Записки охотника - 05

- Растолкуйте мне, пожалуйста, что за чудеса такие? Ума не приложу. Его же мужики рассказывали, да я их речей в толк не возьму. Человек он, вы знаете, молодой, недавно после матери наследство получил. Вот приезжает к себе в вотчину. Собрались мужички поглазеть на своего барина. Вышел к ним Василий Николаич. Смотрят мужики - что за диво! - ходит барин в плисовых панталонах, словно кучер, а сапожки обул с оторочкой; рубаху красную надел и кафтан тоже кучерской; бороду отпустил, а на голове така шапонька мудреная, и лицо такое мудреное, - пьян, не пьян, а и не в своем уме. "Здорово, говорит, ребята! Бог вам в помощь". Мужики ему в пояс, - только молча: заробели, знаете. И он словно сам робеет. Стал он им речь держать: "Я-де русский, говорит, и вы русские; я русское все люблю... русская, дескать, у меня душа и кровь тоже русская..." Да вдруг как скомандует: "А ну, детки, спойте-ка русскую, народственную песню!" У мужиков поджилки затряслись; вовсе одурели. Один было смельчак запел, да и присел тотчас к земле, за других спрятался... И вот чему удивляться надо: бывали у нас и такие помещики, отчаянные господа, гуляки записные, точно; одевались почитай что кучерами и сами плясали, на гитаре играли, пели и пили с дворовыми людишками, с крестьянами пировали; а ведь этот-то, Василий-то Николаич, словно красная девушка: все книги читает али пишет, а не то вслух канты произносит, - ни с кем не разговаривает, дичится, знай себе по саду гуляет, словно скучает или грустит. Прежний-то приказчик на первых порах вовсе перетрусился: перед приездом Василья Николаича дворы крестьянские обегал, всем кланялся, - видно, чуяла кошка, чье мясо съела! И мужики надеялись, думали: "Шалишь, брат! Ужо тебя к ответу потянут, голубчика; вот ты ужо напляшешься, жила ты этакой!.." А вместо того вышло - как вам доложить? Сам Господь не разберет, что такое вышло! Позвал его к себе Василий Николаич и говорит, а сам краснеет, и так, знаете, дышит скоро: "Будь справедлив у меня, не притесняй никого, слышишь?" Да с тех пор его к своей особе и не требовал! В собственной вотчине живет, словно чужой. Ну, приказчик и отдохнул; а мужики к Василью Николаичу подступиться не смеют: боятся. И ведь вот опять что удивления достойно: и кланяется им барин, и смотрит приветливо, - а животы у них от страху так и подводит. Что за чудеса такие, батюшка, скажите?.. Или я глуп стал, состарелся, что ли, - не понимаю.
Я отвечал Овсяникову, что, вероятно, господин Любозвонов болен.
- Какое болен! Поперек себя толще, и лицо такое, Бог с ним, окладистое, даром что молод... А впрочем, Господь ведает! (И Овсяников глубоко вздохнул.)
- Ну, в сторону дворян, - начал я, - что вы мне об однодворцах скажете, Лука Петрович?
- Нет, уж вот от этого увольте, - поспешно проговорил он, - право... и сказал бы вам... да что! (Овсяников рукой махнул.) Станемте лучше чай кушать... Мужики, как есть мужики; а впрочем, правду сказать, как же и быть-то нам?
Он замолчал. Подали чай. Татьяна Ильинична встала с своего места и села поближе к нам. В течение вечера она несколько раз без шума выходила я так же тихо возвращалась. В комнате воцарилось молчание. Овсяников важно и медленно выпивал чашку за чашкой.
- Митя был сегодня у нас, - вполголоса заметила Татьяна Ильинична.
Овсяников нахмурился.
- Чего ему надобно?
- Приходил прощенья просить.
Овсяников покачал головою.
