Бесы - 27

   - Ставрогин, - начала хозяйка, - до вас тут кричали сейчас о правах семейства, - вот этот офицер (она кивнула на родственника своего, майора). И, уж конечно, не я стану вас беспокоить таким старым вздором, давно порешенным. Но откуда, однако, могли взяться права и обязанности семейства в смысле того предрассудка, в котором теперь представляются? Вот вопрос. Ваше мнение?
   - Как откуда могли взяться? - переспросил Ставрогин.
   - То есть мы знаем, например, что предрассудок о боге произошел от грома и молнии, - вдруг рванулась опять студентка, чуть не вскакивая глазами на Ставрогина, - слишком известно, что первоначальное человечество, пугаясь грома и молнии, обоготворило невидимого врага, чувствуя пред ним свою слабость. Но откуда произошел предрассудок о семействе? Откуда могло взяться само семейство?
   - Это не совсем то же самое... - хотела было остановить хозяйка.
   - Я полагаю, что ответ на такой вопрос нескромен, - отвечал Ставрогин.
   - Как так? - дернулась вперед студентка.
   Но в учительской группе послышалось хихиканье, которому тотчас же отозвались с другого конца Лямшин и гимназист, а за ними сиплым хохотом и родственник майор.
   - Вам бы писать водевили, - заметила хозяйка Ставрогину.
   - Слишком не к чести вашей относится, не знаю, как вас зовут, - отрезала в решительном негодовании студентка.
   - А ты не выскакивай! - брякнул майор. - Ты барышня, тебе должно скромно держать себя, а ты ровно на иголку села.
   - Извольте молчать и не смейте обращаться ко мне фамильярно с вашими пакостными сравнениями. Я вас в первый раз вижу и знать вашего родства не хочу.
   - Да ведь я ж тебе дядя; я тебя на руках еще грудного ребенка таскал!
   - Какое мне дело, что бы вы там ни таскали. Я вас тогда не просила таскать, значит, вам, господин неучтивый офицер, самому тогда доставляло удовольствие. И позвольте мне заметить, что вы не смеете говорить мне ты, если не от гражданства, и я вам раз навсегда запрещаю.
   - Вот все они так! - стукнул майор кулаком по столу, обращаясь к сидевшему напротив Ставрогину. - Нет-с, позвольте, я либерализм и современность люблю и люблю послушать умные разговоры, но, предупреждаю, - от мужчин. Но от женщин, но вот от современных этих разлетаек - нет-с, это боль моя! Ты не вертись! - крикнул он студентке, которая порывалась со стула. - Нет, я тоже слова прошу, я обижен-с.
   - Вы только мешаете другим, а сами ничего не умеете сказать, - с негодованием проворчала хозяйка.
   - Нет, уж я выскажу, - горячился майор, обращаясь к Ставрогину. - Я на вас, господин Ставрогин, как на нового вошедшего человека рассчитываю, хотя и не имею чести вас знать. Без мужчин они пропадут, как мухи, - вот мое мнение. Весь их женский вопрос это - один только недостаток оригинальности. Уверяю же вас, что женский этот весь вопрос выдумали им мужчины, сдуру, сами на свою шею, - слава только богу, что я не женат! Ни малейшего разнообразия-с, узора простого не выдумают; и узоры за них мужчины выдумывают! Вот-с, я ее на руках носил, с ней, десятилетней, мазурку танцевал, сегодня она приехала, натурально лечу обнять, а она мне со второго слова объявляет, что бога нет. Да хоть бы с третьего, а не со второго слова, а то спешит! Ну, положим, умные люди не веруют, так ведь это от ума, а ты-то, говорю, пузырь, ты что в боге понимаешь? Ведь тебя студент научил, а научил бы лампадки зажигать, ты бы и зажигала.
