Latin

Вешние воды - 9

Total number of words is 4300
Total number of unique words is 1964
33.1 of words are in the 2000 most common words
46.6 of words are in the 5000 most common words
54.0 of words are in the 8000 most common words
Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.
Лошади стояли уже на улице перед крыльцом. Их было три: золоисто -рыжая чистокровная кобыла с сухой, оскалистой мордой, черными глазами навыкате, с оленьими ногами, немного поджарая, но красивая и горячая как огонь - для Марьи Николаевны; могучий, широкий, неcколько тяжелый конь, вороной, без отмет - для Санина; третья лошадь назначалась груму. Марья Николаевна ловко вскочила на свою кобылу... Та затопала ногами и завертелась, отделяя хвост и поджимая круп, но Марья Николаевна (отличная наездница!) удержала ее на месте: нужно было проститься с Полозовым, который, в неизменной своей фесе и в шлафроке нараспашку, появился на балконе и махал оттуда батистовым платочком, нисколько, впрочем, не улыбаясь, а скорее хмурясь. Взобрался и Санин на своего коня; Марья Николаевна отсалютовала г-ну Полозову хлыстиком, потом ударила им свою лошадь по выгнутой и плоской шее: та взвилась на дыбы, прыгнула вперед и пошла щепотким, укрощенным шагом, вздрагивая всеми жилками, собираясь на мундштуке, кусая воздух и порывисто фыркая. Санин ехал сзади и глядел на Марью Николаевну: самоуверенно, ловко и стройно покачивался ее тонкий и гибкий стан, тесно и вольно охваченный корсетом. Она обернула голову назад и подозвала его одними глазами. Он поравнялся с нею.
- Ну, вот видите, как хорошо, - сказала она. - Я вам говорю напоследях, перед разлукой: вы прелесть - и раскаиваться не будете.
Выговорив эти последние слова, она несколько раз повела головою сверху вниз, как бы желая подтвердить их и дать ему почувствовать их значение.
Она казалась до того счастливой, что Санин просто удивлялся; у нее на лице появилось даже то степенное выражение, какое бывает у детей, когда они очень... очень довольны.
Шагом доехали они до недалекой заставы, а там пустились крупной рысью по шоссе. Погода была славная, прямо летняя; ветер струился им навстречу и приятно шумел и свистал в их ушах. Им было хорошо: сознание молодой, здоровой жизни, свободного, стремительного движения вперед охватывало их обоих; оно росло с каждым мигом.
Марья Николаевна осадила свою лошадь и опять поехала шагом; Санин последовал ее примеру.
- Вот, - начала она с глубоким, блаженным вздохом, - вот для этого только и стоит жить. Удалось тебе сделать, чего тебе хотелось, что казалось невозможным, - ну и пользуйся, душа, по самый край! - Она провела рукой себе по горлу поперек. - И каким добрым человек тогда себя чувствует! Вот теперь я... какая добрая! Кажется, весь свет бы обняла. То есть нет, не весь свет!.. Вот этого я бы не обняла. - Она указала хлыстиком на пробиравшегося сторонкой нищенски одетого старика. - Но осчастливить его я готова. Нате, возьмите, - крикнула она громко по-немецки и бросила к его ногам кошелек. Увесистый мешочек (тогда еще портмоне в помину не было) стукнул о дорогу. Прохожий изумился, остановился, а Марья Николаевна захохотала и пустила лошадь вскачь.
- Вам так весело верхом ездить? - спросил Санин, догнав ее.
Марья Николаевна опять разом осадила свою лошадь: она иначе ее не останавливала.
- Я хотела только уехать от благодарности. Кто меня благодарит - удовольствие мое портит. Ведь я не для него это сделала, а для себя. Как же он смеет меня благодарить? Я не расслышала, о чем вы меня спрашивали.
- Я спрашивал... я хотел знать, отчего вы сегодня так веселы?