- Ну, подите вы, - продолжал он, обращаясь ко мне, - что прикажете делать с сродственниками? И отказаться от них невозможно... Вот и меня тоже Бог наградил племянничком. Малый он с головой, бойкий малый, спору нет; учился хорошо, только проку мне от него не дождаться. На службе казенной состоял - бросил службу: вишь, ему ходу не было... Да разве он дворянин? И дворян-то не сейчас в генералы жалуют. Вот теперь и живет без дела... Да это бы еще куда ни шло, - а то в ябедники пустился! Крестьянам просьбы сочиняет, доклады пишет, сотских научает, землемеров на чистую воду выводит, по питейным домам таскается, с бессрочными, с мещанами городскими да с дворниками на постоялых дворах знается. Долго ли тут до беды? Уж и становые и исправники ему не раз грозились. Да он, благо, балагурить умеет: их же рассмешит, да им же потом и наварит кашу... Да полно, не сидит ли он у тебя в каморке? - прибавил он, обращаясь к жене. - Я ведь тебя знаю: ты ведь сердобольная такая, - покровительство ему оказываешь.
Татьяна Ильинична потупилась, улыбнулась и покраснела.
- Ну, так и есть, - продолжал Овсяников... - Ох ты, баловница! Ну, вели ему войти, - уж так и быть, ради дорогого гостя, прощу глупца... Ну, вели, вели...
Татьяна Ильинична подошла к двери и крикнула: "Митя!"
Митя, малый лет двадцати восьми, высокий, стройный и кудрявый, вошел в комнату и, увидев меня, остановился у порога. Одежда на нем была немецкая, но одни неестественной величины буфы на плечах служили явным доказательством тому, что кроил ее не только русский - российский портной.
- Ну, подойди, подойди, - заговорил старик, - чего стыдишься? Благодари тетку: прощен... Вот, батюшка, рекомендую, - продолжал он, показывая на Митю, - и родной племянник, а не слажу никак. Пришли последние времена! (Мы друг другу поклонились.) Ну, говори, что ты там такое напутал? За что на тебя жалуются, сказывай.
Мите, видимо, не хотелось объясняться и оправдываться при мне.
- После, дядюшка, - пробормотал он.
- Нет, не после, а теперь, - продолжал старик... - Тебе, я знаю, при господине помещике совестно: тем лучше - казнись. Изволь, изволь-ка говорить... Мы послушаем.
- Мне нечего стыдиться, - с живостью начал Митя и тряхнул головой. - Извольте сами, дядюшка, рассудить. Приходят ко мне решетиловские однодворцы и говорят: "Заступись, брат", - "Что такое?" - "А вот что: магазины хлебные у нас в исправности, то есть лучше быть не может; вдруг приезжает к нам чиновник: приказано-де осмотреть магазины. Осмотрел и говорит: "В беспорядке ваши магазины, упущенья важные, начальству обязан донести". - "Да в чем упущенья?" - "А уж про это я знаю", - говорит... Мы было собрались и решили: чиновника как следует отблагодарить, - да старик Прохорыч помешал; говорит: этак их только разлакомишь. Что, в самом деле? Или уж нет нам расправы никакой?.. Мы старика-то и послушались, а чиновник-то осерчал и жалобу подал, донесение написал. Вот теперь и требуют нас к ответу". - "Да точно ли у вас магазины в исправности?" - спрашиваю я. "Видит Бог, в исправности, и законное количество хлеба имеется..." - Ну, говорю, так вам робеть нечего", - и написал им бумагу... И еще неизвестно, в чью пользу дело решится... А что вам на меня по этому случаю нажаловались, - дело понятное: всякому своя рубашка к телу ближе.
- Всякому, да, видно, не тебе, - сказал старик вполголоса... - А что у тебя там за каверзы с шутоломовскими крестьянами?
- А вы почему знаете?
- Стало быть, знаю.
- И тут я прав, - опять-таки извольте рассудить. У шутоломовских крестьян сосед Беспандин четыре десятины земли запахал. Моя, говорит, земля. Шутоломовцы-то на оброке, помещик их за границу уехал - кому за них заступиться, сами посудите? А земля их бесспорная, крепостная, испокон веку. Вот и пришли ко мне, говорят: напиши просьбу. Я и написал. А Беспандин узнал и грозиться начал: "Я, говорит, этому Митьке задние лопатки из вертлюгов повыдергаю, а не то и совсем голову с плеч снесу..." Посмотрим, как-то он ее снесет: до сих пор цела.