   - Вы всё лжете, вы очень злой человек, а я давеча доказательно выразила вам вашу несостоятельность, - ответила студентка с пренебрежением и как бы презирая много объясняться с таким человеком. - Я вам именно говорила давеча, что нас всех учили по катехизису: "Если будешь почитать своего отца и своих родителей, то будешь долголетним и тебе дано будет богатство". Это в десяти заповедях. Если бог нашел необходимым за любовь предлагать награду, стало быть, ваш бог безнравствен. Вот в каких словах я вам давеча доказала, и не со второго слова, а потому что вы заявили права свои. Кто ж виноват, что вы тупы и до сих пор не понимаете. Вам обидно и вы злитесь - вот вся разгадка вашего поколения.
   - Дурында! - проговорил майор.
   - А вы дурак.
   - Ругайся!
   - Но позвольте, Капитон Максимович, ведь вы сами же говорили мне, что в бога не веруете, - пропищал с конца стола Липутин.
   - Что ж, что я говорил, я другое дело! я, может, и верую, но только не совсем. Я хоть и не верую вполне, но все-таки не скажу, что бога расстрелять надо. Я, еще в гусарах служа, насчет бога задумывался. Во всех стихах принято, что гусар пьет и кутит; так-с, я, может, и пил, но, верите ли, вскочишь ночью с постели в одних носках и давай кресты крестить пред образом, чтобы бог веру послал, потому что я и тогда не мог быть спокойным: есть бог или нет? До того оно мне солоно доставалось! Утром, конечно, развлечешься, и опять вера как будто пропадет, да и вообще я заметил, что днем всегда вера несколько пропадает.
   - А не будет ли у вас карт? - зевнул во весь рот Верховенский, обращаясь к хозяйке.
   - Я слишком, слишком сочувствую вашему вопросу! - рванулась студентка, рдея в негодовании от слов майора.
   - Теряется золотое время, слушая глупые разговоры, - отрезала хозяйка и взыскательно посмотрела на мужа.
   Студентка подобралась:
   - Я хотела заявить собранию о страдании и о протесте студентов, а так как время тратится в безнравственных разговорах...
   - Ничего нет ни нравственного, ни безнравственного! - тотчас же не вытерпел гимназист, как только начала студентка.
   - Это я знала, господин гимназист, гораздо прежде, чем вас тому научили.
   - А я утверждаю, - остервенился тот, - что вы - приехавший из Петербурга ребенок, с тем чтобы нас всех просветить, тогда как мы и сами знаем. О заповеди: "Чти отца твоего и матерь твою", которую вы не умели прочесть, и что она безнравственна, - уже с Белинского всем в России известно.
   - Кончится ли это когда-нибудь? - решительно проговорила madame Виргинская мужу. Как хозяйка, она краснела за ничтожество разговоров, особенно заметив несколько улыбок и даже недоумение между новопозванными гостями.
   - Господа, - возвысил вдруг голос Виргинский, - если бы кто пожелал начать о чем-нибудь более идущем к делу или имеет что заявить, то я предлагаю приступить, не теряя времени.
   - Осмелюсь сделать один вопрос, - мягко проговорил доселе молчавший и особенно чинно сидевший хромой учитель, - я желал бы знать, составляем ли мы здесь, теперь, какое-нибудь заседание или просто мы собрание обыкновенных смертных, пришедших в гости? Спрашиваю более для порядку и чтобы не находиться в неведении.
   "Хитрый" вопрос произвел впечатление; все переглянулись, каждый как бы ожидая один от другого ответа, и вдруг все как по команде обратили взгляды на Верховенского и Ставрогина.
   - Я просто предлагаю вотировать ответ на вопрос: "Заседание мы или нет?" - проговорила madame Виргинская.
   - Совершенно присоединяюсь к предложению, - отозвался Липутин, - хотя оно и несколько неопределенно.
   - И я присоединяюсь, и я, - послышались голоса.
   - И мне кажется, действительно будет более порядку, - скрепил Виргинский.
