Вешние воды - 6

Если бы Джемма объявила, что привела с собою холеру или самую смерть, фрау Леноре, должно полагать, не могла бы с большим отчаянием принять это известие. Она немедленно села в угол, лицом к стене, - и залилась слезами, почти заголосила, ни дать ни взять русская крестьянка над гробом мужа или сына. На первых порах Джемма до того смутилась, что даже не подошла к матери - и остановилась, как статуя, посреди комнаты; а Санин совсем потерялся - хоть самому удариться в слезы! Целый час продолжался этот безутешный плач, целый час! Панталеоне почел за лучшее запереть наружную дверь кондитерской, как бы кто чужой не вошел - благо, пора стояла ранняя. Старик сам чувствовал недоумение - и во всяком случае не одобрял поспешности, с которой поступили Джемма и Санин, а, впрочем, осуждать их не решался и готов был оказать им покровительство - в случае нужды: уж очень не любил он Клюбера! Эмиль считал себя посредником между своим другом и сестрой - и чуть не гордился тем, что как это все превосходно удалось! Он никак не в состоянии был понять, чего фрау Леноре так убивается, и в сердце своем он тут же решил, что женщины, даже самые лучшие, страдают отсутствием сообразительной способности! Санину приходилось хуже всех. Фрау Леноре поднимала вопль и отмахивалась руками, как только он приближался к ней, - и напрасно он попытался, стон в отдалении, несколько раз громко воскликнуть: "Прошу руки вашей дочери!" Фрау Леноре особенно досадовала на себя за то, что "как могла она быть до того слепою - и ничего не видеть!" "Был бы мой Джиован Баттиста жив, - твердила она сквозь слезы, - ничего бы этого не случилось!" - "Господи, что же это такое? - думал Санин, - ведь это глупо наконец!" Ни сам он не смел взглянуть на Джемму, ни она не решалась поднять на него глаза. Она ограничивалась тем, что терпеливо ухаживала за матерью, которая сначала и ее отталкивала...
Наконец, мало-помалу буря утихла. Фрау Леноре перестала плакать, дозволила Джемме вывести ее из угла, куда она забилась, усадить ее в кресло возле окна и дать ей напиться воды с флердоранжем; дозволила Санину - не приблизиться... о нет! - но по крайней мере остаться в комнате (прежде она все требовала, чтобы он удалился) и не перебивала его, когда он говорил. Санин немедленно воспользовался наступившим штилем - и выказал красноречие изумительное: едва ли бы сумел он с таким жаром и с такой убедительностью изложить свои намерения и свои чувства перед самой Джеммой. Эти чувства были самые искренние, эти намерения - самые чистые, как у Альмавивы в "Севильском цирюльнике". Он не скрывал ни от фрау Леноры, ни от самого себя невыгодной стороны этих намерений; но эти невыгоды были только кажущиеся! Правда: он чужестранец, с ним недавно познакомились, не знают ничего положительного ни об его личности, ни об его средствах; но он готов привести все нужные доказательства того, что он человек порядочный и не бедный; он сошлется на самые несомненные свидетельства своих соотчичей! Он надеется, что Джемма будет счастлива с ним и что он сумеет усладить ей разлуку с родными!.. Упоминовение разлуки - одно это слово "разлука" - чуть было не испортило всего дела... Фрау Леноре так и затрепетала вся и заметалась... Санин поспешил заметить, что разлука будет только временная - и что, наконец, быть может, ее не будет вовсе!
Красноречие Санина не пропало даром. Фрау Леноре начала взглядывать на него, хотя все еще с горечью и упреком, но уже не с прежним отвращением и гневом; потом она позволила ему подойти и даже сесть возле нее (Джемма сидела по другую сторону); потом она стала упрекать его - не одними взорами, но словами, что уже означало некоторое смягчение ее сердца; она стала жаловаться, и жалобы ее становились все тише и мягче; они чередовались вопросами, обращенными то к дочери, то к Санину; потом она позволила ему взять ее за руку и не тотчас отняла ее... потом она заплакала опять - но уже совсем другими слезами... потом она грустно улыбнулась и пожалела об отсутствии Джиован Баттиста, но уже в другом смысле, чем прежде... Прошло еще мгновенье - и оба преступника, Санин и Джемма, уже лежали на коленях у ног ее, и она клала им поочередно свои руки на головы; прошло другое мгновенье - и они уже обнимали и целовали ее, и Эмиль, с сияющим от восторга лицом, вбежал в комнату и тоже бросился к тесно сплоченной группе.
Панталеоне глянул в комнату, ухмыльнулся и нахмурился в одно и то же время - и, отправившись в кондитерскую, отпер наружную дверь.