- Ну, не хвастайся: несдобровать ей, твоей голове, - промолвил старик, - человек-то ты сумасшедший вовсе!
- А что ж, дядюшка, не вы ли сами мне говорить изволили...
- Знаю, знаю, что ты мне скажешь, - перебил его Овсяников, - точно: по справедливости должен человек жить и ближнему помогать обязал есть. Бывает, что и себя жалеть не должен... Да ты разве все так поступаешь? Не водят тебя в кабак, что ли? не поят тебя, не кланяются, что ли: "Дмитрий Алексеич, - дескать, - батюшка, помоги, а благодарность мы уж тебе предъявим", - да целковенький или синенькую из-под полы в руку? А? не бывает этого? сказывай, не бывает?
- В этом я точно виноват, - отвечал, потупившись, Митя, - но с бедных я не беру и душой не кривлю.
- Теперь не берешь, а самому придется плохо - будешь брать. Душой не кривишь... эх, ты! Знать, за святых все заступаешься!.. А Борьку Переходова забыл?.. Кто за него хлопотал? Кто покровительство ему оказывал, а?
- Переходов по своей вине пострадал, точно...
- Казенные деньги потратил... Шутка!
- Да вы, дядюшка, сообразите: бедность, семейство...
- Бедность, бедность... Человек он пьющий, азартный - вот что!
- Пить он с горя начал, - заметил Митя, понизив голос.
- С горя! Ну, помог бы ему, коли сердце в тебе такое ретивое, а не сидел бы с пьяным человеком в кабаках сам. Что он красно говорит, - вишь, невидаль какая!
- Человек-то он добрейший...
- У тебя все добрые... - А что, - продолжал Овсяников, обращаясь к жене, - послали ему... ну, там, ты знаешь...
Татьяна Ильинична кивнула головой.
- Где ты эти дни пропадал? - заговорил опять старик.
- В городе был.
- Небось все на биллиарде играл да чайничал, на гитаре бренчал, по присутственным местам шмыгал, в задних комнатках просьбы сочинял, с купецкими сынками щеголял? Так ведь?.. Сказывай!
- Оно, пожалуй, что так, - с улыбкой сказал Митя... - Ах, да! чуть было не забыл: Фунтиков, Антон Парфеныч, к себе вас в воскресенье просит откушать.
- Не поеду я к этому брюхачу. Рыбу даст сотенную, а масло положит тухлое. Бог с ним совсем!
- А то я Федосью Михайловну встретил.
- Какую это Федосью?
- А Гарпенченки помещика, вот что Микулино сукциону купил. Федосья-то из Микулина. В Москве на оброке жила в швеях и оброк платила исправно, сто восемьдесят два рубля с полтиной в год... И дело свое знает: в Москве заказы получала хорошие. А теперь Гарпенченко ее выписал, да вот и держит так, должности ей не определяет. Она бы и откупиться готова, и барину говорила, да он никакого решения не объявляет. Вы, дядюшка, с Гарпенченкой-то знакомы, - так не можете ли вы замолвить ему словечко?.. А Федосья выкуп за себя даст хороший.
- Не на твои ли деньги? ась? Ну, ну, хорошо, скажу ему, скажу. Только не знаю, - продолжал старик с недовольным лицом, - этот Гарпенченко, прости Господи, жила: векселя скупает, деньги в рост отдает, именья с молотка приобретает... И кто его в нашу сторону занес? Ох, уж эти мне заезжие! Не скоро от него толку добьешься, - а впрочем, посмотрим.
- Похлопочите, дядюшка.
- Хорошо, похлопочу. Только ты смотри, смотри у меня! Ну, ну, не оправдывайся... Бог с тобой, Бог с тобой!.. Только вперед смотри, а то, ей-Богу, Митя, несдобровать тебе, - ей-Богу, пропадешь. Не все же мне тебя на плечах выносить... я и сам человек не властный. Ну, ступай теперь с Богом.
