В круге первом - 20

Маленький столик подследственного был между мужем и женой.
- Чтоб не возвращаться: я там тебе принесла погрызть немного, хвороста, знаешь, как мама делает? Прости, что ничего больше.
- Глупенькая, и этого не нужно! Все у нас есть.
- Ну, хворосту-то нет? А книг ты не велел... Есенина читаешь?
Лицо Нержина омрачилось. Уже больше месяца, как был донос Шикину о Есенине, и тот забрал книгу, утверждая, что Есенин запрещен.
- Читаю.
(Всего полчаса, разве можно уходить в подробности!) Хотя в комнате было вовсе не жарко, скорее - нетоплено, Надя расстегнула и распахнула воротник - ей хотелось показать мужу кроме новой, только в этом году сшитой шубки, о которой он почему-то молчал, еще и новую блузку, и чтоб оранжевый цвет блузки ожи-вил ее лицо, наверно землистое в здешнем тусклом освещении.
Одним непрерывным переходящим взглядом Глеб охватил жену - лицо, и горло, и распах на груди. Надя шевельнулась под этим взглядом - самым важным в свидании, и как бы выдвинулась навстречу ему.
- На тебе кофточка новая. Покажи больше.
- А шубка? - состроила она огорченную гримаску.
- Что шубка?
- Шубка - новая.
- Да, в самом деле, - понял, наконец, Глеб. - Шуба-то новая! - И он обежал взглядом черные завитушки, не ведая даже, что это - каракуль, там уж поддельный или истинный, и будучи последним человеком на земле, кто мог бы отличить пятисотрублевую шубу от пятитысячной.
Она полусбросила шубку теперь. Он увидел ее шею, по-прежнему девически-точеную, неширокие слабые плечи, и, под сборками блузки, - грудь, уныло опавшую за эти годы.
И короткая укорная мысль, что у нее своей чередой идут новые наряды, новые знакомства, - при виде этой уныло опавшей груди сменилась жалостью, что скаты серого тюремного воронка раздавили и ее жизнь.
- Ты - худенькая, - с состраданием сказал он. - Питайся лучше. Не можешь - лучше?
"Я - некрасивая?" - спросили ее глаза.
"Ты - все та же чудная!" - ответили глаза мужа.
(Хотя эти слова не были запрещены подполковником, но и их нельзя было выговорить при чужом...) - Я питаюсь, - солгала она. - Просто жизнь беспокойная, дерганая.
- В чем же, расскажи.
- Нет, ты сперва.
- Да я - что? - улыбнулся Глеб. - Я - ничего.
- Ну, видишь... - начала она со стеснением.
Надзиратель стоял в полуметре от столика и, плотный, бульдоговидный, сверху вниз смотрел на свидающихся с тем вниманием и презрением, с каким у подъездов изваяния каменных львов смотрят на прохожих.
Надо было найти недоступный для него верный тон, крылатый язык полунамеков. Превосходство ума, которое они легко ощущали, должно было подсказать им этот тон.
- А костюм - твой? - перепрыгнула она. Нержин прижмурился и комично потряс головой.
- Где мой? Потемкинской функции. На три часа. Сфинкс пусть тебя не смущает.
- Не могу, - по-детски жалобно, кокетливо вытянула она губы, убедясь, что продолжает нравиться мужу.
- Мы привыкли воспринимать это в юмористическом аспекте.
Надя вспомнила разговор с Герасимович и вздохнула.
- А мы - нет.
Нержин сделал попытку коленями охватить колени жены, но неуместная переводинка в столе, сделанная на такой высоте, чтобы подследственный не мог выпрямить ног, помешала и этому прикосновению. Столик покачнулся. Опираясь на него локтями, наклонясь ближе к жене, Глеб с досадой сказал:
- Вот так - всюду препоны.
"Ты - моя? Моя?" - спрашивал его взгляд.
"Я - та, которую ты любил. Я не стала хуже, поверь!" - лучились ее серые глаза.
- А на работе с препонами - как? Ну, рассказывай же. Значит, ты уже в аспирантах не числишься?
- Нет.
- Так защитила диссертацию?
- Тоже нет.
- Как же это может быть?
- Вот так... - И она стала говорить быстро-быстро, испугавшись, что много времени уже ушло. - Диссертацию никто в три года не защищает.
Продляют, дают дополнительный срок. Например одна аспирантка два года писала диссертацию "Проблемы общественного питания", а ей тему отменили...