- Знаете что, - промолвила Марья Николаевна: она либо опять не расслышала Санина, либо не почла за нужное отвечать на его вопрос. - Мне ужасно надоел этот грум, который торчит за нами и который, должно быть, только и думает о том, когда, мол, господа домой поедут? Как бы от него отделаться? - Она проворно достала из кармана записную книжечку. - Послать его с письмом в город? Нет... не годится. А! вот как! Это что такое впереди? Трактир?
Санин глянул, куда она указывала.
- Да, кажется, трактир.
- Ну и прекрасно. Я прикажу ему остаться в этом трактире - и пить пиво, пока мы вернемся.
- Да что он подумает?
- А нам что за дело! Да он и думать не будет; будет пить пиво - и только. Ну, Санин (она в первый раз названа его по одной фамилии), - вперед, рысью!
Поравнявшись с трактиром, Марья Николаевна подозвала грума и сообщила ему, что она от него требовала. Грум, человек английского происхождения и английского темперамента, молча поднес руку к козырьку своей фуражки, соскочил с лошади и взял ее под уздцы.
- Ну, теперь мы - вольные птицы! - воскликнула Марья Николаевна. - Куда нам ехать - на север, на юг, на восток, на запад? Смотрите - я как венгерский король на коронации (она указала концом хлыста на все четыре стороны света). Все наше! Нет, знаете что: видите, какие там славные горы - и какой лес! Пойдемте туда, в горы, в горы!

In die Berge, wo die Freiheit thron!

Она свернула с шоссе и поскакала по узкой, неторной дорожке, которая действительно как будто направлялась к горам. Санин поскакал за нею.

ХLII

Дорожка эта скоро превратилась в тропинку и наконец совсем исчезла, пересеченная канавой. Санин посоветовал вернуться, но Марья Николаевна сказала: "Нет, я хочу в горы! Поедем прямо, как летают птицы" - и заставила свою лошадь перескочить канаву. Санин тоже перескочил. За канавой начинался луг, сперва сухой, потом влажный, потом уже совсем болотистый: вода просачивалась везде, стояла лужицами Марья Николаевна пускала лошадь нарочно по этим лужицам, хохотала и твердила: "Давайте школьничать!"
- Вы знаете, - спросила она Санина, - что значит: охотиться по брызгам?
- Знаю, - отвечал Санин.
- У меня дядя был псовый охотник, - продолжала она. - Я с ним езживала - весною. Чудо! Вот и мы теперь с вами - по брызгам. А только я вижу: вы русский человек, а хотите жениться на итальянке. Ну да это - ваша печаль. Это что? Опять канава? Гоп!
Лошадь перескочила - но шляпа упала с головы Марьи Николаевны, кудри ее рассыпались по плечам. Санин хотел было слезть с коня и поднять шляпу, но она крикнула ему: "Не трогайте, я сама достану", нагнулась низко с седла, зацепила ручкой хлыста за вуаль и точно: достала шляпу, надела ее на голову, но волос не подобрала и опять помчалась, даже гикнула. Санин мчался с нею рядом, рядом с нею и перепрыгивал рвы, ограды, ручейки, проваливался и выкарабкивался, несся под гору, несся в гору и все глядел ей в лицо. Что за лицо! Все оно словно раскрыто: раскрыты глаза, алчные, светлые, дикие; губы ноздри раскрыты тоже и дышат жадно; глядит она прямо, в упор перед собою, и, кажется, всем, что она видит, землею, небом, солнцем и самим воздухом хочет завладеть эта душа, и об одном только она и жалеет: опасностей мало - все бы их одолела! "Санин! - кричит она, - ведь это как в Бюргеровой "Леноре"! Только вы не мертвый - а? Не мертвый?.. Я живая!" Разыгрались удалые силы. Это уж не амазонка пускает коня в галоп - это скачет молодой женский кентавр, полузверь и полубог, и изумляется степенный и благовоспитанный край, попираемый ее буйным разгулом!