Митя вышел. Татьяна Ильинична отправилась за ним.
- Напой его чаем, баловница, - закричал ей вслед Овсяников... - Неглупый малый, - продолжал он, - и душа добрая, только я боюсь за него... А впрочем, извините, что так долго вас пустяками занимал.
Дверь из передней отворилась. Вошел низенький, седенький человек в бархатном сюртучке.
- А, Франц Иваныч! - вскрикнул Овсяников. - Здравствуйте! как вас Бог милует?
Позвольте, любезный читатель, познакомить вас и с этим господином.
Франц Иваныч Лежень (Lejeune), мой сосед и орловский помещик, не совсем обыкновенным образом достиг почетного звания русского дворянина. Родился он в Орлеане, от французских родителей, и вместе с Наполеоном отправился на завоевание России, в качестве барабанщика. Сначала все шло как по маслу, и наш француз вошел в Москву с поднятой головой, но на возвратном пути бедный m-r Lejeune, полузамерзший и без барабана, попался в руки смоленским мужичкам. Смоленские мужички заперли его на ночь в пустую сукновальню, а на другое утро привели к проруби, возле плотины, и начали просить барабанщика "de la grrrrande armee"5уважить их, то есть нырнуть под лед. M-r Lejeune не мог согласиться на их предложение и, в свою очередь, начал убеждать смоленских мужичков, на французском диалекте, отпустить его в Орлеан. "Там, messieurs, - говорил он, - мать у меня живет, une tendre mere"6. Но мужички, вероятно, по незнанию географического положения города Орлеана, продолжали предлагать ему подводное путешествие вниз по течению извилистой речки Гнилотерки и уже стали поощрять его легкими толчками в шейные и спинные позвонки, как вдруг, к неописанной радости Леженя, раздался звук колокольчика и на плотину взъехали огромные сани с пестрейшим ковром на преувеличенно-возвышенном задке, запряженные тройкой саврасых вяток. В санях сидел толстый и румяный помещик в волчьей шубе.
- Что вы там такое делаете? - спросил он мужиков.
- А францюзя топим, батюшка.
- А! - равнодушно возразил помещик и отвернулся.
- Monsieur! Monsieur! - закричал бедняк.
- А, а! - с укоризной заговорила волчья шуба. - С двунадесятью язык на Россию шел, Москву сжег, окаянный, крест с Ивана Великого стащил, а теперь - мусье, мусье! а теперь и хвост поджал! По делам вору и мука... Пошел, Филька-а!
Лошади тронулись.
- А, впрочем, стой! - прибавил помещик...
- Эй ты, мусье, умеешь ты музыке?
- Sauvez moi, sauvez moi, mon bon monsieur!7- твердил Лежень.
- Ведь вишь народец! и по-русски-то ни один из них не знает! Мюзик, мюзик, савэ мюзик ву? савэ? Ну, говори же! Компренэ? савэ мюзик ву? на фортепьяно жуэ савэ?
Лежень понял наконец, чего добивается помещик, и утвердительно закивал головой.
- Oui, monsieur, oui, oui, je suis musicien; je joue de tous les instruments possibles! Oui, monsieur... Sauvez moi, monsieur!8
- Ну, счастлив твой Бог, - возразил помещик... - Ребята, отпустите его; вот вам двугривенный на водку.
- Спасибо, батюшка, спасибо. Извольте, возьмите его.
Леженя посадили в сани. Он задыхался от радости, плакал, дрожал, кланялся, благодарил помещика, кучера, мужиков. На нем была одна зеленая фуфайка с розовыми лентами, а мороз трещал на славу. Помещик молча глянул на его посиневшие и окоченелые члены, завернул несчастного в свою шубу и привез его домой. Дворня сбежалась. Француза наскоро отогрели, накормили и одели. Помещик повел его к своим дочерям.