(Ах, зачем? Это совсем не важно!..) -... У меня диссертация готова и отпечатана, но очень задерживают переделки разные...
(Борьба с низкопоклонством-но разве тут объяснишь?..) -... и потом светокопии, фотографии... Еще как с переплетом будет - не знаю. Очень много хлопот...
- Но стипендию тебе платят?
- Нет.
- На что ж ты живешь?!
- На зарплату.
- Так ты работаешь? Где?
- Там же, в университете.
- Кем?
- Внештатная, призрачная должность, понимаешь? Вообще, всюду птичьи права... У меня и в общежитии птичьи права. Я, собственно...
Она покосилась на надзирателя. Она собиралась сказать, что в милиции ее давно должны были выписать со Стромынки и совершенно по ошибке продлили прописку еще на полгода. Это могло обнаружиться в любой день! Но тем более нельзя было этого сказать при сержанте МГБ...
-... Я ведь и сегодняшнее свидание получила... это случилось так...
(Ах, да в полчаса не расскажешь!..) - Подожди, об этом потом. Я хочу спросить - препон, связанных со мной, нет?
- И очень жесткие, милый... Мне дают... хотят дать спецтему... Я пытаюсь не взять.
- Это как - спецтему?
Она вздохнула и покосилась на надзирателя. Его лицо, настороженное, как если б он собирался внезапно гавкнуть или откусить ей голову, нависало меньше, чем в метре от их лиц.
Надя развела руками. Надо было объяснить, что даже в университете почти уже не осталось незасекреченных разработок. Засекречивалась вся наука сверху донизу. Засекречивание же значило: новая, еще более подробная анкета о муже, о родственниках мужа и о родственниках этих родственников. Если написать там: "муж осужден по пятьдесят восьмой статье", то не только работать в университете, но и защитить диссертацию не дадут. Если солгать - "муж пропал без вести", все равно надо будет написать его фамилию - и стоит только проверить по картотеке МВД, и за ложные сведения ее будут судить. И Надя выбрала третью возможность, но убегая сейчас от нее под внимательным взором Глеба, стала оживленно рассказывать:
- Ты знаешь, я - в университетской самодеятельности. Посылают все время играть в концертах. Недавно играла в Колонном зале в один даже вечер с Яковом Заком.
Глеб улыбнулся и покачал головой, как если б не хотел верить.
- В общем, был вечер профсоюзов, так случайно получилось, - ну, а все-таки... И ты знаешь, смех какой - мое лучшее платье забраковали, говорят на сцену нельзя выходить, звонили в театр, привезли другое, чудное, до пят.
- Поиграла - и сняли?
- У-гм. Вообще, девченки меня ругают за то, что я музыкой увлекаюсь. А я говорю: лучше увлекаться чем-нибудь, чем кем-нибудь...
Это - не между прочим было, это звонко она сказала, это - был удачно сформулированный ее новый принцип! - И она выставила голову, ожидая похвалы.
Нержин смотрел на жену благодарно и беспокойно. Но этой похвалы, этого подбодрения тут не нашелся сказать.
- Подожди, так насчет спецтемы...
Надя сразу потупилась, обвисла головой.
- Я хотела тебе сказать... Только ты не принимай этого к сердцу - nicht wahr! - ты когда-то настаивал, чтобы мы... развелись... - совсем тихо закончила она.
(Это и была та третья возможность, - одна, дающая путь в жизни!.. - чтобы в анкете стояло не "разведена", потому что анкета все равно требовала фамилию бывшего мужа, и нынешний адрес бывшего мужа, и родителей бывшего мужа, и даже их годы рождения, занятия и адрес, - а чтоб стояло "не замужем". А для этого - провести развод, и тоже таясь, в другом городе.) Да, когда-то он настаивал... А сейчас дрогнул. И только тут заметил, что обручального кольца, с которым она никогда не расставалась, на ее пальце нет.
- Да, конечно, - очень решительно подтвердил он. Этой самой рукою, без кольца, Надя втирала ладонь в стол, как бы раскатывала в лепешку черствое тесто.
- Так вот... ты не будешь против... если... придется... это сделать?..
- Она подняла голову. Ее глаза расширились. Серая игольчатая радуга ее глаз светилась просьбой о прощении и понимании. - Это - псевдо, - одним дыханием, без голоса добавила она.