Марья Николаевна остановила наконец свою вспененную забрызганную лошадь: она шаталась под нею, а у могучего, но тяжкого санинского жеребца прерывалось дыхание.
- Что? любо? - спросила Марья Николаевна каким-то чудным шепотом.
- Любо! - восторженно отозвался Санин. И в нем кровь разгорелась.
- Постойте, то ли еще будет! - Она протянула руку. Перчатка на ней была разорвана.
- Я сказала, что приведу вас к лесу, к горам... Вот они, горы! - Точно: покрытые высоким лесом, зачинались горы шагах в двухстах от того места, куда вылетели лихие всадники. - Смотрите: вот и дорога. Оправимтесь - и вперед. Только шагом. Надо дать лошадям вздохнуть.
Они поехали. Одним сильным взмахом руки Марья Николаевна отбросила назад свои волосы. Посмотрела потом на свои перчатки - и сняла их.
- Руки будут кожей пахнуть, - сказала она, - да ведь это вам ничего? А?..
Марья Николаевна улыбалась, и Санин улыбался тоже. Эта бешеная скачка их как будто окончательно сблизила и подружила.
- Сколько вам лет? - спросила она вдруг.
- Двадцать два.
- Не может быть! Мне двадцать два тоже. Годы хорошие. Сложи их вместе, и то до старости далеко. Однако жарко. Что, я раскраснелась?
- Как маков цвет!
Марья Николаевна утерла лицо платком.
- Только бы до лесу добраться, а там будет прохладно. Этакой старый лес - точно старый друг. Есть у вас друзья?
Санин подумал немного.
- Есть... только мало. Настоящих нет.
- А у меня есть, настоящие - только не старые. Вот тоже друг - лошадь. Как она тебя бережно несет! Ах, да здесь отлично! Неужто я послезавтра в Париж еду?
- Да... неужто? - подхватил Санин.
- А вы во Франкфурт?
- Я непременно во Франкфурт.
- Ну, что ж - с богом! Зато сегодняшний день наш... наш... наш!
Лошади добрались до опушки и вошли в нее. Тень леса накрыла их широко и мягко, и со всех сторон.
- О, да тут рай! - воскликнула Марья Николаевна. - Глубже, дальше в эту тень, Санин!
Лошади тихо двигались "глубже в тень", слегка покачиваясь и похрапывая. Дорожка, по которой они выступали, внезапно повернула в сторону и вдалась в довольно тесное ущелье. Запах вереска, папоротника, смолы сосновой, промозглой, прошлогодней листвы так и сперся в нем - густо и дремотно. Из расселин бурых крупных камней било крепкой свежестью. По обеим сторонам дорожки высились круглые бугры, поросшие зеленым мохом.
- Стойте! - воскликнула Марья Николаевна. - Я хочу присесть и отдохнуть на этом бархате. Помогите мне сойти.
Санин соскочил с коня и подбежал к ней. Она оперлась об его плечи, мгновенно спрыгнула на землю и села на одном из моховых бугров. Он стал перед нею, держа в руках поводья обеих лошадей.
Она подняла на него глаза...
- Санин, вы умеете забывать?
Санину вспомнилось вчерашнее... в карете.
- Что это - вопрос... или упрек?
- Я отроду никого и ни в чем не упрекала. А в присуху вы верите?
- Как?
- В присуху - знаете, о чем у нас в песнях поется. В простонародных русских песнях?
- А! Вы вот о чем говорите... - протянул Санин.
- Да, об этом. Я верю... и вы поверите.
- Присуха... колдовство... - повторил Санин. - Все на свете возможно. Прежде я не верил, а теперь верю. Я себя не узнаю.
Марья Николаевна подумала - и оглянулась.
- А мне сдается, место это мне как будто знакомое. Посмотрите-ка, Санин, за тем широким дубом - стоит деревянный красный крест? аль нет? Санин сделал несколько шагов в сторону.
- Стоит.
Марья Николаевна ухмыльнулась.