- Вот, дети, - сказал он им, - учитель вам сыскан. Вы все приставали ко мне: выучи-де нас музыке и французскому диалекту: вот вам и француз, и на фортопьянах играет... Ну, мусье, - продолжал он, указывая на дрянные фортепьянишки, купленные им за пять лет у жида, который, впрочем, торговал одеколоном, - покажи нам свое искусство: жуэ!
Лежень с замирающим сердцем сел на стул: он отроду и не касался фортеньян.
- Жуэ же, жуэ же! - повторял помещик.
С отчаяньем ударил бедняк по клавишам, словно по барабану, заиграл как попало... "Я так и думал, - рассказывал он потом, - что мой спаситель схватит меня за ворот и выбросит вон из дому". Но, к крайнему изумлению невольного импровизатора, помещик, погодя немного, одобрительно потрепал его по плечу. "Хорошо, хорошо, - промолвил он, - вижу, что знаешь; поди теперь отдохни".
Недели через две от этого помещика Лежень переехал к другому, человеку богатому и образованному, полюбился ему за веселый и кроткий нрав, женился на его воспитаннице, поступил на службу, вышел в дворяне, выдал свою дочь за орловского помещика Лобызаньева, отставного драгуна и стихотворца, и переселился сам на жительство в Орел.
Вот этот-то самый Лежень, или, как теперь его называют, Франц Иваныч, и вошел при мне в комнату Овсяникова, с которым он состоял в дружественных отношениях...
Но, быть может, читателю уже наскучило сидеть со мною у однодворца Овсяникова, и потому я красноречиво умолкаю.

Льгов

- Поедемте-ка в Льгов, - сказал мне однажды уже известный читателям Ермолай, - мы там уток настреляем вдоволь.
Хотя для настоящего охотника дикая утка не представляет ничего особенно пленительного, но за неименьем пока другой дичи (дело было в начале сентября: вальдшнепы еще не прилетали, а бегать по полям за куропатками мне надоело), я послушался моего охотника и отправился в Льгов.
Льгов - большое степное село с весьма древней каменной одноглавой церковью и двумя мельницами на болотистой речке Росоте. Эта речка верст за пять от Льгова превращается в широкий пруд, по краям и кое-где посередине заросший густым тростником, по-орловскому - майером. На этом-то пруде, в заводях или затишьях между тростниками, выводилось и держалось бесчисленное множество уток всех возможных пород: кряковых, полукряковых, шилохвостых, чирков, нырков и пр. Небольшие стаи то и дело перелетывали и носились над водою, а от выстрела поднимались такие тучи, что охотник невольно хватался одной рукой за шапку и протяжно говорил: "фу-у!" Мы пошли было с Ермолаем вдоль пруда, но, во-первых, у самого берега утка, птица осторожная, не держится; во-вторых, если даже какой-нибудь отсталый и неопытный чирок и подвергался нашим выстрелам и лишался жизни, то достать его из сплошного майера наши собаки не были в состоянии: несмотря на самое благородное самоотвержение, они не могли ни плавать, ни ступать по дну и только даром резали свои драгоценные носы об острые края тростников.
- Нет, - промолвил наконец Ермолай, - дело неладно: надо достать лодку... Пойдемте назад в Льгов.
Мы пошли. Не успели мы ступить несколько шагов, как нам навстречу из-за густой ракиты выбежала довольно дрянная легавая собака, и вслед за ней появился человек среднего роста, в синем сильно потертом сюртуке, желтоватом жилете, панталонах цвета гри-де-лень9или бле-д-амур10наскоро засунутых в дырявые сапоги, с красным платком на шее и одноствольным ружьем за плечами. Пока наши собаки, с обычным, их породе свойственным, китайским церемониалом, снюхивались с новой для них личностью, которая, видимо, трусила, поджимала хвост, закидывала уши и быстро перевертывалась всем телом, не сгибая коленей и скаля зубы, незнакомец подошел к нам и чрезвычайно вежливо поклонился. Ему на вид было лет двадцать пять; его длинные русые волосы, сильно пропитанные квасом, торчали неподвижными косицами, - небольшие карие глазки приветливо моргали, - все лицо, повязанное черным платком, словно от зубной боли, сладостно улыбалось.
