В круге первом - 17

А вот какое. Нечувствительность к импульсам неполной энергии и достаточность маховых моментов были обеспечены, как Сологдин угадывал внутренним чутьем, хотя нужно будет, разумеется, везде досчитать знака по два. Но последнее замечание Челнова о застывшем хаосе смущало его. Это не указывало на порок работы, но на разность его от идеала. Одновременно он смутно ощущал, что где-то есть в его работе непочувствованный и Челновым, неуловленный и им самим, недоделанный "последний вершок". Важно было сейчас в удачно сложившейся воскресной тишине определить, в чем он состоит, и приступить к его доделке. Только после этого можно будет открыть свою работу Антону и начать пробивать ею бетонные стены.
Поэтому он сейчас предпринял усилие выключиться из мыслей о Еминой и удержаться в круге мыслей, созданных профессором Челновым. Емина уже полгода сидела рядом с ним, но никогда им не случалось говорить подолгу. Оставаться же с глазу на глаз, как сегодня, и вовсе не приходилось. Сологдин иногда подтрунивал над ней, когда по плану разрешал себе пятиминутный отдых. По служебному положению - копировщица при нем, она по общественному положению была дама из слоя власти. И естественным и достойным отношением между ними должна была быть враждебность.
Сологдин смотрел на чертеж, а Емина, все так же чуть покачиваясь на локте, - на него. И вдруг прозвучал вопрос:
- Дмитрий Александрович! А - вам? Кто вам штопает носки?
У Сологдина поднялись брови. Он даже не понял.
- Носки? - Он все так же смотрел на чертеж. - А-а. Иван Иваныч носит носки потому, что он еще новичок, трех лет не сидит. Носки - это отрыжка так называемого... (он поперхнулся, ибо вынужден был употребить птичье слово)...капитализма. Носков я просто не ношу. - И поставил палочку на белом листе.
- Но тогда... что же вы носите?
- Вы переступаете границы скромности, Лариса Николавна, - не мог не улыбнуться Сологдин. - Я ношу гордость нашего русского убранства - портянки!
Он произнес это слово смачно, отчасти уже находя удовольствие в разговоре. Его внезапные переходы от строгости к насмешке всегда пугали и забавляли Емину.
- Но ведь их... солдаты носят?
- Кроме солдат еще два разряда: заключенные и колхозники.
- И потом их тоже надо... стирать, латать?
- Вы ошибаетесь! Кто же нынче стирает портянки? Их просто носят год, не стирая, а потом выбрасывают, от начальства новые получают.
- Неужели? Серьезно? - Емина смотрела почти испуганно.
Сологдин молодо беспечно расхохотался.
- Во всяком случае, такая точка зрения существует. Да и на какие шиши я бы стал покупать носки? Вот вы, прозрачно-обводчица МГБ - сколько вы получаете в месяц?
- Полторы тысячи.
- Та-ак! - торжествующе воскликнул Сологдин. - Полторы тысячи! А я, зиждитель-(на Языке Предельной Ясности это значило - инженер) - тридцать рубляшек! Не разгонишься? На носки?
Глаза Сологдина весело лучились. Это совсем не относилось к Еминой, но она рдела.
Муж Ларисы Николаевны был тюлень. Семья для него давно стала мягкой подушкой, а он для жены - принадлежностью квартиры. Придя с работы он долго, с наслаждением обедал, потом спал. Потом, прочухиваясь, читал газеты и крутил приемник (приемники свои прежние он то и дело продавал и покупал новейшей марки). Только футбольный матч, где по роду службы он всегда болел за "Динамо", вызывал в нем возбуждение и даже страсть. Во всем он был тускл, однообразен. Да и у других мужчин ее окружения досуг был рассказывать о своих заслугах, наградах, играть в карты, пить до багровости, а в пьяном образе лезть и лапать.