- А, хорошо! Я знаю, где мы. Пока еще не потерялись. Это что стучит? Дровосек?
Санин поглядел в чащу.
- Да... там какой-то человек сухие сучья рубит.
- Надо волосы в порядок привести, - проговорила Марья Николаевна. - А то увидит - осудит. - Она сняла шляпу и начала заплетать свои длинные косы - молча и важно. Санин стоял перед нею... Ее стройные члены явственно рисовались под темными складками сукна, с кое-где приставшими волокнами моха.
Одна из лошадей внезапно встряхнулась за спиною Санина; он сам затрепетал невольно, с ног до головы. Все в нем было перепутано - нервы натянулись, как струны. Недаром он сказал, что сам себя не узнает... Он действительно был околдовал. Все существо его было полно одним... одним помыслом, одним желаньем. Марья Николаевна бросила на него проницательный взгляд.
- Ну, вот теперь все как следует, - промолвила она, надевая шляпу. - Вы не садитесь? Вот тут! Нет, погодите... не садитесь. Что это такое?
По верхушкам деревьев, по воздуху лесному, прокатилось глухое сотрясение.
- Неужели это гром?
- Кажется, точно гром, - ответил Санин.
- Ах, да это праздник! просто праздник! Только этого недоставало! - Глухой гул раздался вторично, поднялся - и упал раскатом. - Браво! Вis! Помните, я вам говорила вчера об "Энеиде"? Ведь их тоже в лесу застала гроза. Однако надо убраться. - Она быстро поднялась на ноги. - Подведите мне лошадь... Подставьте мне руку. Вот так. Я не тяжела.
Она птицей взвилась на седло. Санин тоже сел на коня.
- Вы - домой? - спросил он неверным голосом.
- Домой?? - отвечала она с расстановкой и подобрала поводья. - Ступайте за мной, - приказала она почти грубо.
Она выехала на дорогу и, минуя красный крест, опустилась в лощину, добралась до перекрестка, повернула направо, опять в гору... Она, очевидно, знала, куда держала путь - и шел этот путь все в глубь да в глубь леса. Она ничего не говорила, не оглядывалась; она повелительно двигалась вперед - и он послушно и покорно следовал за нею, без искры воли в замиравшем сердце. Дождик начал накрапывать. Она ускорила ход своей лошади - и он не отставал от нее. Наконец, сквозь темную зелень еловых кустов, из-под навеса серой скалы, глянула на него убогая караулка, с низкой дверью в плетеной стене... Марья Николаевна заставила лошадь продраться сквозь кусты, спрыгнула с нее - и, очутившись вдруг у входа караулки, обернулась к Санину и шепнула: "Эней?"
Четыре часа спустя Марья Николаевна и Санин, в сопровождении дремавшего на седле грума, возвратились в Висбаден, в гостиницу. Г-н Полозов встретил свою супругу, держа в руках письмо к управляющему. Вглядевшись в нее попристальнее, он, однако, выразил на лице своем некоторое неудовольствие - и даже пробормотал:
- Неужто проиграл пари?
Марья Николаевна только плечами пожала.
А в тот же день, два часа спустя, Санин в своей комнате стоял перед нею, как потерянный, как погибший...
- Куда же ты едешь? - спрашивала она его. - В Париж - или во Франкфурт?.
- Я еду туда, где будешь ты, - и буду с тобой; пока ты меня не прогонишь, - отвечал он с отчаянием и припал к рукам своей властительницы. Она высвободила их, положила их ему на голову и всеми десятью пальцами схватила его за волосы. Она медленно перебирала и крутила эти безответные волосы, сама вся выпрямилась, на губах змеилось торжество - а глаза, широкие и светлые до белизны, выражали одну безжалостную тупость и сытость победы. У ястреба, который когтит пойманную птицу, такие бывают глаза.