- Молодец. Давно пора! - убежденно твердо соглашался Глеб, внутри себя не испытывая ни убежденности, ни твердости - отталкивая на после свидания все осмысление происшедшего.
- Может быть и не придется! - умоляюще говорила она, надвигая снова шубку на плечи, и в эту минуту выглядела усталой, замученной. - Я - на всякий случай, чтобы договориться. Может быть не придется.
- Нет, почему же, ты права, молодец, - затверженно повторял Глеб, а мыслями переключался уже на то главное, что готовил по списку и что теперь было в пору опрокинуть на нее. - Важно, родная, чтобы ты отдавала себе ясный отчет. Не связывай слишком больших надежд с окончанием моего срока!
Сам Нержин уже вполне был подготовлен и ко второму сроку и к бесконечному сидению в тюрьме, как это было уже у многих его товарищей. О чем нельзя было никак написать в письме, он должен был высказать сейчас.
Но на лице Нади появилось боязливое выражение.
- Срок - это условность, - объяснял Глеб жестко и быстро, делая ударения на словах невпопад, чтобы надзиратель не успевал схватывать. - Он может быть повторен по спирали. История богата примерами. А если даже и чудом он кончится - не надо думать, что мы вернемся с тобой в наш город к нашей прежней жизни. Вообще, пойми, уясни, затверди: в страну прошлого билеты не продаются. Я вот, например, больше всего жалею, что я - не сапожник. Как это необходимо в каком-нибудь таежном поселке, в красноярской тайге, в низовьях Ангары! К этой жизни одной только и надо готовиться.
Цель была достигнута: отставной гангстер не шелохался, успевая только моргать вслед проносящимся фразам.
Но Глеб забыл - нет, не забыл, он не понимал (как все они не понимали), что привыкшим ходить по теплой серой земле - нельзя вспарить над ледяными кряжами сразу, нельзя. Он не понимал, что жена продолжала и теперь, как и вначале, изощренно, методично отсчитывать дни и недели его срока. Для него его срок был - светлая холодная бесконечность, для нее же - оставалось двести шестьдесят четыре недели, шестьдесят один месяц, пять лет с небольшим - уже гораздо меньше, чем прошло с тех пор, как он ушел на войну и не вернулся.
По мере слов Глеба боязнь на лице Нади перешла в пепельный страх.
- Нет, нет! - скороговоркой воскликнула она. - Не говори мне этого, милый! - (Она уже забыла о надзирателе, она уже не стыдилась.) - Не отнимай у меня надежды! Я не хочу этому верить! Я не могу этому верить! Да это просто не может быть!.. Или ты подумал, что я действительно тебя брошу?!
Ее верхняя губа дрогнула, лицо исказилось, глаза выражали только преданность, одну преданность.
- Я верю, я верю, Надюшенька! - переменился в голосе Глеб. - Я так и понял.
Она смолкла и осела после напряжения.
В раскрытых дверях комнаты стал молодцеватый черный подполковник, зорко осмотрел три головы, сдвинувшиеся вместе, и тихо подозвал надзирателя.
Гангстер с шеей пикадора нехотя, словно его отрывали от киселя, отодвинулся и направился к подполковнику. Там, в четырех шагах от надиной спины, они обменялись фразой-двумя, но Глеб за это время, приглуша голос, успел спросить:
- Сологдину, жену - знаешь?
Натренированная в таких оборотах, Надя успела перенестись:
- Да.
- И где живет?
- Да.
- Ему свиданий не дают, скажи ей: он...
Гангстер вернулся.
-...любит! - преклоняется! - боготворит! - очень раздельно уже при нем сказал Глеб. Почему-то именно при гангстере слова Сологдина не показались слишком приподнятыми.
- Любит-преклоняется-боготворит, - с печальным вздохом повторила Надя. И пристально посмотрела на мужа. Когда-то наблюденного с женским тщанием, еще по молодости не полным, когда-то как будто известного - она увидела его совсем новым, совсем незнакомым.
- Тебе - идет, - грустно кивнула она.
- Что - идет?
- Вообще. Здесь. Все это. Быть здесь, - говорила она, маскируя разными оттенками голоса, чтоб не уловил надзиратель: этому человеку идет быть в тюрьме.
Но такой ореол не приближал его к ней. Отчуждал. Она тоже оставляла все узнанное передумать и осмыслить потом, после свидания. Она не знала, что выведется изо всего, но опережающим сердцем искала в нем сейчас - слабости, усталости, болезни, мольбы о помощи, - того, для чего женщина могла бы принести остаток своей жизни, прождать хоть еще вторые десять лет и приехать к нему в тайгу.