Сологдин опять уставился в свой чертеж. Лариса Николаевна продолжала, не отрываясь, смотреть на его лицо, еще и еще раз на его усы, на бородку, на сочные губы.
Об эту бородку хотелось уколоться и потереться.
- Дмитрий Александрович! - опять прервала она молчание. - Я вам очень мешаю?
- Да есть немножко... - ответил Сологдин. Последние вершки требовали ненарушимой углубленной мысли. Но соседка мешала. Сологдин оставил пока чертеж, развернулся к столу, тем самым и к Еминой, и стал разбирать незначительные бумаги.
Слышно было, как мелко тикали часы у нее на руке.
По коридору прошла группа людей, сдержанно разговаривая. Из дверей соседней Семерки раздался немного шепелявый голос Мамурина: "Ну, скоро там трансформатор?" и раздраженный выкрик Маркушева: "Не надо было им давать, Яков Иваныч!.."
Лариса Николаевна положила руки перед собой на стол, скрестила, утвердила на них подбородок и так снизу вверх растомчиво смотрела на Сологдина.
А он - читал.
- Каждый день! каждый час! - почти шептала она, благоговейно. - В тюрьме и так заниматься!.. Вы - необыкновенный человек, Дмитрий Александрович!
На это замечание Сологдин сразу поднял голову.
- Что ж с того, что тюрьма, Лариса Николавна? Я сел двадцати пяти лет, говорят, что выйду сорока двух. Но я в это не верю. Обязательно еще набавят.
У меня пройдет в лагерях лучшая часть жизни, весь расцвет моих сил. Внешним условиям подчиняться нельзя, это оскорбительно.
- У вас все по системе!
- На свободе или в тюрьме - какая разница? - мужчина должен воспитывать в себе непреклонность воли, подчиненной разуму. Из лагерных лет я семь провел на баланде, моя умственная работа шла без сахара и без фосфора. Да если вам рассказать...
Но кому это было доступно из непереживших?
Внутрилагерная следственная тюрьма, выдолбленная в горе. И кум-старший лейтенант Камышан, одиннадцать месяцев крестивший Сологдина на второй срок, на новую десятку. Бил он палкой по губам, чтоб сыпались зубы с кровью. Если приезжал в лагерь верхом (он хорошо сидел в седле) - в этот день бил рукояткой хлыста.
Шла война. Даже на воле нечего было есть. А - в лагере? Нет, а - в Горной закрытке?
Ничего не подписал Сологдин, наученный первым следствием. Но предназначенную десятку все равно получил. Прямо с суда его отнесли в стационар. Он умирал. Уже ни хлеба, ни каши, ни баланды не принимало его тело, обреченное распасться.
Был день, когда его свалили на носилки и понесли в морг - разбивать голову большим деревянным молотком перед тем, как отвозить в могильник. А он - пошевелился...
- Расскажите!..
- Нет, Лариса Николавна! Это решительно невозможно описать! - легко, радостно уверял теперь Сологдин.
И оттуда! - и оттуда! - о, сила обновления жизни! - через годы неволи, через годы работы! - к чему он взлетел?!
- Расскажите! - клянчила раскормленная женщина все так же снизу вверх, со скрещенных рук.
Разве только вот что было ей доступно понять: в той истории замешалась и женщина. Выбор Камышана ускорился оттого, что он приревновал Сологдина к медицинской сестре, зэчке. И приревновал не зря. Ту медсестру Сологдин и сегодня вспоминал с такой внятной благодарностью тела, что отчасти даже не жалел, получив из-за нее срок.
Было и сходство той медсестры и этой копировщицы: они обе - колосились. Женщины маленькие и худенькие были для Сологдина уроды, недоразумение природы.
Указательным пальцем с очень вымытой кожей, с круглым ногтем, малиновым от маникюра, Емина бес-цельно и безуспешно разглаживала измятый уголок застилающей кальки. Она почти совсем опустила на скрещенные руки голову, так что обратила к Сологдину крутой венец могучих кос.