ХLIII

Вот что припомнил Дмитрий Санин, когда в тишине кабинета, разбирая свои старые бумаги, он нашел между ними гранатовый крестик. Рассказанные нами события ясно и последовательно возникали перед его мысленным взором... Но, дойдя до той минуты, когда он с таким унизительным молением обратился к г-же Полозовой, когда он отдался ей под ноги, когда началось его рабство, - он отвернулся от вызванных им образов, он не захотел более вспомивать. И не то, чтобы память изменила ему - о нет! он знал, он слишком хорошо знал, что последовало за той минутой, но стыд душил его - даже и теперь, столько лет спустя; он страшился того чувства неодолимого презрения к самому себе, которое, он в этом не мог сомневаться, непременно нахлынет на него и затопит, как волною, все другие ощушения, как только он не велит памяти своей замолчать. Но как он не отворачивался отвозникавших воспоминаний, вполне заглушить он их не мог. Он вспомнил дрянное, слезливое, лживое, жалкое письмо, посланное им Джемме, письмо, оставшееся без ответа Явиться к ней, вернуться к ней - после такого обмана, такой измены - нет! нет! На столько совести и честности осталось еще в нем. К тому же он всякое доверие потерял к себе, всякое уважение: он уже ни за что не смел ручаться. Санин вспомнил также, как он потом - о, позор! - отправил полозовского лакея за своими вещами во Франкфурт, как он трусил, как он думал лишь об одном: поскорей уехать в Париж, в Париж как он, по приказанию Марьи Николаевны, подлаживался и подделывался к Ипполиту Сидорычу - и любезничал с Донгофом, на пальце которого он заметил точно такое же железное кольцо, какое дала ему Марья Николаевна!!! Потом пошли воспоминания еще хуже, еще позорнее Кельнер подает ему визитную карточку - и стоит на ней имя Пантелеоне Чиппатола, придворного певца е.к.в. герцога Моденского! Он прячется от старика, но не может избегнуть встречи с ним в коридоре - и встает перед ним раздраженное лицо под взвившимся кверху седым хохлом; горят, как уголья, старческие глаза - и слышатся грозные восклицания и проклятия: Maledizione, слышатся даже страшные слова: Codardo! Infame traditore! Санин жмурит глаза, встряхивает головоюо отворачивается вновь и вновь - и все-таки видит себя сидящим в дорожном дормезе на узком переднем месте... На задних, покойных местах сидят Марья Николаевна и Ипполит Сидорыч - четверня лошадей несется дружной рысью по мостовой Висбадена - в Париж! в Париж! Ипполит Сидорыч кушает грушу, которую он, Санин, ему очистил, а Марья Николаевна глядит на него и усмехается тою, ему, закрепощенному человеку, уже знакомой усмешкой - усмешкой собственника, владыки...
Но боже мой! Вон там, на углу улицы, недалеко от выезда из города, не Панталеоне ли стоит опять - и кто с ним? Неужели Эмилио? Да, это он, тот восторженный, преданный мальчик! Давно ли его юное сердце благоговело перед своим героем, идеалом, а теперь его бледное красивое - до того красивое лицо, что Марья Николаевна его заметила и высунулась в окошко кареты - это благородное лицо пышет злобой и презрением; глаза, столь похожие на те глаза! - впиваются в Санина, и губы сжимаются... и раскрываются вдруг для обиды...