Но он улыбался! Он так же самонадеянно улыбался, как тогда на Красной Пресне! Он всегда был полон, никогда не нуждался ни в чьем сочувствии. На голой маленькой табуретке ему даже, кажется, и сиделось удобно, он как будто с удовольствием поглядывал вокруг, собирая и тут материалы для истории. Он выглядел здоровым, глаза его искрились насмешкой над тюремщиками. Нужна ли была ему вообще преданность женщины?
Впрочем, Надя еще не подумала этого всего.
А Глеб не догадался, близ какой мысли она проходила.
- Пора кончать! - сказал в дверях Климентьев.
- Уже? - изумилась Надя.
Глеб собрал лоб, силясь припомнить, что же еще было самого важного в том списке "сказать", который он вытвердил наизусть к свиданию.
- Да! Не удивляйся, если меня отсюда увезут, далеко, если прервутся письма совсем.
- А могут? Куда?? - вскричала Надя. Такую новость - и только сейчас!!
- Бог знает, - пожав плечами, как-то значительно произнес он.
- Да ты уж не стал ли верить в бога??!
(Они ни о чем не поговорили!!) Глеб улыбнулся:
- А почему бы и нет? Паскаль, Ньютон, Эйнштейн...
- Кому было сказано - фамилий не называть! - гаркнул надзиратель. - Кончаем, кончаем!
Муж и жена поднялись разом и теперь, уже не рискуя, что свидание отнимут, Глеб через маленький столик охватил Надю за тонкую шею и в шею поцеловал и впился в мягкие губы, которые совсем забыл. Он не надеялся быть в Москве еще через год, чтоб их еще раз поцеловать. Голос его дрогнул нежностью:
- Делай во всем, как тебе лучше. А я...
Не договорил.
Они смотрелись глаза в глаза.
- Ну, что это? что это? Лишаю свидания! - мычал надзиратель и оттягивал Нержина за плечо.
Нержин оторвался.
- Да лишай, будь ты неладен, - еле слышно пробормотал он.
Надя отступала спиной до двери и одними только пальцами поднятой руки без кольца помахивала на прощанье мужу.
И так скрылась за дверным косяком.

41

Муж и жена Герасимовичи поцеловались.
Муж был маленького роста, но рядом с женой оказался вровень.
Надзиратель им попался смирный простой парень. Ему совсем не жалко было, чтоб они поцеловались. Его даже стесняло, что он должен был мешать им видеться. Он бы отвернулся к стене и так бы простоял полчаса, да не тут-то было: подполковник Климентьев велел все семь дверей из следственных комнат в коридор оставить открытыми, чтобы самому из коридора надзирать за надзирателями.
Оно-то и подполковнику было не жалко, чтобы сви-данцы поцеловались, он знал, что утечки государственной тайны от этого не произойдет. Но он сам остерегался своих собственных надзирателей и собственных заключенных: кой-кто из них состоял на осведомительной службе и мог на Климентьева же капнуть.
Муж и жена Герасимовичи поцеловались.
Но поцелуй этот не был из тех, которые сотрясали их в молодости. Этот поцелуй, украденный у начальства и у судьбы, был поцелуй без цвета, без вкуса, без запаха - бледный поцелуй, каким может наградить умерший, привидевшийся нам во сне.
И - сели, разделенные столиком подследственного с покоробленной фанерной столешницей.
Этот неуклюжий маленький столик имел историю богаче иной человеческой жизни. Многие годы за ним сидели, рыдали и млели от ужаса, боролись с опустошающей бессонницей, говорили гордые слова или подписывали маленькие доносы на ближних арестованные мужчины и женщины. Им обычно не давали в руки ни карандашей, ни перьев - разве только для редких собственноручных показаний. Но и писавшие показания успели оставить на покоробленной поверхности стола свои метки - те странные волнистые или угольчатые фигуры, которые рисуются бессознательно и таинственным образом хранят в себе сокровенные извивы души.
Герасимович смотрел на жену.
Первая мысль была - какая она стала непривлекательная: глаза подведены впалыми ободками, у глаз и губ - морщины, кожа лица - дряблая, Наташа совсем уже не следила за ней. Шубка была еще довоенная, давно просилась хоть в перелицовку, мех воротника проредился, полег, а платок - платок был с незапамятных времен, кажется еще в Комсомольске-на-Амуре его купили по ордеру - и в Ленинграде она ходила в нем к Невке по воду.