- Позвольте себя рекомендовать, - начал он мягким и вкрадчивым голосом, - я здешний охотник Владимир... Услышав о вашем прибытии и узнав, что вы изволили отправиться на берега нашего пруда, решился, если вам не будет противно, предложить вам свои услуги.
Охотник Владимир говорил, ни дать ни взять, как провинциальный молодой актер, занимающий роли первых любовников. Я согласился на его предложение и, не дойдя еще до Льгова, уже успел узнать его историю. Он был вольноотпущенный дворовый человек; в нежной юности обучался музыке, потом служил камердинером, знал грамоте, почитывал, сколько я мог заметить, кое-какие книжонки и, живя теперь, как многие живут на Руси, без гроша наличного, без постоянного занятия, питался только что не манной небесной. Выражался он необыкновенно изящно и, видимо, щеголял своими манерами; волокита тоже, должно быть, был страшный и, по всем вероятиям, успевал: русские девушки любят красноречие. Между прочим, он мне дал заметить, что посещает иногда соседних помещиков, и в город ездит в гости, и в преферанс играет и с столичными людьми знается. Улыбался он мастерски и чрезвычайно разнообразно: особенно шла к нему скромная, сдержанная улыбка, которая играла на его губах, когда он внимал чужим речам. Он вас выслушивал, он соглашался с вами совершенно, но все-таки не терял чувства собственного достоинства и как будто хотел вам дать знать, что и он может, при случае, изъявить свое мнение. Ермолай, как человек не слишком образованный и уже вовсе не "субтильный", начал было его "тыкать". Надо было видеть, с какой усмешкой Владимир говорил ему: "Вы-с..."
- Зачем вы повязаны платком? - спросил я его. - Зубы болят?
- Нет-с, - возразил он, - это более пагубное следствие неосторожности. Был у меня приятель, хороший человек-с, но вовсе не охотник, как это бывает-с. Вот-с, в один день говорит он мне: "Любезный друг мой, возьми меня на охоту: я любопытствую узнать - в чем состоит эта забава". Я, разумеется, не захотел отказать товарищу; достал ему, с своей стороны, ружье-с и взял его на охоту-с. Вот-с мы как следует поохотились; наконец вздумалось нам отдохнуть-с. Я сел под деревом; он же, напротив того, с своей стороны, начал выкидывать ружьем артикул-с, причем целился в меня. Я попросил его перестать, но, по неопытности своей, он не послушался-с. Выстрел грянул, и я лишился подбородка и указательного перста правой руки.
Мы дошли до Льгова. И Владимир и Ермолай, оба решили, что без лодки охотиться было невозможно.
- У Сучка есть дощаник11, - заметил Владимир, - да я не знаю, куда он его спрятал. Надобно сбегать к нему.
- К кому? - спросил я.
- А здесь человек живет, прозвище ему Сучок.
Владимир отправился к Сучку с Ермолаем. Я сказал им, что буду ждать их у церкви. Рассматривая могилы на кладбище, наткнулся я на почерневшую четырехугольную урну с следующими надписями: на одной стороне французскими буквами: "Ci git Theophile Henri, viconte de Blangy"12; на другой: "Под сим камнем погребено тело французского подданного, графа Бланжия; родился 1737, умре 1799 года, всего жития его было 62 года"; на третьей: "Мир его праху", а на четвертой:

Под камнем сим лежит французский эмигрант;
Породу знатную имел он и талант,
Супругу и семью оплакав избиянну,
Покинул родину, тиранами попранну;
Российския страны достигнув берегов,
Обрел на старости гостеприимный кров;
Учил детей, родителей покоил...
Всевышний судия его здесь успокоил...

Приход Ермолая, Владимира и человека с странным прозвищем Сучок прервал мои размышления.
Босоногий, оборванный и взъерошенный Сучок казался с виду отставным дворовым, лет шестидесяти.
- Есть у тебя лодка? - спросил я.