- Я очень виновата перед вами, Дмитрий Александрович...
- В чем же?
- Один раз я стояла у вашего стола, опустила глаза и увидела, что вы пишете письмо... Ну, как это бывает, знаете, совершенно случайно... И в другой раз...
-... Вы опять совершенно случайно скосили глаза...?
- И увидела, что вы опять пишете письмо, и как будто то же самое...
- Ах, вы даже различили, что - то же самое?! И еще в третий раз?
Было?
- Было...
- Та-ак... Если, Лариса Николавна, это будет продолжаться, мне придется отказаться от ваших услуг как прозрачно-обводчицы. А жаль, вы неплохо чертите.
- Но это было давно! С тех пор вы не писали.
- Однако, вы тогда же немедленно донесли майору Шикиниди?
- Почему - Шикиниди?
- Ну, Шикину. Донесли?
- Как вы могли это подумать!
- А тут и думать нечего. Неужели майор Шикиниди не поручил вам шпионить за моими действиями, словами и даже мыслями? - Сологдин взял карандаш и поставил палочку на белом листе. - Ведь поручал? Говорите честно!
- Да... поручал...
- И сколько вы написали доносов?
- Дмитрий Александрович! Я, наоборот, - самые лучшие характеристики!
- Гм... Ну, пока поверим. Но предупреждение мое остается в силе.
Очевидно, здесь непреступный случай чисто-женского любопытства. Я удовлетворю его. Это было в сентябре. Не три, а пять дней подряд я писал письмо своей жене.
- Вот это я и хотела спросить: у вас есть жена? Она ждет вас? Вы пишете ей такие длинные письма?
- Жена у меня есть, - медленно углубленно ответил Сологдин, - но так, что как будто ее и нет. Даже писем я ей теперь писать не могу. Когда же писал - нет, я писал не длинные, но я подолгу их оттачивал. Искусство письма, Лариса Николавна, это очень трудное искусство. Мы часто пишем письма слишком небрежно, а потом удивляемся, что теряем близких. Уже много лет жена не видела меня, не чувствовала на себе моей руки. Письма - единственная связь, через которую я держу ее вот уже двенадцать лет.
Емина подвинулась. Она локтями дотянулась до обреза стола Сологдина и оперлась так, обжав ладонями свое бесстрашное лицо.
- Вы уверены, что держите? А - зачем, Дмитрий Александрович, зачем?
Двенадцать лет прошло, да пять еще осталось - семнадцать! Вы отнимаете у нее молодость! Зачем? Дайте ей жить!
Голос Сологдина звучал торжественно:
- Среди женщин, Лариса Николаевна, есть особый разряд. Это - подруги викингов, это - светлоликие Изольды с алмазными душами. Вы не могли их знать, вы жили в пресном благополучии.
Она жила среди чужаков, среди врагов.
- Дайте ей жить! - настаивала Лариса Николаевна.
Нельзя было узнать в ней той важной дамы, какою она проплывала по коридорам и лестницам шарашки. Она сидела, прильнув к столу Сологдина, слышно дышала, и - в заботе о неведомой ей жене Сологдина? - разгоряченное лицо ее стало почти деревенское.
Сологдин сощурился. Знал он это всеобщее свойство женщин: острое чутье на мужской взлет, на успех, на победу. Внимание победителя вдруг нужно каждой. Ничего не могла знать Емина о разговоре с Челновым, о конце работы - но чувствовала все. И летела, и толкалась в натянутую между ними железную сетку режима.
Сологдин покосился в глубину ее разошедшейся блузки и поставил палочку на розовом листе.
- Дмитрий Александрович! И вот это. Я уже много недель мучаюсь - что за палочки вы ставите? А потом через несколько дней зачеркиваете? Что это значит?