А Панталеоне протягивает руку и указывает на Санина - кому? - стоящему возле Тарталье, и Тарталья лает на Санина - и самый лай честного пса звучит невыносимым оскорблением... Безобразно! А там - житье в Париже и все унижения, все гадкие муки раба, которому не позволяется ни ревновать, ни жаловаться и которого бросают наконец, как изношенную одежду... Потом - возвращение на родину, отравленная, опустошенная жизнь, мелкая возня, мелкие хлопоты, раскаяние горькое и бесплодное и столь же бесплодное и горькое забвение - наказание не явное, но ежеминутное и постоянное, как незначительная, но неизлечимая боль, уплата по копейке долга, которого и сосчитать нельзя... Чаша переполнилась - довольно! Каким образом уцелел крестик, данный Санину Джеммой, почему не возвратил он его, как случилось, что до того дня он ни разу на него не натыкался? Долго, долго сидел он в раздумье и - уже наученный опытом, через столько лет - все не в силах был понять, как мог он покинуть Джемму, столь нежно и страстно им любимую, для женщины, которую он и не любил вовсе?.. На следующий день он удивил всех своих приятелей и знакомых: он объявил им, что уезжает за границу. Недоумение распространилось в обществе. Санин покидал Петербург, среди белой зимы, только что нанявши и обмеблировавши отличную квартиру, даже абонировавшись на представления итальянской оперы, в которой участвовала сама г-жа Патти - сама, сама, сама г-жа Патти! Приятели и знакомые недоумевали; но людям вообще не свойственно долго заниматься чужими делами, и когда Санин отправился за границу - его на станцию железной дороги приехал провожать один француз портной, и то в надежде получить недоплаченный счетец - "pour un sauteen-barque en velours noir, tout a fait chic".

ХLIV

Санин сказал своим друзьям, что уезжает за границу, но не сказал, куда именно: читатели легко догадаются, что он покатил прямо во Франкфурт. Благодаря повсеместно распространенным железным дорогам он на четвертый день после выезда из Петербурга был уже там. Он не посещал его с самого 1840 года. Гостиница "Белого лебедя" стояла на прежнем месте и процветала, хотя уже не считалась первоклассной; Цейль, главная улица Франкфурта, мало изменилась, но не только от дома г-жи Розелли - от самой улицы, где находилась ее кондитерская, - не осталось ни следа. Санин бродил как ошалелый по местам, когда-то столь знакомым, и ничего не узнавал: прежние постройки исчезли; их заменили новые улицы, уставленные громадными сплошными домами, изящными виллами; даже публичный сад, где происходило его последнее объяснение с Джеммой, разросся и переменился до того, что Санин себя спрашивал - полно, тот ли это сад? Что было ему делать? Как и где наводить справки? Тридцать лет прошло с тех пор... Легкое ли дело! К кому он ни обращался - никто даже имени Розелли не слыхивал; хозяин гостиницы советовал ему справиться в публичной библиотеке: там он, дескать, найдет все старые газеты, но какую он из этого извлечет пользу - хозяин сам объяснить не умел. Санин, с отчаянья, осведомился о г-не Клюбере. Это имя было хорошо известно хозяину - но и тут вышла неудача. Изящный комми, прогремев и возвысившись до звания капиталиста, проторговался, обанкрутился и умер в тюрьме... Это известие не причинило, впрочем, Санину ни малейшего огорчения. Он начинал уже находить свое путешествие несколько необдуманным... Но вот однажды, перелистывая франкфуртский адрес-календарь, он наткнулся на имя фон Донгофа, майора в отставке (Маjor а. D.). Он немедленно взял карету и поехал к нему - хотя почему этот Донгоф должен был непременно быть тем Донгофом и почему даже тот Донгоф мог сообщить ему какие-либо сведения о семействе Розелли? Все равно: утопающий за соломинку хватается.
Санин застал отставного майора фон Донгофа дома - и в принявшем его поседелом господине немедленно узнал своего бывшего противника. И тот его узнал и даже обрадовался его появлению: оно напоминало ему молодость и молодые проказы. Санин услыхал от него, что семейство Розелли давным-давно переселилось в Америку, в Нью-Йорк; что Джемма вышла замуж за негоцианта; что, впрочем, у него, Донгофа, есть знакомый, тоже негоциант, которому, вероятно, известен адрес ее мужа, так как у него много дел с Америкой. Санин упросил Донгофа сходить к тому знакомому, и - о радость! - Донгоф принес ему адрес Джеммина мужа, г-на Иеремии Слокома - М-г J. Slocum, New-York, Broadway, N 501. - Только адрес этот относится к 1863 году.