   - Итак, на голоса! - объявила хозяйка. - Лямшин, прошу вас, сядьте за фортепьяно: вы и оттуда можете подать ваш голос, когда начнут вотировать.
   - Опять! - крикнул Лямшин. - Довольно я вам барабанил.
   - Я вас прошу настойчиво, сядьте играть; вы не хотите быть полезным делу?
   - Да уверяю же вас, Арина Прохоровна, что никто не подслушивает. Одна ваша фантазия. Да и окна высоки, да и кто тут поймет что-нибудь, если б и подслушивал.
   - Мы и сами-то не понимаем, в чем дело, - проворчал чей-то голос.
   - А я вам говорю, что предосторожность всегда необходима. Я на случай, если бы шпионы, - обратилась она с толкованием к Верховенскому, - пусть услышат с улицы, что у нас именины и музыка.
   - Э, черт! - выругался Лямшин, сел за фортепьяно и начал барабанить вальс, зря и чуть не кулаками стуча по клавишам.
   - Тем, кто желает, чтобы было заседание, я предлагаю поднять правую руку вверх, - предложила madame Виргинская.
   Одни подняли, другие нет. Были и такие, что подняли и опять взяли назад. Взяли назад и опять подняли.
   - Фу, черт! я ничего не понял, - крикнул один офицер.
   - И я не понимаю, - крикнул другой.
   - Нет, я понимаю, - крикнул третий, - если да, то руку вверх.
   - Да что да - то значит?
   - Значит, заседание.
   - Нет, не заседание.
   - Я вотировал заседание, - крикнул гимназист, обращаясь к madame Виргинской.
   - Так зачем же вы руку не подняли?
   - Я всё на вас смотрел, вы не подняли, так и я не поднял.
   - Как глупо, я потому, что я предлагала, потому и не подняла. Господа, предлагаю вновь обратно: кто хочет заседание, пусть сидит и не подымает руки, а кто не хочет, тот пусть подымет правую руку.
   - Кто не хочет? - переспросил гимназист.
   - Да вы это нарочно, что ли? - крикнула в гневе madame Виргинская.
   - Нет-с, позвольте, кто хочет или кто не хочет, потому что это надо точнее определить? - раздались два-три голоса.
   - Кто не хочет, не хочет.
   - Ну да, но что надо делать, подымать или не подымать, если не хочет? - крикнул офицер.
   - Эх, к конституции-то мы еще не привыкли! - заметил майор.
   - Господин Лямшин, сделайте одолжение, вы так стучите, никто не может расслышать, - заметил хромой учитель.
   - Да ей-богу же, Арина Прохоровна, никто не подслушивает, - вскочил Лямшин. - Да не хочу же играть! Я к вам в гости пришел, а не барабанить!
   - Господа, - предложил Виргинский, - отвечайте все голосом: заседание мы или нет?
   - Заседание, заседание! - раздалось со всех сторон.
   - А если так, то нечего и вотировать, довольно. Довольны ли вы, господа, надо ли еще вотировать?
   - Не надо, не надо, поняли!
   - Может быть, кто не хочет заседания?
   - Нет, нет, все хотим.
   - Да что такое заседание? - крикнул голос. Ему не ответили.
   - Надо выбрать президента, - крикнули с разных сторон.
   - Хозяина, разумеется хозяина!
   - Господа, коли так, - начал выбранный Виргинский, - то я предлагаю давешнее первоначальное мое предложение: если бы кто пожелал начать о чем-нибудь более идущем к делу или имеет что заявить, то пусть приступит, не теряя времени.
   Общее молчание. Взгляды всех вновь обратились на Ставрогина и Верховенского.
   - Верховенский, вы не имеете ничего заявить? - прямо спросила хозяйка.
   - Ровно ничего, - потянулся он, зевая, на стуле. - Я, впрочем, желал бы рюмку коньяку.
   - Ставрогин, вы не желаете?