- Я боюсь, вы опять проявляете доглядательские на-клонности. - Он взял в руки белый лист. - Но извольте: палочки я ставлю всякий раз, когда употребляю без крайней необходимости иноземное слово в русской речи.
Счет этих палочек есть мера моего несовершенства. Вот за слово "капитализм", которое я не нашелся сразу заменить "толстосумством", и за слово "шпионить", которое я сгоряча поленился заменить словом "доглядать", - я и поставил себе две палочки.
- А на розовом? - добивалась она.
- А вы заметили, что и на розовом?
- И даже чаще, чем на белом. Это тоже - мера вашего несовершенства?
- Тоже, - отрывисто сказал Сологдин. - На розовом я ставлю себе пеневые, по-вашему будет - штрафные, палочки и потом наказываю себя по их числу. Отрабатываю. На дровах.
- Штрафные - за что? - тихо спросила она. Так и должно было быть!
Раз он вышел на зенитную дугу - в тот же миг с извинением даже женщину посылает ему капризная судьба. Или все отнять, или все дать, у судьбы так.
- А зачем вам? - еще строго спрашивал он.
- За что?.. - тихо, тупо повторяла Лариса.
Здесь было отмщение им всем, их клану МВД. Отмщение и обладание, истязание и обладание - они в чем-то сходятся.
- А вы замечали, когда я их ставлю?
- Замечала, - как выдох ответила Лариса.
Дверной ключ с алюминиевой бирочкой, с выбитым номером комнаты лежал на ее застилающей кальке.
И - большой зеленый шерстяной теплый ком дышал перед Сологдиным.
Ждал распоряжения.
Сологдин сощурился и скомандовал:
- Пойди запри дверь! Быстро!
Лариса отпрянула от стола, резко встала - и с грохотом упал ее стул.
Что он наделал, зарвавшийся раб! Она идет жаловаться?
Она сгребла ключ и с перевалкою пошла запирать.
Торопливой рукой Сологдин поставил на розовом ли-сте пять палочек кряду.
Больше не успел.

34

Никому не хотелось работать в воскресенье - и вольным тоже. Они притянулись на работу вяло, без обычной будней давки в автобусах, и строили, как бы им тут только пересидеть до шести вечера.
Но воскресный день выдался тревожней буднего. Около десяти часов утра к главным воротам подошли три очень длинных и очень обтекаемых легковых автомобиля. Стража на вахте взяла под козырек. Миновав ворота, а затем сощурившегося на них рыжего дворника Спиридона с метлой, автомобили по обесснежевшим гравийным дорожкам подкатили к парадному подъезду института.
Изо всех трех стали выходить большие чины, блеща золотом погонов, - и не медля, и не ожидая встречи, сразу подниматься на третий этаж, в кабинет Яконова. Их не успели как следует рассмотреть. По одним лабораториям пронесся слух, что приехал сам министр Абакумов и с ним восемь генералов. В других лабораториях продолжали сидеть спокойно, не ведая о нависшей грозе.
Правда была наполовину: приехал только замминистра Селивановский и с ним четыре генерала.
Но случилось небывалое - инженер-полковника Яконова все еще не было на работе. Пока испуганный дежурный по объекту (проворно задвинувший ящик стола, в котором, маскируясь, читал детектив) звонил на квартиру к Яконову, а потом докладывал замминистру, что полковник Яконов лежит дома в сердечном припадке, но уже одевается и едет, - заместитель Яконова, майор Ройтман, худенький, с перехватом в талии, оправляя неловко сидящую на нем портупею и цепляясь за ковровые дорожки (он был очень близорук), поспел из Акустической лаборатории и представился начальству. Он спешил не только потому, что так требовал устав, но и для того, чтоб успеть отстоять интересы возглавляемой им внутри-институтской оппозиции: Яконов всегда оттеснял его от разговоров с высоким начальством. Уже зная подробности ночного вызова Прянчикова, Ройтман спешил исправить положение и убедить высокую комиссию, что состояние вокодера не так безнадежно, как, скажем, клиппера. Несмотря на свои тридцать лет, Ройтман был уже лауреатом сталинской премии - и без страха ввергал свою лабораторию в самый смерч государственных невзгод.