- Будем надеяться, - воскликнул Донгоф, - что наша бывшая франкфуртская красавица еще жива и не покинула Нью-Йорка! Кстати, - прибавил он, понизив голос, - а что та русская дама, что, помните, гостила тогда в Висбадене - госпожа фон Бо... фон Бозолоф - еще жива?
- Нет, - отвечал Санин, - она давно умерла.
Донгоф поднял глаза, но, заметив, что Санин отвернулся и нахмуился, не прибавил ни слова - и удалился.
В тот же день Санин послал письмо к г-же Джемме Словом в Нью-Йорк. В этом письме он говорил ей, что пишет к ней из Франкфурта, куда приехал единственно для того, чтобы отыскать ее следы; что он очень хорошо сознает, до какой степени он лишен малейшего права на то, чтобы она ему отозвалась; что он ничем не заслужил ее прощения - и надеется только на то, что она, среди счастливой обстановки, в которой находится, давно позабыла о самом его существовании. Он прибавлял, что решился напомнить ей о себе вследствие случайного обстоятельтва, которое слишком живо возбудило в нем образы прошедшего; рассказал ей свою жизнь, одинокую, бессемейную, безрадостную; заклинал ее понять причины, побудившие его обратиться к ней, не дать ему унести в могилу горестное сознание своей вины - давно выстраданной, но не прощенной - и порадовать его хотя самой краткой весточкой о том, как ей живется в этом новом мире, куда она удалилась. "Написав мне хоть одно слово, - так кончил Санин свое письмо, - вы сделаете доброе дело, достойное вашей прекрасной души, - и я буду благодарить вас до последнего моего дыхания. Я остановился здесь, в гостинице Белого лебедя (эти слова он подчеркнул) и буду ждать - ждать до весны - вашего ответа".
Он отправил это письмо и принялся ждать. Целых шесть недель прожил он в гостинице, почти не выходя из комнаты и решительно никого не видя. Никто не мог написать к нему ни из России, ни откуда; и это было ему по сердцу; приди на его имя письмо - он уже знает, что оно то, которого он ждет. Он читал с утра до вечера - и не журналы, а серьезные книги, исторические сочинения. Эти продолжительные чтения, это безмолвие, это улиткообразное, скрытое житье - все это пришлось как раз под лад его душевного строя: уж за это за одно спасибо Джемме! Но жива ли она? Ответит ли она?
Наконец пришло письмо - с американской почтовой маркой - из Нью-Йорка на его имя. Почерк адреса на обертке был английский... Он не узнал его, и сердце в нем сжалось. Не разом решился он надломить пакет. Он глянул на подпись: Джемма! Слезы так и брызнули из его глаз: одно то, что она подписалась своим именем, без фамилии - служило ему залогом примирения, прощения! Он развернул тонкий лист синей почтовой бумаги - фотография выскользнула оттуда. Он поспешно ее поднял - и так и обомлел: Джемма, живая Джемма, молодая, какою он ее знал тридцать лет тому назад! Те же глаза, те же губы, тот же тип всего лица! На оборотной стороне фотографии стояло: "Дочь моя, Марианна". Все письмо было очень ласково и просто. Джемма благодарила Санина за то, что он не усумнился обратиться к ней, что он имел к ней доверие; не скрывала от него и того, что она точно после его бегства пережила тяжелые мгновенья, но тут же прибавляла, что все-таки считает - и всегда считала - свою встречу с ним за счастье, так как эта встреча помешала ей сделаться женою г-на Клюбера и таким образом, хотя косвенно, но была причиной ее брака с теперешним ее мужем, с которым она живет вот уже двадцать восьмой год совершенно счастливо, в довольстве и изобилии: дом их известен всему Нью-Йорку. Джемма извещала Санина, что у ней пять человек детей - четыре сына в одна восемнадцатилетняя дочь, невеста, фотографию которой она ему посылает, так как она, по общему суждению, весьма похожа на свою мать. Печальные вести Джемма приберегла к концу письма. Фрау Леноре скончалась в Нью-Йорке, куда она последовала за дочерью и зятем, - однако успела порадоваться счастью своих детей, понянчить внучат; Панталеоне тоже собирался в Америку, но умер перед самым отъездом из Франкфурта. "А Эмилио, наш милый, несравненный Эмилио - погиб славной смертью за свободу родины, в Сицилии, куда он отправился в числе тех "Тысячи", которыми предводительствовал великий Гарибальди; мы все горячо оплакали кончину нашего бесценного брата, но, и проливая слезы, мы гордились им - и вечно будем им гордиться и свято чтить его память! Его высокая, бескорыстная душа была достойна мученического венца!" Потом Джемма изъявляла свое сожаление о том, что жизнь Санина, повидимому, так дурно сложилась, желала ему прежде всего успокоения и душевной тишины и говорила, что была бы рада свидеться с ним - хотя и сознает, как мало вероятно подобное свиданье...