   - Благодарю, я не пью.
   - Я говорю, желаете вы говорить или нет, а не про коньяк.
   - Говорить, об чем? Нет, не желаю.
   - Вам принесут коньяку, - ответила она Верховенскому.
   Поднялась студентка. Она уже несколько раз подвскакивала.
   - Я приехала заявить о страданиях несчастных студентов и о возбуждении их повсеместно к протесту...
   Но она осеклась; на другом конце стола явился уже другой конкурент, и все взоры обратились к нему. Длинноухий Шигалев с мрачным и угрюмым видом медленно поднялся с своего места и меланхолически положил толстую и чрезвычайно мелко исписанную тетрадь на стол. Он не садился и молчал. Многие с замешательством смотрели на тетрадь, но Липутин, Виргинский и хромой учитель были, казалось, чем-то довольны.
   - Прошу слова, - угрюмо, но твердо заявил Шигалев.
   - Имеете, - разрешил Виргинский.
   Оратор сел, помолчал с полминуты и произнес важным голосом:
   - Господа...
   - Вот коньяк! - брезгливо и презрительно отрубила родственница, разливавшая чай, уходившая за коньяком, и ставя его теперь пред Верховенским вместе с рюмкой, которую принесла в пальцах, без подноса и без тарелки.
   Прерванный оратор с достоинством приостановился.
   - Ничего, продолжайте, я не слушаю, - крикнул Верховенский, наливая себе рюмку.
   - Господа, обращаясь к вашему вниманию, - начал вновь Шигалев, - и, как увидите ниже, испрашивая вашей помощи в пункте первостепенной важности, я должен произнести предисловие.
   - Арина Прохоровна, нет у вас ножниц? - спросил вдруг Петр Степанович.
   - Зачем вам ножниц? - выпучила та на него глаза.
   - Забыл ногти обстричь, три дня собираюсь, - промолвил он, безмятежно рассматривая свои длинные и нечистые ногти.
   Арина Прохоровна вспыхнула, но девице Виргинской как бы что-то понравилось.
   - Кажется, я их здесь на окне давеча видела, - встала она из-за стола, пошла, отыскала ножницы и тотчас же принесла с собой. Петр Степанович даже не посмотрел на нее, взял ножницы и начал возиться с ними. Арина Прохоровна поняла, что это реальный прием, и устыдилась своей обидчивости. Собрание переглядывалось молча. Хромой учитель злобно и завистливо наблюдал Верховенского. Шигалев стал продолжать:
   - Посвятив мою энергию на изучение вопроса о социальном устройстве будущего общества, которым заменится настоящее, я пришел к убеждению, что все созидатели социальных систем, с древнейших времен до нашего 187... года, были мечтатели, сказочники, глупцы, противоречившие себе, ничего ровно не понимавшие в естественной науке и в том странном животном, которое называется человеком. Платон, Руссо, Фурье, колонны из алюминия - всё это годится разве для воробьев, а не для общества человеческого. Но так как будущая общественная форма необходима именно теперь, когда все мы наконец собираемся действовать, чтоб уже более не задумываться, то я и предлагаю собственную мою систему устройства мира. Вот она! - стукнул он по тетради. - Я хотел изложить собранию мою книгу по возможности в сокращенном виде; но вижу, что потребуется еще прибавить множество изустных разъяснений, а потому всё изложение потребует по крайней мере десяти вечеров, по числу глав моей книги. (Послышался смех.) Кроме того, объявляю заранее, что система моя не окончена. (Смех опять.) Я запутался в собственных данных, и мое заключение в прямом противоречии с первоначальной идеей, из которой я выхожу. Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом. Прибавлю, однако ж, что, кроме моего разрешения общественной формулы, не может быть никакого.
   Смех разрастался сильней и сильней, но смеялись более молодые и, так сказать, мало посвященные гости. На лицах хозяйки, Липутина и хромого учителя выразилась некоторая досада.