Его стали слушать до десятка прехавших, из которых Двое кое-что понимали в технической сути дела, остальные же только приосанились. Однако, вызванный Осколуповым желтый, заикающийся от бешенства Мамурин успел прибыть вскоре за Ройтманом и вступился за клиппер, уже почти готовый к выпуску в свет. Невдолге прибыл и Яконов - с подведенными впалыми глазами, с лицом, побелевшим до голубизны, - и опустился на стул у стены. Разговор раздробился, запутался, и вскоре никому уже не было понятно, как вытаскивать загубленное предприятие.
И надо же было так несчастно случиться, что сердце института и совесть института - оперуполномоченный товарищ Шикин и парторг товарищ Степанов в это воскресенье разрешили себе вполне естественную слабость - не приехать на службу и не возглавить коллектива, руководимого ими в будни. (Поступок тем более простительный, что, как известно, при правильно поставленной разъяснительной и организационно-массовой работе - присутствие в процессе труда самих руководителей вовсе не обязательно.) Тревога и сознание внезапной ответственности охватили дежурного по институту. С риском для себя он оставил телефоны и побежал по лабораториям, шепотом сообщая их начальникам о приезде чрезвычайных гостей, дабы они могли удвоить бдение. Он так был взволнован и так спешил вернуться к своим телефонам, что не придал значения запертой двери конструкторского бюро и не успел сбегать в Вакуумную лабораторию, где дежурила Клара Макарыгина и из вольных больше не было сегодня никого.
Начальники лабораторий в свою очередь ничего не объявили вслух, - ибо нельзя же было вслух просить принять рабочий вид из-за приезда начальства, но обошли все столы и стыдливым шепотом предупреждали каждого в отдельности.
Так весь институт сидел и ждал начальства. Начальство же, посовещавшись, частью осталось в кабинете Яконова, частью пошло в Семерку, и лишь сам Селивановский и майор Ройтман спустились в Акустическую: чтоб избавиться еще от этой новой заботы, Яконов порекомендовал Акустическую как удобную базу для выполнения поручения Рюмина.
- Каким же образом вы думаете обнаружить этого человека? - спросил по дороге Селивановский Ройтмана.
Ройтман ничего не мог думать, так как сам узнал о поручении пять минут назад: подумал за него прошлой ночью Осколупов, когда взялся за такую работу, не думая. Но уже и за пять минут Ройтман кое-что успел сообразить.
- Видите ли, - говорил он, называя замминистра по имени-отчеству и безо всякой угодливости, - у нас ведь есть прибор видимой речи - ВИР, печатающий так называемые звуковиды, и есть человек, читающий эти звуковиды, некто Рубин.
- Заключенный?
- Да. Доцент-филолог. Последнее время он у меня занят тем, что ищет в звуковидах индивидуальные особенности речи. И я надеюсь, что, развернув этот телефонный разговор в звуковиды, и сличая со звуковидами подозреваемых...
- Гм... Придется этого филолога еще согласовывать с Абакумовым, - покачал головой Селивановский.
- В смысле секретности?
- Да.
В Акустической тем временем, хотя все уже знали о приезде начальства, но решительно не могли в себе преодолеть мучительной инерции бездействия, поэтому темнили, лениво копались в ящиках с радиолампами, проглядывали схемы в журналах, зевали в окно. Вольнонаемные девушки сбились в кучку и шепотом сплетничали, помощник Ройтмана их разгонял. Симочки, на ее счастье, на работе не было - она отгуливала переработанный день и тем была избавлена от терзаний видеть Нержина разодетым и сияющим перед свиданием с женщиной, имевшей на него больше прав, чем Симочка.