Но подлую мысль, что жена некрасива, исподнюю мысль существа, Герасимович подавил. Перед ним была женщина, единственная на земле, составлявшая половину его самого. Перед ним была женщина, с кем сплеталось все, что носила его память. Какая миловидная свежая девушка, но с чужой непонятной душой, со своими корот-кими воспоминаниями, поверхностным опытом - могла бы заслонить жену?
Наташе еще не было восемнадцати лет, когда они познакомились в одном доме на Средней Подъяческой, у Львиного мостика, при встрече тысяча девятьсот тридцатого года. Через шесть дней будет двадцать лет с тех пор.
Теперь, обернувшись, ясно видно, что были для России год Девятнадцатый или Тридцатый. Но всякий Новый год видишь в розовой маске, не представляешь, что свяжет народная память со звучаньем его числа. Так верили и в Тридцатый.
А в тот-то год Герасимовича первый раз и арестовали. За - вредительство...
Началом своей инженерной работы Илларион Павлович застиг то время, когда слово "инженер" равнялось слову "враг" и когда пролетарской славой было подозревать в инженере - вредителя. А тут еще воспитание заставляло молодого Герасимовича кому надо и кому не надо предупредительно кланяться и говорить "извините, пожалуйста" очень мягким голосом. А на собраниях он лишался голоса совсем и сидел мышкой. Он сам не понимал, до чего он всех раздражал.
Но как ни выкраивали ему дела, едва-едва натянули на пять лет. И на Амуре сейчас же расконвоировали. И туда приехала к нему невеста, чтобы стать женой.
Редкая у них была тогда ночь, чтобы мужу и жене не приснился Ленинград.
И вот они собрались уже вернуться - в тридцать пятом. А тут как раз повалили навстречу, кировский поток...
Наталья Павловна сейчас тоже всматривалась в мужа. На ее глазах когда-то менялось это лицо, твердели эти губы, излучались через пенсне охолодевшие, а то и жестокие вспышки. Илларион перестал раскланиваться и перестал частить "извините". Его все время попрекали прошлым, там увольняли, там зачисляли на должность не по образованию - и они ездили с места на место, бедствовали, потеряли дочь, потеряли сына. И, уже на все рукой махнув, рискнули вернуться в Ленинград. А вышло это - в июне сорок первого года...
Тем более не смогли они сносно устроиться тут. Анкета висела над мужем.
Но, призрак лабораторный, он не слабел, а сильнел от такой жизни. Он вынес осеннюю копку траншей. А с первым снегом стал - могильщиком.
Зловещая эта профессия в осажденном городе была самой нужной и самой доходной. Чтобы почтить в последний раз уходящих, осталые в живых отдавали нищий кубик хлеба.
Нельзя было без содрогания есть этот хлеб! Но оправданье Илларион видел такое: сограждане нас не жалели - не будем жалеть и мы!
Супруги выжили. Чтобы еще до конца блокады Иллариона арестовали за намерение изменить родине. В Ленинграде и многих брали так - за намерение, потому что нельзя было прямо дать измену тому, кто не был даже под оккупацией. А уж Герасимович, в прошлом лагерник, да приехал в Ленинград в начале войны - значит, с намерением попасть к немцам. Арестовали бы и жену, да она при смерти была тогда.
Наталья Павловна рассматривала сейчас мужа - но, странно, не видела на нем следов тяжелых лет. С обычной умной сдержанностью смотрели его глаза сквозь поблескивающее пенсне. Щеки были не впалые, морщин - никаких, костюм - дорогой, галстук - тщательно повязан.
Можно было подумать, что не он, а она сидела в тюрьме.
И первая ее недобрая мысль была, что ему в спецтюрьме прекрасно живется, конечно, он не знает гонений, занимается своей наукой, совсем он не думает о страданиях жены.
Но она подавила в себе эту злую мысль.
И слабым голосом спросила:
- Ну, как там у тебя?
Как будто надо было двенадцать месяцев ждать этого свидания, триста шестьдесят ночей вспоминать мужа на индевеющем ложе вдовы, чтобы спросить:
- Ну, как там у тебя?