   - Если вы сами не сумели слепить свою систему и пришли к отчаянию, то нам-то тут чего делать? - осторожно заметил один офицер.
   - Вы правы, господин служащий офицер, - резко оборотился к нему Шигалев, - и всего более тем, что употребили слово "отчаяние". Да, я приходил к отчаянию; тем не менее всё, что изложено в моей книге, - незаменимо, и другого выхода нет; никто ничего не выдумает. И потому спешу, не теряя времени, пригласить всё общество, по выслушании моей книги в продолжение десяти вечеров, заявить свое мнение. Если же члены не захотят меня слушать, то разойдемся в самом начале, - мужчины чтобы заняться государственною службой, женщины в свои кухни, потому что, отвергнув книгу мою, другого выхода они не найдут. Ни-ка-кого! Упустив же время, повредят себе, так как потом неминуемо к тому же воротятся.
   Началось движение: "Что он, помешанный, что ли?" - раздались голоса.
   - Значит, всё дело в отчаянии Шигалева, - заключил Лямшин, - а насущный вопрос в том: быть или не быть ему в отчаянии?
   - Близость Шигалева к отчаянию есть вопрос личный, - заявил гимназист.
   - Я предлагаю вотировать, насколько отчаяние Шигалева касается общего дела, а с тем вместе, стоит ли слушать его, или нет? - весело решил офицер.
   - Тут не то-с, - ввязался, наконец, хромой. Вообще он говорил с некоторой как бы насмешливою улыбкой, так что, пожалуй, трудно было и разобрать, искренно он говорит или шутит. - Тут, господа, не то-с. Господин Шигалев слишком серьезно предан своей задаче и притом слишком скромен. Мне книга его известна. Он предлагает, в виде конечного разрешения вопроса, - разделение человечества на две неравные части. Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая, хотя, впрочем, и будут работать. Меры, предлагаемые автором для отнятия у девяти десятых человечества воли и переделки его в стадо, посредством перевоспитания целых поколений, - весьма замечательны, основаны на естественных данных и очень логичны. Можно не согласиться с иными выводами, но в уме и в знаниях автора усумниться трудно. Жаль, что условие десяти вечеров совершенно несовместимо с обстоятельствами, а то бы мы могли услышать много любопытного.
   - Неужели вы серьезно? - обратилась к хромому madame Виргинская, в некоторой даже тревоге. - Если этот человек, не зная, куда деваться с людьми, обращает их девять десятых в рабство? Я давно подозревала его.
   - То есть вы про вашего братца? - спросил хромой.
   - Родство? Вы смеетесь надо мною или нет?
   - И, кроме того, работать на аристократов и повиноваться им, как богам, - это подлость! - яростно заметила студентка.
   - Я предлагаю не подлость, а рай, земной рай, и другого на земле быть не может, - властно заключил Шигалев.
   - А я бы вместо рая, - вскричал Лямшин, - взял бы этих девять десятых человечества, если уж некуда с ними деваться, и взорвал их на воздух, а оставил бы только кучку людей образованных, которые и начали бы жить-поживать по-ученому.
   - Так может говорить только шут! - вспыхнула студентка.
   - Он шут, но полезен, - шепнула ей madame Виргинская.
   - И, может быть, это было бы самым лучшим разрешением задачи! - горячо оборотился Шигалев к Лямшину. - Вы, конечно, и не знаете, какую глубокую вещь удалось вам сказать, господин веселый человек. Но так как ваша идея почти невыполнима, то и надо ограничиться земным раем, если уж так это назвали.
   - Однако порядочный вздор! - как бы вырвалось у Верхо-венского. Впрочем, он, совершенно равнодушно и не подымая глаз, продолжал обстригать свои ногти.