Нержин чувствовал себя именинником, в Акустическую заходил уже третий раз, без дела, просто от нервности ожидания слишком запоздавшего воронка.
Сел он не на стул к себе, а на подоконник, с наслаждением затягивался дымом папиросы и слушал Рубина. Рубин же, не найдя в профессоре Челнове достойного слушателя баллады о Моисее, теперь с тихим жаром читал ее Глебу. Рубин не был поэтом, но иногда набрасывал стихи задушевные, умные. Недавно Глеб очень хвалил его за широту взглядов в стихотворном этюде об Алеше Карамазове - одновременно в шинели юнкера отстаивающем Перекоп и в шинели красноармейца берущем Перекоп. Сейчас Рубину очень хотелось, чтобы Глеб оценил балладу о Моисее и вывел бы для себя тоже, что ждать и верить сорок лет - разумно, нужно, необходимо.
Рубин не существовал без друзей, он задыхался без них. Одиночество было до такой степени ему невыносимо, что он даже не давал мыслям дозревать в одной своей голове, а, найдя в себе хотя бы полмысли, - уже спешил делиться ею. Всю жизнь он был друзьями богат, но в тюрьме складывалось как-то так, что друзья его не были его единомышленниками, а единомышленники - друзьями.
Итак, никто еще в Акустической не занимался работой, и только неизменно жизнерадостный и деятельный Прянчиков, уже одолевший в себе воспоминание о ночной Москве и о шальной поездке, обдумывал новое улучшение схемы, напевая:

Бендзи-бендзи-бендзи-ба-ар,
Бендзи - бендзи - бендзи - ба - ар...

И тогда-то вошли Селивановский с Ройтманом. Ройтман продолжал:
- На этих звуковидах речь развертывается сразу в трех измерениях: по частоте - поперек ленты, по времени - вдоль ленты, по амплитуде - густотою рисунка. При этом каждый звук вырисовывается таким неповторимым, оригинальным, что его легко узнать, и даже по ленте прочесть все сказанное.
Вот... - он вел Селивановского вглубь лаборатории, -... прибор ВИР, его сконструировали в нашей лаборатории (Ройтман и сам уже забывал, что прибор тяпнули из американского журнала), а вот... - он осторожно развернул замминистра к окну, -... кандидат филологических наук Рубин, единственный в Советском Союзе человек, читающий видимую речь. (Рубин встал и молча поклонился.) Но еще когда в дверях было произнесено Ройтманом слово "звуковид", Рубин и Нержин встрепенулись: их работа, над которой все до сих пор большей частью смеялись, выплывала на божий свет. За те сорок пять секунд, в которые Ройтман довел Селивановского до Рубина, Рубин и Нержин с остротой и быстротой, свойственной только зэкам, уже поняли, что сейчас будет смотр - как Рубин читает звуковиды, и что произнести фразу перед микрофоном может только один из "эталонных" дикторов - а такой присутствовал в комнате лишь Нержин. И так же они отдали себе отчет, что хотя Рубин действительно читает звуковиды, но на экзамене можно и сплошать, а сплошать нельзя - это значило бы кувырнуться с шарашки в лагерную преисподнюю.
И обо всем этом они не сказали ни слова, а только понимающе глянули друг на друга.
И Рубин шепнул:
- Если - ты, и фраза твоя, скажи: "Звуковиды разрешают глухим говорить по телефону."
А Нержин шепнул:
- Если фраза его - угадывай по звукам. Глажу волосы - верно, поправляю галстук - неверно.
И тут-то Рубин встал и молча поклонился.
Ройтман продолжал тем извиняющимся прерывистым голосом, который, если б услышать его даже отвернувшись, можно было бы приписать только интеллигентному человеку:
- Вот нам сейчас Лев Григорьич и покажет свое умение. Кто-нибудь из дикторов... ну, скажем, Глеб Викентьич... прочтет в акустической будке в микрофон какую-нибудь фразу, ВИР ее запишет, а Лев Григорьич попробует разгадать.