И Герасимович, обнимая своей узкой тесной грудью целую жизнь, никогда не давшую силам его ума распрямиться и расцвести, целый мир арестантского бытия в тайге и в пустыне, в следственных одиночках, а теперь в благополучии закрытого учреждения, ответил:
- Ничего...
Им отмерено было полчаса. Песчинки секунд неудержимой струей просыпались в стеклянное горло Времени. Теснились первыми проскочить десятки вопросов, желаний, жалоб, - а Наталья Павловна спросила:
- Ты о свидании - когда узнал?
- Позавчера. А ты?
- Во вторник... Меня сейчас подполковник спросил, не сестра ли я тебе.
- По отчеству?
- Да.
Когда они были женихом и невестой, и на Амуре тоже, - их все принимали за брата и сестру. Было в них то счастливое внешнее и внутреннее сходство, которое делает мужа и жену больше, чем супругами.
Илларион Павлович спросил:
- Как на работе?
- Почему ты спрашиваешь? - встрепенулась она. - Ты знаешь?
- А что?
Он кое-что знал, но не знал, то ли он знал, что знала она.
Он знал, что вообще на воле арестантских жен притесняют.
Но откуда было ему знать, что в минувшую среду жену уволили с работы из-за родства с ним? Эти три дня, уже извещенная о свидании, она не искала новой работы - ждала встречи, будто могло совершиться чудо, и свидание светом бы озарило ее жизнь, указав как поступать.
Но как он мог дать ей дельный совет - он, столько лет просидевший в тюрьме и совсем не приученный к гражданским порядкам?
И решать-то надо было: отрекаться или не отрекаться...
В этом сереньком, плохо натопленном кабинете с тусклым светом из обрешеченного окна - свидание проходило, и надежда на чудо погасала.
И Наталья Павловна поняла, что в скудные полчаса ей не передать мужу своего одиночества и страдания, что катится он по каким-то своим рельсам, своей заведенной жизнью - и все равно ничего не поймет, и лучше даже его не расстраивать.
А надзиратель отошел в сторону и рассматривал штукатурку на стене.
- Расскажи, расскажи о себе, - говорил Илларион Павлович, держа жену через стол за руки, и в глазах его теплилась та сердечность, которая зажигалась для нее и в самые ожесточенные месяцы блокады.
- Ларик! у тебя... зачетов... не предвидится?
Она имела в виду зачеты, как в приамурском лагере - проработанный день считался за два отбытых, и срок кончался прежде назначенного.
Илларион покачал головой:
- Откуда зачеты! Здесь их от веку не было, ты же знаешь. Здесь надо изобрести что-нибудь крупное - ну, тогда освободят досрочно. Но дело в том, что изобретения здешние... - он покосился на полу отвернувшегося надзирателя, -... свойства... весьма нежелательного...
Не мог он высказаться ясней!
Он взял руки жены и щеками слегка терся о них.
Да, в обледеневшем Ленинграде он не дрогнул брать пайку хлеба за похороны с того, кто завтра сам будет нуждаться в похоронах.
А теперь бы вот - не мог...
- Грустно тебе одной? Очень грустно, да? - ласково спрашивал он у жены и терся щекою о ее руку.
Грустно?.. Уже сейчас она обмирала, что свидание ускользает, скоро оборвется, она выйдет ничем не обогащенная на Лефортовский вал, на безрадостные улицы - одна, одна, одна... Отупляющая бесцельность каждого дела и каждого дня. Ни сладкого, ни острого, ни горького, - жизнь как серая вата.
- Наталочка! - гладил он ее руки. - Если посчитать, сколько прошло за два срока, так ведь мало осталось теперь. Три года только. Только три...
- Только три?! - с негодованием перебила она, и почувствовала, как голос ее задрожал, и она уже не владела им. - Только три?! Для тебя - только! Для тебя прямое освобождение - "свойства нежелательного"! Ты живешь среди друзей! Ты занимаешься своей любимой работой! Тебя не водят в комнаты за черной кожей! А я - уволена! Мне на что больше жить! Меня никуда не примут! Я не могу! Я больше не в силах! Я больше не проживу одного месяца! месяца! Мне лучше - умереть! Соседи меня притесняют как хотят, мой сундук выбросили, мою полку со стены сорвали - они знают, что я слова не смею... что меня можно выселить из Москвы! Я перестала ходить к сестрам, к тете Жене, все они надо мной издеваются, говорят, что таких дур больше нет на свете. Они все меня толкают с тобой развестись и выйти замуж. Когда это кончится? Посмотри, во что я превратилась! Мне тридцать семь лет! Через три года я буду уже старуха! Я прихожу домой - я не обедаю, я не убираю комнату, она мне опротивела, я падаю на диван и лежу так без сил, Ларик, родной мой, ну сделай как-нибудь, чтоб освободиться раньше! У тебя же гениальная голова! Ну, изобрети им что-нибудь, чтоб они отвязались! Да у тебя есть что-нибудь и сейчас! Спаси меня! Спа-си ме-ня!!..
