвал Митя и с презрением опять от них отвернулся.
- И знали про эти знаки только покойный родитель ваш, вы и слуга Смердяков? И никто более? - еще раз осведомился Николай Парфенович.
- Да, слуга Смердяков и еще небо. Запишите и про небо;
Это будет не лишним записать. Да и вам самим бог понадобится.
И уж конечно стали записывать, но когда записывали, то прокурор вдруг, как бы совсем внезапно наткнувшись на новую мысль, проговорил:
- А ведь если знал про эти знаки и Смердяков, а вы радикально отвергаете всякое на себя обвинение в смерти вашего родителя, то вот не он ли, простучав условленные знаки, заставил вашего отца отпереть себе, а затем и... совершил преступление?
Митя глубоко-насмешливым, но в то же время и страшно ненавистным взглядом посмотрел на него. Он смотрел долго и молча, так что у прокурора глаза замигали.
- Опять поймали лисицу! - проговорил наконец Митя, - прищемили мерзавку за хвост, хе-хе! Я вижу вас насквозь, прокурор! Вы ведь так и думали, что я сейчас вскочу, уцеплюсь за то, что вы мне подсказываете и закричу во все горло: "ай, это Смердяков, вот убийца!" Признайтесь, что вы это думали, признайтесь, тогда буду продолжать.
Но прокурор не признался. Он молчал и ждал.
- Ошиблись, не закричу на Смердякова! - сказал Митя.
- И даже не подозреваете его вовсе?
- А вы подозреваете?
- Подозревали и его.
Митя уткнулся глазами в пол.
- Шутки в сторону, - проговорил он мрачно, - слушайте:
С самого начала, вот почти еще тогда, когда я выбежал к вам давеча из-за этой занавески, у меня мелькнула уж эта мысль:
"Смердяков!" Здесь я сидел за столом и кричал, что неповинен в крови, а сам всё думаю: "Смердяков!" И не отставал Смердяков от души. Наконец теперь подумал вдруг то же: "Смердяков", но лишь на секунду: тотчас же рядом подумал: "Нет, не Смердяков!" Не его это дело, господа!
- Не подозреваете ли вы в таком случае и еще какое другое лицо? - осторожно спросил было Николай Парфенович.
- Не знаю, кто или какое лицо, рука небес или сатана, но... не Смердяков! - решительно отрезал Митя.
- Но почему же вы так твердо и с такою настойчивостью утверждаете, что не он?
- По убеждению. По впечатлению. Потому что Смердяков человек нижайшей натуры и трус. Это не трус, это совокупление всех трусостей в мире вместе взятых, ходящее на двух ногах. Он родился от курицы. Говоря со мной, он трепетал каждый раз, чтоб я не убил его, тогда как я и руки не подымал. Он падал мне в ноги и плакал, он целовал мне вот эти самые сапоги, буквально, умоляя, чтоб я его "не пугал". Слышите: "Не пугал" - что это за слово такое? А я его даже дарил. Это болезненная курица в падучей болезни, со слабым умом и которую прибьет восьмилетний мальчишка. Разве это натура? Не Смердяков, господа, да и денег не любит, подарков от меня вовсе не брал... Да и за что ему убивать старика? Ведь он, может быть, сын его, побочный сын, знаете вы это?
- Мы слышали эту легенду. Но ведь вот и вы же сын отца вашего, а ведь говорили же всем сами же вы, что хотели убить его.
- Камень в огород! И камень низкий, скверный! Не боюсь! О господа, может быть вам слишком подло мне же в глаза говорить это! Потому подло, что я это сам говорил вам. Не только хотел, но и мог убить, да еще на себя добровольно натащил, что чуть не убил! Но ведь не убил же его, ведь спас же меня ангел-хранитель мой, - вот этого-то вы и не взяли в соображение... А потому вам и подло, подло! Потому что я не убил, не убил, не убил! Слышите, прокурор: не убил!
Он чуть не задохся. Во всё время допроса он еще ни разу не был в таком волнении.
- А что он вам сказал, господа, Смердяков-то? - заключил он вдруг, помолчав. - Могу я про это спросить у вас?
- Вы обо всем нас можете спрашивать, - с холодным и строгим видом ответил прокурор, - обо всем, что касается фактической стороны дела, а мы, повторяю это, даже обязаны удовлетворять вас на каждый вопрос. Мы нашли слугу Смердякова, о котором вы спрашиваете, лежащим без памяти на своей постеле в чрезвычайно сильном, может быть в десятый раз сряду повторявшемся припадке падучей болезни. Медик, бывший с нами, освидетельствовав больного, сказал даже нам, что он не доживет может быть и до утра.
- Ну, в таком случае отца чорт убил! - сорвалось вдруг у Мити, как будто он даже до сей минуты спрашивал всё себя: "Смердяков или не Смердяков?"
- Мы еще к этому факту воротимся, - порешил Николай Парфенович, - теперь же не пожелаете ли вы продолжать ваше показание далее.
Митя попросил отдохнуть. Ему вежливо позволили. Отдохнув, он стал продолжать. Но было ему видимо тяжело. Он был измучен, оскорблен и потрясен нравственно. К тому же прокурор, теперь уже точно нарочно, стал поминутно раздражать его прицепкой к "мелочам". Едва только Митя описал, как он, сидя верхом на заборе, ударил по голове пестиком вцепившегося в его левую ногу Григория и затем тотчас же соскочил к поверженному, как прокурор остановил его и попросил описать подробнее, как он сидел на заборе. Митя удивился.