   - Почему же вздор-с? - тотчас же подхватил хромой, как будто так и ждал от него первого слова, чтобы вцепиться. - Почему же именно вздор? Господин Шигалев отчасти фанатик человеколюбия; но вспомните, что у Фурье, у Кабета особенно и даже у самого Прудона есть множество самых деспотических и самых фантастических предрешений вопроса. Господин Шигалев даже, может быть, гораздо трезвее их разрешает дело. Уверяю вас, что, прочитав книгу его, почти невозможно не согласиться с иными вещами. Он, может быть, менее всех удалился от реализма, и его земной рай есть почти настоящий, тот самый, о потере которого вздыхает человечество, если только он когда-нибудь существовал.
   - Ну, я так и знал, что нарвусь, - пробормотал опять Верховенский.
   - Позвольте-с, - вскипал всё более и более хромой, - разговоры и суждения о будущем социальном устройстве - почти настоятельная необходимость всех мыслящих современных людей. Герцен всю жизнь только о том и заботился. Белинский, как мне достоверно известно, проводил целые вечера с своими друзьями, дебатируя и предрешая заранее даже самые мелкие, так сказать кухонные, подробности в будущем социальном устройстве.
   - Даже с ума сходят иные, - вдруг заметил майор.
   - Все-таки хоть до чего-нибудь договориться можно, чем сидеть и молчать в виде диктаторов, - прошипел Липутин, как бы осмеливаясь наконец начать нападение.
   - Я не про Шигалева сказал, что вздор, - промямлил Верховенский. - Видите, господа, - приподнял он капельку глаза, - по-моему, все эти книги, Фурье, Кабеты, все эти "права на работу", шигалевщина - всё это вроде романов, которых можно написать сто тысяч. Эстетическое препровождение времени. Я понимаю, что вам здесь в городишке скучно, вы и бросаетесь на писаную бумагу.
   - Позвольте-с, - задергался на стуле хромой, - мы хоть и провинциалы и, уж конечно, достойны тем сожаления, но, однако же, знаем, что на свете покамест ничего такого нового не случилось, о чем бы нам плакать, что проглядели. Нам вот предлагают, чрез разные подкидные листки иностранной фактуры, сомкнуться и завести кучки с единственною целию всеобщего разрушения, под тем предлогом, что как мир ни лечи, всё не вылечишь, а срезав радикально сто миллионов голов и тем облегчив себя, можно вернее перескочить через канавку. Мысль прекрасная, без сомнения, но по крайней мере столь же несовместимая с действительностию, как и "шигалевщина", о которой вы сейчас отнеслись так презрительно.
   - Ну, да я не для рассуждений приехал, - промахнулся значительным словцом Верховенский и, как бы вовсе не замечая своего промаха, подвинул к себе свечу, чтобы было светлее.
   - Жаль-с, очень жаль, что не для рассуждений приехали, и очень жаль, что вы так теперь заняты своим туалетом.
   - А чего вам мой туалет?
   - Сто миллионов голов так же трудно осуществить, как и переделать мир пропагандой. Даже, может быть, и труднее, особенно если в России, - рискнул опять Липутин.
   - На Россию-то теперь и надеются, - проговорил офицер.
   - Слышали мы и о том, что надеются, - подхватил хромой. - Нам известно, что на наше прекрасное отечество обращен таинственный index141как на страну, наиболее способную к исполнению великой задачи. Только вот что-с: в случае постепенного разрешения задачи пропагандой я хоть что-нибудь лично выигрываю, ну хоть приятно поболтаю, а от начальства так и чин получу за услуги социальному делу. А во-втором, в быстром-то разрешении, посредством ста миллионов голов, мне-то, собственно, какая будет награда? Начнешь пропагандировать, так еще, пожалуй, язык отрежут.
   - Вам непременно отрежут, - сказал Верховенский.