Она совсем не хотела этого говорить, сокрушенное сердце!.. Трясясь от рыданий и целуя маленькую руку мужа, она поникла к покоробленному шероховатому столику, видавшему много этих слез.
- Ну, успокойтесь, гражданочка, - виновато сказал надзиратель, косясь на открытую дверь.
Лицо Герасимовича перекошенно застыло и слишком заблистало пенсне.
Рыдания неприлично разнеслись по коридору. Подполковник грозно стал в дверях, уничтожающе посмотрел в спину женщине и сам закрыл дверь.
По прямому тексту инструкции слезы не запрещались, но в высшем смысле ее - не могли иметь места.

42

- Да тут ничего хитрого: хлорную известь разведешь и кисточкой по паспорту чик, чик... Только знать надо, сколько минут держать - и смывай.
- Ну, а потом?
- А высохнет - ни следа не остается, чистенький, новенький, садись и тушью опять корябай - Сидоров или там Петюшин, уроженец села Криуши.
- И ни разу не попадались?
- На этом деле? Клара Петровна... Или может быть... вы разрешите..?
-?
-... звать вас, пока никто не слышит, просто Кларой?
-... Зовите...
- Так вот, Клара, первый раз меня взяли потому, что я был беззащитный и невинный мальчишка. Но второй раз - хо-го! И держался я под всесоюзным розыском не какие-нибудь простые годы, а с конца сорок пятого по конец сорок седьмого, - это значит, я должен был подделывать не только паспорт и не только прописку, но справку с места работы, справку на продуктовые карточки, прикрепление к магазину! И еще я лишние хлебные карточки по поддельным справкам получал - и продавал их, и на то жил.
- Но это же... очень нехорошо!
- Кто говорит, что хорошо? Меня заставили, не я это выдумал.
- Но вы могли просто работать.
- "Просто" много не наработаешь. От трудов праведных - палат каменных, знаете? И кем бы я работал? Специальности получить мне не дали...
Попадаться не попадался, но ошибки бывали. В Крыму в паспортном отделе одна девушка... только вы не подумайте, что я с ней что-нибудь... просто сочувствующая попалась и открыла мне секрет, что в самой серии моего паспорта, знаете, эти ЖЩ, ЛХ - скрыто указывается, что я был под оккупацией.
- Но вы же не были!
- Да не быть-то не был, но паспорт-то чужой! И пришлось из-за этого новый покупать.
- Где??
- Клара! Вы жили в Ташкенте, были на Тезиковом базаре и спрашиваете - где! Я еще и орден Красного Знамени хотел себе купить, двух тысяч не хватило, у меня на руках восемнадцать было, а он уперся - двадцать и двадцать.
- А зачем вам орден?
- А зачем всем ордена? Так просто, дурак, пофорсить хотел. Если б у меня была такая холодная голова, как у вас...
- Откуда вы взяли, что у меня холодная?
- Холодная, трезвая, и взгляд такой... умный.
- Ну, вот!..
- Правда. Я всю жизнь мечтал встретить девушку с холодной головой.
- За-чем?
- Потому что я сам сумасбродный, так чтоб она не давала мне делать глупостей.
- Ну, рассказывайте, прошу вас.
- Так на чем я?.. Да! Когда я вышел с Лубянки - меня просто кружило от счастья. Но где-то внутри остался, сидит маленький сторож и спрашивает: что за чудо? Как же так? Ведь никогда никого не выпускают, это мне в камере объяснили: виноват, не виноват - десять в зубы, пять по рогам - и в лагерь.
- Что значит - по рогам?
- Ну, намордник пять лет.
- А что значит - намордник?
- Боже мой, какая вы необразованная. А еще дочь прокурора. Как же вы не поинтересуетесь, чем занимается ваш папа? "Намордник" значит - кусаться нельзя. Лишение гражданских прав. Нельзя избирать и быть избранным.
- Подождите, кто-то подходит...