- Ну, вот так сидел, верхом сидел, одна нога там, другая тут...
- А пестик?
- Пестик в руках.
- Не в кармане? Вы это так подробно помните? Что ж, вы сильно размахнулись рукой?
- Должно быть, что сильно, а вам это зачем?
- Если б вы сели на стул точно так, как тогда на заборе, и представили бы нам наглядно, для уяснения, как и куда размахнулись, в какую сторону?
- Да уж вы не насмехаетесь ли надо мной? - спросил Митя, высокомерно глянув на допросчика, но тот не мигнул даже глазом. Митя судорожно повернулся, сел верхом на стул и размахнулся рукой:
- Вот как ударил! Вот как убил! Чего вам еще?
- Благодарю вас. Не потрудитесь ли вы теперь объяснить: для чего собственно соскочили вниз, с какою целью, и что собственно имея в виду?
- Ну, чорт... к поверженному соскочил... Не знаю для чего!
- Бывши в таком волнении? И убегая?
- Да, в волнении и убегая.
- Помочь ему хотели?
- Какое помочь... Да, может и помочь, не помню.
- Не помнили себя? То есть были даже в некотором беспамятстве?
- О, нет, совсем не в беспамятстве, всё помню. Всё до нитки. Соскочил поглядеть и платком кровь ему обтирал.
- Мы видели ваш платок. Надеялись возвратить поверженного вами к жизни?
- Не знаю, надеялся ли? Просто убедиться хотел, жив или нет.
- А, так хотели убедиться? Ну и чту ж?
- Я не медик, решить не мог. Убежал, думая, что убил, а вот он очнулся.
- Прекрасно-с, - закончил прокурор. - Благодарю вас. Мне только и нужно было. Потрудитесь продолжать далее.
Увы, Мите и в голову не пришло рассказать, хотя он и помнил это, что соскочил он из жалости, и, став над убитым, произнес даже несколько жалких слов: "попался старик, нечего делать, ну и лежи". Прокурор же вывел лишь одно заключение, что соскакивал человек, "в такой момент и в таком волнении", лишь для того только, чтобы наверное убедиться: жив или нет единственный свидетель его преступления. И что стало быть какова же была сила, решимость, хладнокровие и расчетливость человека даже в такой момент... и проч., и проч. Прокурор был доволен: "раздражил де болезненного человека "мелочами", он и проговорился".
Митя с мучением продолжал далее. Но тотчас же остановил его опять уже Николай Парфенович:
- Каким же образом могли вы вбежать к служанке Федосье Марковой, имея столь окровавленные руки и, как оказалось потом, лицо?
- Да я вовсе тогда и не заметил, что я в крови! - ответил Митя.
- Это они правдоподобно, это так и бывает, - переглянулся прокурор с Николаем Парфеновичем.
- Именно не заметил, это вы прекрасно, прокурор, - одобрил вдруг и Митя. Но далее пошла история внезапного решения Мити "устраниться" и "пропустить счастливых мимо себя". И он уже никак не мог, как давеча, решиться вновь разоблачать свое сердце и рассказывать про "царицу души своей". Ему претило пред этими холодными, "впивающимися в него, как клопы" людьми. А потому, на повторенные вопросы, заявил кратко и резко:
- Ну и решился убить себя. Зачем было оставаться жить: это само собой в вопрос вскакивало. Явился ее прежний, бесспорный, ее обидчик, но прискакавший с любовью после пяти лет завершить законным браком обиду. Ну и понял, что всё для меня пропало... А сзади позор, и вот эта кровь, кровь Григория... Зачем же жить? Ну и пошел выкупать заложенные пистолеты, чтобы зарядить и к рассвету себе пулю в башку всадить...
- А ночью пир горой?
- Ночью пир горой. Э чорт, господа, кончайте скорей. Застрелиться я хотел наверно, вот тут недалеко за околицей, и распорядился бы с собою часов в пять утра, а в кармане бумажку приготовил, у Перхотина написал, когда пистолет зарядил. Вот она бумажка, читайте. Не для вас рассказываю! - прибавил он вдруг презрительно. Он выбросил им на стол бумажку из жилетного своего кармана; следователи прочли с любопытством и, как водится, приобщили к делу.
- А руки всё еще не подумали вымыть, даже и входя к господину Перхотину? Не опасались стало быть подозрений?
- Каких таких подозрений? Подозревай - хоть нет, всё равно, я бы сюда ускакал и в пять часов застрелился, и ничего бы не успели сделать. Ведь если бы не случай с отцом, ведь вы бы ничего не узнали и сюда не прибыли. О, это чорт сделал, чорт отца убил, через чорта и вы так скоро узнали! Как сюда-то так скоро поспели? Диво, фантазия!
- Господин Перхотин передал нам, что вы, войдя к нему, держали в руках... в окровавленных руках... ваши деньги... большие деньги... пачку сторублевых бумажек, и что видел это и служивший ему мальчик!
- Так, господа, помнится, что так.
- Теперь встречается один вопросик. Не можете ли вы сообщить, - чрезвычайно мягко начал Николай Парфенович, - откуда вы взяли вдруг столько денег, тогда как из дела оказывается по расчету времени даже, что вы не заходили домой?
Прокурор немножко поморщился от вопроса, поставленного так ребром, но не прервал Николая Парфеновича.