XXX

Переход от отчаяния - к грусти, а от нее к "тихой резиньяции" совершился довольно скоро в фрау Леноре; но и эта тихая резиньяция не замедлила превратиться в тайное довольство, которое, однако, всячески скрывалось и сдерживалось ради приличия. Санин с первого дня знакомства пришелся по нутру фрау Леноре; свыкшись с мыслию, что он будет ее зятем, она уже не находила в ней ничего особенно неприятного, хотя и считала долгом сохранять на лице своем несколько обиженное... скорей озабоченное выражение. К тому же все, что произошло в последние дни, было так необычайно... Одно к одному! Как женщина практическая и как мать, фрау Леноре почла также своим долгом подвергнуть Санина разнообразным вопросам, и Санин, который, отправляясь утром на свидание с Джеммой, и в помыслах не имел, что он женится на ней, - правда он ни о чем тогда не думал, а только отдавался влечению своей страсти, - Санин с полной готовностью и, можно сказать, с азартом вошел в свою роль, роль жениха, и на все расспросы отвечал обстоятельно, подробно, охотно. Удостоверившись, что он настоящий, природный дворянин, и даже несколько удивившись тому, что он не князь, фрау Леноре приняла серьезный вид и - "предупредила его заранее", что будет с ним совершенно бесцеремонно откровенна, потому что к этому принуждает ее священная обязанность матери! - на что Санин отвечал, что он от нее иного не ожидал, и сам ее убедительно просит не щадить его!
Тогда фрау Леноре заметила ему, что г-н Клюбер (произнесши это имя, она слегка вздохнула и сжала губы и запнулась) - г-н Клюбер, бывший Джеммин жених, уже теперь обладает восемью тысячами гульденов дохода - и с каждым годом эта сумма будет быстро увеличиваться, - а его, г-на Санина, каков доход?
- Восемь тысяч гульденов, - повторил протяжно Санин. - Это на наши деньги - около пятнадцати тысяч рублей ассигнациями... Мой доход гораздо меньше. У меня есть небольшое имение в Тульской губернии... При хорошо устроенном хозяйстве оно может дать - и даже непременно должно дать тысяч пять или шесть... Да если я поступлю на службу - я легко могу получить тысячи две жалованья.
- На службу в России? - воскликнула фрау Леноре. - Я, стало быть, должна расстаться с Джеммой!
- Можно будет определиться по дипломатической части, - подхватил Санин, - у меня есть некоторые связи... Тогда служба происходит за границей. А то вот еще что можно будет сделать - и это гораздо лучше всего: продать имение и употребить вырученный капитал на какое-нибудь выгодное предприятие, например, на усовершенствование вашей кондитерской.
Санин и чувствовал, что говорит нечто несообразное, но им овладела непонятная отвага! Он глянет на Джемму, которая с тех пор, как начался "практический" разговор, то и дело вставала, ходила по комнате, садилась опять, - глянет он на нее - и нет для него препятствий, и готов он устроить все, сейчас, самым лучшим образом, лишь бы она не тревожилась!
- Господин Клюбер тоже хотел дать мне небольшую сумму на поправку кондитерской, - промолвила, после небольшого колебания, фрау Леноре.
- Матушка! ради бога! матушка! - воскликнула Джемма по-итальянски.
- Об этих вещах надо говорить заблаговременно, дочь моя, - отвечала ей фрау Леноре на том же языке.
Она снова обратилась к Санину и стала его расспрашивать о том, какие законы существуют в России насчет браков и нет ли препятствий для вступления в супружество с католичками, - как в Пруссии? (В то время, в сороковом году, вся Германия еще помнила ссору прусского правительства с кельнским архиепископом из-за смешанных браков.) Когда же фрау Леноре услыхала, что, выйдя замуж за русского дворянина, ее дочь сама станет дворянкой, - она выказала некоторое удовольствие.
- Но ведь вы должны сперва отправиться в Россию?
- Зачем?
- А как же? Получить позволение от вашего государя? Санин объяснил ей, что это вовсе не нужно... но что, быть может, ему точно придется перед свадьбой съездить на самое короткое время в Россию (он сказал эти слова - и сердце в нем болезненно сжалось, глядевшая на него Джемма поняла, что оно сжалось, и покраснела и задумалась) - и что он постарается воспользоваться своим пребыванием на родине, чтобы продать имение... во всяком случае, он вывезет оттуда нужные деньги.
- Я бы также попросила вас привезти мне оттуда астраханские хорошие мерлушки на мантилью, - проговорила фрау Леноре. - Они там, по слухам, удивительно хороши и удивительно дешевы!
- Непременно, с величайшим удовольствием привезу и вам и Джемме! - воскликнул Санин.
- А мне вышитую серебром сафьянную шапочку, - вмешался Эмиль, выставив голову из соседней комнаты.
- Хорошо, привезу и тебе... и Панталеоне туфли.
- Ну к чему это? к чему? - заметила фрау Леноре. - Мы говорим теперь о серьезных вещах. Но вот еще что, - прибавила практическая дама. - Вы говорите: продать имение. Но как же вы это сделаете? Вы, стало быть, и крестьян тоже продадите?
Санина точно что в бок кольнуло. Он вспомнил, что разговаривая с г-жой Розелли и ее дочерью о крепостном праве, которое, по его словам, возбуждало в нем глубокое негодование, он неоднократно заверял их, что никогда и ни за что своих крестьян продавать не станет, ибо считает подобную продажу безнравственным делом.
- Я постараюсь продать мое имение человеку, которого я буду знать с хорошей стороны, - произнес он не без заминки, - или, быть может, сами крестьяне захотят откупиться.
- Это лучше всего, - согласилась и фрау Леноре. - А то продавать живых людеи...
- Ваrbаri! - проворчал Панталеоне, который, вслед за Эмилем, показался было у дверей, тряхнул тупеем и скрылся. "Скверно!" - подумал про себя Санин - и украдкой поглядел на Джемму. Она, казалось, не слышала его последних слов. "Ну ничего!" - подумал он опять.
Таким манером продолжался практический разговор почти вплоть до самого обеда.-Фрау Леноре совсем укротилась под конец - и называла уже Санина Дмитрием, ласково грозила ему пальцем и обещала отомстить за его коварство. Много и подробно расспрашивала она об его родне, потому что - "это тоже очень важно"; потребовала также, чтобы он описал ей церемонию брака, как он совершается по обряду русской церкви, - и заранее восхищалась Джеммой в белом платье, с золотой короной на голове.
- Ведь она у меня красива, как королева, - промолвила она с материнской гордостью, - да и королев таких на свете нет!
- Другой Джеммы на свете нет! - подхватил Санин.
- Да; оттого-то она и - Джемма! (Известно, что на итальянском языке Джемма значит: драгоценный камень.) Джемма бросилась целовать свою мать... Казалось, только теперь она вздохнула свободно - и удручавшая ее тяжесть опала с ее души.
А Санин вдруг почувствовал себя до того счастливым, такою детскою веселостью наполнилось его сердце при мысли, что вот сбылись же, сбылись те грезы, которым он недавно предавался в тех же самых комнатах; все существо его до того взыграло, что он немедленно отправился в кондитерскую; он пожелал непременно, во что бы то ни стало, поторговать за прилавком, как несколько дней тому назад... "Я, мол, имею полное теперь на это право! Я ведь теперь домашний человек!"
И он действительно стал за прилавок и действительно поторговал, то есть продал двум зашедшим девочкам фунт конфект, вместо которого он им отпустил целых два, взявши с них только полцены.
За обедом он официально, как жених, сидел рядом с Джеммой. Фрау Леноре продолжала свои практические соображения. Эмиль то и дело смеялся и приставал к Санину, чтобы тот его взял с собой в Россию. Было решено, что Санин уедет через две недели. Один Панталеоне являл несколько угрюмый вид, так что даже фрау Леноре ему попеняла: "А еще секундантом был!" - Панталеоне взглянул исподлобья.
Джемма молчала почти все время, но никогда ее лицо не было прекраснее и светлее. После обеда она отозвала Санина на минуту в сад и, остановившись около той самой скамейки, где она третьего дня отбирала вишни, сказала ему:
- Димитрий, не сердись на меня; но я еще раз хочу напомнить тебе, что ты не должен почитать себя связанным...
Он не дал ей договорить...
Джемма отклонила свое лицо.
- А насчет того, что мама упомянула - помнишь? - о различии нашей веры, то вот!..
Она схватила гранатовый крестик, висевший у ней на шее на тонком шнурке, сильно дернула и оборвала шнурок - и подала ему крестик.
- Если я твоя, так и вера твоя - моя вера!
Глаза Санина были еще влажны, когда он вместе с Джеммой вернулся в дом.
К вечеру все пришло в обычную колею. Даже в тресетте поиграли.