Не беремся описывать чувства, испытанные Саниным при чтении этого письма. Подобным чувствам нет удовлетворительного выражения: они глубже и сильнее - и неопределеннее всякого слова. Музыка одна могла бы их передать.
Санин отвечал тотчас - и в подарок невесте послал "Марианне Слоком от неизвестного друга" гранатовый крестик, обделанный в великолепное жемчужное ожерелье. Подарок этот, хотя весьма ценный, не разорил его: в течение тридцати лет, протекших со времени его первого пребывания во Франкфурте, он успел нажить значительное состояние. В первых числах мая он вернулся в Петербург - но едва ли надолго. Слышно, что он продает все свои имения и собирается в Америку.

1872
You have read 1 text from Russian literature.
  • Parts
  • Вешние воды - 1
    Total number of words is 4524
    Total number of unique words is 2217
    30.8 of words are in the 2000 most common words
    43.8 of words are in the 5000 most common words
    50.4 of words are in the 8000 most common words
    Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.
  • Вешние воды - 2
    Total number of words is 4469
    Total number of unique words is 2173
    30.9 of words are in the 2000 most common words
    44.6 of words are in the 5000 most common words
    51.7 of words are in the 8000 most common words
    Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.
  • Вешние воды - 3
    Total number of words is 4543
    Total number of unique words is 2048
    33.6 of words are in the 2000 most common words
    46.9 of words are in the 5000 most common words
    55.1 of words are in the 8000 most common words
    Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.
  • Вешние воды - 4
    Total number of words is 4551
    Total number of unique words is 1937
    35.5 of words are in the 2000 most common words
    48.5 of words are in the 5000 most common words
    55.6 of words are in the 8000 most common words
    Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.
  • Вешние воды - 5
    Total number of words is 4726
    Total number of unique words is 1942
    39.2 of words are in the 2000 most common words
    52.9 of words are in the 5000 most common words
    60.2 of words are in the 8000 most common words
    Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.
  • Вешние воды - 6
    Total number of words is 4698
    Total number of unique words is 1919
    36.5 of words are in the 2000 most common words
    49.8 of words are in the 5000 most common words
    57.4 of words are in the 8000 most common words
    Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.
  • Вешние воды - 7
    Total number of words is 4613
    Total number of unique words is 1945
    35.9 of words are in the 2000 most common words
    50.2 of words are in the 5000 most common words
    57.0 of words are in the 8000 most common words
    Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.
  • Вешние воды - 8
    Total number of words is 4532
    Total number of unique words is 1925
    36.0 of words are in the 2000 most common words
    50.0 of words are in the 5000 most common words
    56.7 of words are in the 8000 most common words
    Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.
  • Вешние воды - 9
    Total number of words is 4300
    Total number of unique words is 1964
    33.1 of words are in the 2000 most common words
    46.6 of words are in the 5000 most common words
    54.0 of words are in the 8000 most common words
    Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.