   - Видите-с. А так как при самых благоприятных обстоятельствах раньше пятидесяти лет, ну тридцати, такую резню не докончишь, потому что ведь не бараны же те-то, пожалуй, и не дадут себя резать, - то не лучше ли, собравши свой скарб, переселиться куда-нибудь за тихие моря на тихие острова и закрыть там свои глаза безмятежно? Поверьте-с, - постучал он значительно пальцем по столу, - вы только эмиграцию такою пропагандой вызовете, а более ничего-с!
   Он закончил, видимо торжествуя. Это была сильная губернская голова. Липутин коварно улыбался, Виргинский слушал несколько уныло, остальные все с чрезвычайным вниманием следили за спором, особенно дамы и офицеры. Все понимали, что агента ста миллионов голов приперли к стене, и ждали, что из этого выйдет.
   - Это вы, впрочем, хорошо сказали, - еще равнодушнее, чем прежде, даже как бы со скукой промямлил Верховенский. - Эмигрировать - мысль хорошая. Но все-таки если, несмотря на все явные невыгоды, которые вы предчувствуете, солдат на общее дело является всё больше и больше с каждым днем, то и без вас обойдется. Тут, батюшка, новая религия идет взамен старой, оттого так много солдат и является, и дело это крупное. А вы эмигрируйте! И знаете, я вам советую в Дрезден, а не на тихие острова. Во-первых, это город, никогда не видавший никакой эпидемии, а так как вы человек развитый, то, наверно, смерти боитесь; во-вторых, близко от русской границы, так что можно скорее получать из любезного отечества доходы; в-третьих, заключает в себе так называемые сокровища искусств, а вы человек эстетический, бывший учитель словесности, кажется; ну и наконец, заключает в себе свою собственную карманную Швейцарию - это уж для поэтических вдохновений, потому, наверно, стишки пописываете. Одним словом, клад в табатерке!
   Произошло движение; особенно офицеры зашевелились. Еще мгновение, и все бы разом заговорили. Но хромой раздражительно накинулся на приманку:
   - Нет-с, мы еще, может быть, и не уедем от общего дела! Это надо понимать-с...
   - Как так, вы разве пошли бы в пятерку, если б я вам предложил? - брякнул вдруг Верховенский и положил ножницы на стол.
   Все как бы вздрогнули. Загадочный человек слишком вдруг раскрылся. Даже прямо про "пятерку" заговорил.
   - Всякий чувствует себя честным человеком и не уклонится от общего дела, - закривился хромой, - но...
   - Нет-с, тут уж дело не в но, - властно и резко перебил Верховенский. - Я объявляю, господа, что мне нужен прямой ответ. Я слишком понимаю, что я, прибыв сюда и собрав вас сам вместе, обязан вам объяснениями (опять неожиданное раскрытие), но я не могу дать никаких, прежде чем не узнаю, какого образа мыслей вы держитесь. Минуя разговоры - потому что не тридцать же лет опять болтать, как болтали до сих пор тридцать лет, - я вас спрашиваю, что вам милее: медленный ли путь, состоящий в сочинении социальных романов и в канцелярском предрешении судеб человеческих на тысячи лет вперед на бумаге, тогда как деспотизм тем временем будет глотать жареные куски, которые вам сами в рот летят и которые вы мимо рта пропускаете, или вы держитесь решения скорого, в чем бы оно ни состояло, но которое наконец развяжет руки и даст человечеству на просторе самому социально устроиться, и уже на деле, а не на бумаге? Кричат: "Сто миллионов голов", - это, может быть, еще и метафора, но чего их бояться, если при медленных бумажных мечтаниях деспотизм в какие-нибудь во сто лет съест не сто, а пятьсот миллионов голов? Заметьте еще, что неизлечимый больной всё равно не вылечится, какие бы ни прописывали ему на бумаге рецепты, а, напротив, если промедлить, до того загниет, что и нас заразит, перепортит все свежие силы, на которые теперь еще можно рассчитывать, так что мы все наконец провалимся. Я согласен совершенно, что либерально и красноречиво болтать чрезвычайно приятно, а действовать - немного кусается... Ну, да впрочем, я говорить не умею; я прибыл сюда с сообщениями, а потому прошу всю почтенную компанию не то что вотировать, а прямо и просто заявить, что вам веселее: черепаший ли ход в болоте или на всех парах через болото?