Стоя в одном шаге от замминистра, Нержин уставился в него нахальным лагерным взглядом:
- Фразу - вы придумаете? - спросил он строго.
- Нет, нет, - отводя глаза, вежливо ответил Селивановский, - вы что-нибудь там сами сочините.
Нержин покорился, взял лист бумаги, на миг задумался, затем в наитии написал и в наступившей общей тишине подал Селивановскому так, что никто не мог прочесть, даже Ройтман.
"Звуковиды разрешают глухим говорить по телефону."
- И это действительно так? - удивился Селивановский.
- Да.
- Читайте, пожалуйста.
Загудел ВИР. Нержин ушел в будку (ах, как позорно выглядела сейчас обтягивающая ее мешковина!.. вечная эта нехватка материалов на складе!), непроницаемо заперся там. Зашумел механизм, и двухметровая мокрая лента, испещренная множеством чернильных полосок и мазаных пятен, была подана на стол Рубину.
Вся лаборатория прекратила работу и напряженно следила. Ройтман заметно волновался. Нержин вышел из будки и издали безразлично наблюдал за Рубиным.
Стояли вокруг, один Рубин сидел, посвечивая им своей просветляющейся лысиной. Щадя нетерпение присутствующих, он не делал секрета из своей жреческой премудрости и тут же производил разметку по мокрой ленте красно-синим карандашом, как всегда плохо очиненным.
- Вот видите, некоторые звуки не составляет ни малейшего труда отгадать, например, ударные гласные или сонорные. Во втором слове отчетливо видно - два раза "р". В первом слове ударный звук "и" и перед ним смягченный "в" - здесь твердого быть и не может. Еще ранее - форманта "а", но следует помнить, что в первом предударном слоге как "а" произносится так же и "о". Зато "у" сохраняет своеобразие даже и вдали от ударения, у него вот здесь характерная полоска низкой частоты. Третий звук первого слова безусловно "у". А за ним глухой взрывной, скорей всего "к", итак имеем:
"укови" или "укави". А вот твердое "в", оно заметно отличается от мягкого, нет в нем полоски свыше двух тысяч трехсот герц. "Вукови..." Затем новый звонкий твердый взрывок, на конце же - редуцированный гласный, это я могу принять за "ды". Итак, "вуковиды". Остается разгадать первый звук, он смазан, я мог бы принять его за "с", если бы смысл не подсказывал мне, что здесь - "з". Итак, первое слово - "звуковиды"! Пойдем дальше. Во втором слове, как я уже сказал, два "р" и, пожалуй, стандартное глагольное окончание "ает", а раз множественное число, значит, "ают". Очевидно, "разрывают", "разрешают"... сейчас уточню, сейчас... Антонина Валерьяновна, не вы ли у меня взяли лупу? Нельзя ли попросить на минутку?
Лупа была ему абсолютно не нужна, так как ВИР давал записи самые разляпистые, но делалось это, по лагерному выражению, для понта, и Нержин внутренне хохотал, рассеянно поглаживая и без того приглаженные волосы.
Рубин мимолетно посмотрел на него и взял принесенную ему лупу. Общее напряжение возрастало, тем более, что никто не знал, верно ли отгадывает Рубин. Селивановский пораженно шептал:
- Это удивительно... это удивительно...
Не заметили, как в комнату на цыпочках вошел старший лейтенант Шустерман. Он не имел права сюда заходить, поэтому остановился вдалеке. Дав знак Нержину идти побыстрей, Шустерман, однако, не вышел с ним, а искал случая вызвать Рубина. Рубин ему нужен был, чтобы заставить его пойти и перезаправить койку, как положено. Шустерман не первый раз изводил Рубина этими перезаправками.