- Лодка есть, - отвечал он глухим и разбитым голосом, - да больно плоха.
- А что?
- Расклеилась; да из дырьев клепки повывалились.
- Велика беда! - подхватил Ермолай. - Паклей заткнуть можно.
- Известно, можно, - подтвердил Сучок.
- Да ты кто?
- Господский рыболов.
- Как же это ты рыболов, а лодка у тебя в такой неисправности?
- Да в нашей реке и рыбы-то нету.
- Рыба не любят ржавчины болотной, - с важностью заметил мой охотник.
- Ну, - сказал я Ермолаю, - поди достань пакли и справь нам лодку, да поскорей.
Ермолай ушел.
- А ведь этак мы, пожалуй, и ко дну пойдем? - сказал я Владимиру.
- Бог милостив, - отвечал он. - Во всяком случае должно предполагать, что пруд не глубок.
- Да, он не глубок, - заметил Сучок, который говорил как-то странно, словно спросонья, - да на дне тина и трава, и весь он травой зарос. Впрочем, есть тоже и колдобины13.
- Однако же, если трава так сильна, - заметил Владимир, - так и грести нельзя будет.
- Да кто ж на дощаниках гребет? Надо пихаться. Я с вами поеду; у меня там есть шестик, - а то и лопатой можно.
- Лопатой неловко, до дна в ином месте, пожалуй, не достанешь, - сказал Владимир.
- Оно правда, что неловко.
Я присел на могилу в ожидании Ермолая. Владимир отошел, для приличия, несколько в сторону и тоже сел. Сучок продолжал стоять на месте, повеся голову и сложив, по старой привычке, руки за спиной.
- Скажи, пожалуйста, - начал я, - давно ты здесь рыбаком?
- Седьмой год пошел, - отвечал он, встрепенувшись.
- А прежде чем ты занимался?
- Прежде ездил кучером.
- Кто ж тебя из кучеров разжаловал?
- А новая барыня.
- Какая барыня?
- А что нас-то купила. Вы не изволите знать: Алена Тимофеевна, толстая такая... немолодая.
- С чего ж она вздумала тебя в рыболовы произвести?
- А Бог ее знает. Приехала к нам из своей вотчины, из Тамбова, велела всю дворню собрать, да и вышла к нам. Мы сперва к ручке, и она ничего: не серчает... А потом и стала по порядку нас расспрашивать: чем занимался, в какой должности состоял? Дошла очередь до меня; вот и спрашивает: "Ты чем был?" Говорю: "Кучером". - "Кучером? Ну, какой ты кучер, посмотри на себя: какой ты кучер? Не след тебе быть кучером, а будь у меня рыболовом и бороду сбрей. На случай моего приезда к господскому столу рыбу поставляй, слышишь?.." С тех пор вот я в рыболовах и числюсь. "Да пруд у меня, смотри, содержать в порядке..." А как его содержать в порядке?
- Чьи же вы прежде были?
- А Сергея Сергеича Пехтерева. По наследствию ему достались. Да и он нами недолго владел, всего шесть годов. У него-то вот я кучером и ездил... да не в городе - там у него другие были, а в деревне.
- И ты смолоду все был кучером?
- Какое все кучером! В кучера-то я попал при Сергее Сергеиче, а прежде поваром был, - но не городским тоже поваром, а так, в деревне.
- У кого ж ты был поваром?
- A y прежнего барина, у Афанасия Нефедыча, у Сергея Сергеичина дяди. Льгов-то он купил, Афанасий Нефедыч купил, а Сергею Сергеичу именье-то по наследствию досталось.
- У кого купил?
- А у Татьяны Васильевны.
- У какой Татьяны Васильевны?
- А вот, что в запрошлом году умерла, под Волковым... то бишь под Карачевым, в девках... И замужем не бывала. Не изволите знать? Мы к ней поступили от ее батюшки, от Василья Семеныча. Она-таки долгонько нами владела... годиков двадцать.
- Что ж, ты и у ней был поваром?
- Сперва точно был поваром, а то и в кофишенки попал.
- Во что?