   - Я положительно за ход на парах! - крикнул в восторге гимназист.
   - Я тоже, - отозвался Лямшин.
   - В выборе, разумеется, нет сомнения, - пробормотал один офицер, за ним другой, за ним еще кто-то. Главное, всех поразило, что Верховенский с "сообщениями" и сам обещал сейчас говорить.
   - Господа, я вижу, что почти все решают в духе прокламаций, - проговорил он, озирая общество.
   - Все, все, - раздалось большинство голосов.
   - Я, признаюсь, более принадлежу к решению гуманному, - проговорил майор, - но так как уж все, то и я со всеми.
   - Выходит, стало быть, что и вы не противоречите? - обратился Верховенский к хромому.
   - Я не то чтобы... - покраснел было несколько тот, - но я если и согласен теперь со всеми, то единственно, чтобы не нарушить...
   - Вот вы все таковы! Полгода спорить готов для либерального красноречия, а кончит ведь тем, что вотирует со всеми! Господа, рассудите, однако, правда ли, что вы все готовы? (К чему готовы? - вопрос неопределенный, но ужасно заманчивый.)
   - Конечно, все... - раздались заявления. Все, впрочем, поглядывали друг на друга.
   - А, может, потом и обидитесь, что скоро согласились? Ведь это почти всегда так у вас бывает.
   Заволновались в различном смысле, очень заволновались. Хромой налетел на Верховенского.
   - Позвольте вам, однако, заметить, что ответы на подобные вопросы обусловливаются. Если мы и дали решение, то заметьте, что все-таки вопрос, заданный таким странным образом...
   - Каким странным образом?
   - Таким, что подобные вопросы не так задаются.
   - Научите, пожалуйста. А знаете, я так ведь и уверен был, что вы первый обидитесь.
   - Вы из нас вытянули ответ на готовность к немедленному действию, а какие, однако же, права вы имели так поступать? Какие полномочия, чтобы задавать такие вопросы?
   - Так вы об этом раньше бы догадались спросить! Зачем же вы отвечали? Согласились, да и спохватились.
   - А по-моему, легкомысленная откровенность вашего главного вопроса дает мне мысль, что вы вовсе не имеете ни полномочий, ни прав, а лишь от себя любопытствовали.
   - Да вы про что, про что? - вскричал Верховенский, как бы начиная очень тревожиться.
   - А про то, что аффилиации, какие бы ни были, делаются по крайней мере глаз на глаз, а не в незнакомом обществе двадцати человек! - брякнул хромой. Он высказался весь, но уже слишком был раздражен. Верховенский быстро оборотился к обществу с отлично подделанным встревоженным видом.
   - Господа, считаю долгом всем объявить, что всё это глупости и разговор наш далеко зашел. Я еще ровно никого не аффильировал, и никто про меня не имеет права сказать, что я аффильирую, а мы просто говорили о мнениях. Так ли? Но так или этак, а вы меня очень тревожите, - повернулся он опять к хромому, - я никак не думал, что здесь о таких почти невинных вещах надо говорить глаз на глаз. Или вы боитесь доноса? Неужели между нами может заключаться теперь доносчик?
   Волнение началось чрезвычайное; все заговорили.
   - Господа, если бы так, - продолжал Верховенский, - то ведь всех более компрометировал себя я, а потому предложу ответить на один вопрос, разумеется, если захотите. Вся ваша полная воля.
   - Какой вопрос? какой вопрос? - загалдели все.
   - А такой вопрос, что после него станет ясно: оставаться нам вместе или молча разобрать наши шапки и разойтись в свои стороны.
   - Вопрос, вопрос?