Тем временем Рубин уже разгадал слово "глухим" и отгадывал четвертое.
Ройтман светился - не только потому, что делил триумф: он искренне радовался всякому успеху в работе.
И тут-то Рубин, случайно подняв глаза, встретил недобрый исподлобный взгляд Шустермана. И понял, зачем тут Шустерман. И подарил его злорадным ответным взглядом: "Сам заправишь!"
- Последнее слово - "по телефону", это сочетание настолько часто у нас встречается, что я к нему привык, сразу вижу. Вот и все.
- Поразительно! - повторял Селивановский. - Вас, простите, как по имени-отчеству?
- Лев Григорьич.
- Так вот, Лев Григорьич, а индивидуальные особенности голосов вы можете различать на звуковидах?
- Мы называем это - индивидуальный речевой лад. Да! Это представляет как раз теперь предмет нашего исследования.
- Очень удачно! Кажется, для вас есть ин-те-ресное задание.
И Шустерман вышел на цыпочках.

35

Испортился мотор у воронка, который имел наряд везти заключенных на свидание, и пока созванивались и выясняли, как быть, - вышла задержка.
Около одиннадцати часов, когда Нержин, вызванный из Акустической, пришел на шмон, - шестеро остальных, ехавших на свидание, были уже там. Одних дошманивали, другие были прошмонены и ожидали в разных телоположениях - кто грудью припавши к большому столу, кто разгуливая по комнате за чертою шмона.
На самой этой черте у стены стоял подполковник Климентьев - весь выблещенный, прямой, ровный, как кадровый вояка перед парадом. От его черных слитых усов и от черной головы сильно пахло одеколоном.
Заложив руки за спину, он стоял как будто совершенно безучастно, на самом же деле своим присутствием обязывая надзирателей обыскивать на совесть.
На черте обыска Нержина встретил протянутыми руками один из самых злопридирчивых надзирателей - Красногубенький, и сразу спросил:
- В карманах - что?
Нержин давно уже отстал от той угодливой суетливости, которую испытывают арестанты-новички перед надзирателями и конвоем. Он не дал себе труда отвечать и не полез выворачивать карманы в этом необычном для него шевиотовом костюме. Своему взгляду на Красногубенького он придал сонность и чуть-чуть отстранил руки от боков, предоставляя тому лазить по карманам.
После пяти лет тюрьмы и после многих таких приготовлений и обы-сков, Нержину совсем не казалось, как кажется понову, что это - грубое насилие, что грязные пальцы шарят по израненному сердцу, - нет, его нарастающе-светлое состояние не могло омрачить ничто, делаемое с его телом.
Красногубенький открыл портсигар, только что подаренный Потаповым, просмотрел мундштуки всех папирос, не запрятано ли что в них; поковырялся меж спичек в коробке, нет ли под ними; проверил рубчики носового платка, не зашито ли что - и ничего другого в карманах не обнаружил. Тогда, просунув руки между нижней рубашкой и расстегнутым пиджаком, он обхлопал весь корпус Нержина, нащупывая, нет ли чего засунутого под рубашку или между рубашкой и манишкой. Потом он присел на корточки и тесным обхватом двух горстей провел сверху вниз по одной ноге Нержина, затем по другой. Когда Красногубенький присел, Нержину стало хорошо видно нервно-расхаживающего гравера-оформителя - и он догадался, почему тот так волнуется: в тюрьме гравер открыл в себе способность писать новеллы и писал их - о немецком плене, потом о камерных встречах, о трибуналах. Одну-две такие новеллы он уже передал через жену на волю, но и там - кому их покажешь? Их и там надо прятать. Их и здесь не оставишь. И никогда нельзя будет ни клочка написанного увезти с собой. Но один старичок, друг их семьи, прочел и передал автору через жену, что даже у Чехова редко встречается столь законченное и выразительное мастерство. Отзыв сильно подбодрил гравера.