- В кофишенки.
- Это что за должность такая?
- А не знаю, батюшка. При буфете состоял и Антоном назывался, а не Кузьмой. Так барыня приказать изволила.
- Твое настоящее имя Кузьма?
- Кузьма.
- И ты все время был кофишенком?
- Нет, не все время: был и ахтером.
- Неужели?
- Как же, был... на кеятре играл. Барыня наша кеятр у себя завела.
- Какие же ты роли занимал?
- Чего изволите-с?
- Что ты делал на театре?
- А вы не знаете? Вот меня возьмут и нарядят; я так и хожу наряженный, или стою, или сижу, как там придется. Говорят: вот что говори, я и говорю. Раз слепого представлял... Под каждую веку мне по горошине положили... Как же!
- А потом чем был?
- А потом опять в повара поступил.
- За что же тебя опять в повара разжаловали?
- А брат у меня сбежал.
- Ну, а у отца твоей первой барыни чем ты был?
- А в разных должностях состоял: сперва в казачках находился, фалетором был, садовником, а то и доезжачим.
- Доезжачим?.. И с собаками ездил?
- Ездил и с собаками, да убился: с лошадью упал и лошадь зашиб. Старый-то барин у нас был престрогий; велел меня выпороть да в ученье отдать в Москву, к сапожнику.
- Как в ученье? Да ты, чай, не ребенком в доезжачие попал?
- Да лет, этак, мне было двадцать с лишком.
- Какое ж тут ученье в двадцать лет?
- Стало быть, ничего, можно, коли барин приказал. Да он, благо, скоро умер, - меня в деревню и вернули.
- Когда же ты поварскому-то мастерству обучился?
Сучок приподнял свое худенькое и желтенькое лицо и усмехнулся.
- Да разве этому учатся?.. Стряпают же бабы!
- Ну, - промолвил я, - видал ты, Кузьма, виды на своем веку! Что ж ты теперь в рыболовах делаешь, коль у вас рыбы нету?
- А я, батюшка, не жалуюсь. И слава Богу, что в рыболовы произвели. А то вот другого, такого же, как я, старика - Андрея Пупыря - в бумажную фабрику, в черпальную, барыня приказала поставить. Грешно, говорит, даром хлеб есть... А Пупырь-то еще на милость надеялся: у него двоюродный племянник в барской конторе сидит конторщиком: доложить обещался об нем барыне, напомнить. Вот те и напомнил!.. А Пупырь в моих глазах племяннику-то в ножки кланялся.
- Есть у тебя семейство? Был женат?
- Нет, батюшка, не был. Татьяна Васильевна покойница - царство ей небесное! - никому не позволяла жениться. Сохрани Бог! Бывало, говорит: "Ведь живу же я так, в девках, что за баловство! чего им надо?"
- Чем же ты живешь теперь? Жалованье получаешь?
- Какое, батюшка, жалованье!.. Харчи выдаются - и то слава тебе, Господи! много доволен. Продли Бог века нашей госпоже!
Ермолай вернулся.
- Справлена лодка, - произнес он сурово. - Ступай за шестом - ты!..
Сучок побежал за шестом. Во все время моего разговора с бедным стариком охотник Владимир поглядывал на него с презрительной улыбкой.
- Глупый человек-с, - промолвил он, когда тот ушел, - совершенно необразованный человек, мужик-с, больше ничего-с. Дворовым человеком его назвать нельзя-с... и все хвастал-с... Где ж ему быть актером-с, сами извольте рассудить-с! Напрасно изволили беспокоиться, изволили с ним разговаривать-с!
Через четверть часа мы уже сидели в дощанике Сучка. (Собак мы оставили в избе под надзором кучера Иегудиила.) Нам не очень было ловко, но охотники народ неразборчивый. У тупого, заднего конца стоял Сучок и "пихался"; мы с Владимиром сидели на перекладине лодки; Ермолай поместился спереди, у самого носа. Несмотря на паклю, вода скоро появилась у нас под ногами. К счастью, погода была тихая, и пруд словно заснул.