XXXI

Санин проснулся очень рано на следующий день. Он находился на высшей степени человеческого благополучия; но не это мешало ему спать; вопрос, жизненный, роковой вопрос: каким образом он продаст свое имение как можно скорее и как можно выгоднее - тревожил его покой. В голове его скрещивались различнейшие планы, но ничего пока еще не выяснилось. Он вышел из дому, чтобы проветриться, освежиться. С готовым проектом - не иначе - хотел он предстать перед Джеммой.
Что это за фигура, достаточно грузная и толстоногая, впрочем, прилично одетая, идет перед ним, слегка переваливаясь и ковыляя? Где видел он этот затылок, поросший белобрысыми вихрами, эту голову, как бы насаженную прямо на плечи, эту мягкую, жирную спину, эти пухлые отвислые руки? Неужели это - Полозов, его старинный пансионский товарищ, которого он уже вот пять лет, как потерял из виду? Санин обогнал шедшую перед ним фигуру, обернулся... Широкое желтоватое лицо, маленькие свиные глазки с белыми ресницами и бровями, короткий, плоский нос, крупные, словно склеенные губы, круглый, безволосый подбородок - и это выражение всего лица, кислое, ленивое и недоверчивое - да точно: это он, это Ипполит Полозов!
"Уж не опять ли моя звезда действует?" - мелькнуло в мыслях Санина.
- Полозов! Ипполит Сидорыч! Это ты?
Фигура остановилась, подняла свои крохотные глаза, подождала немного - и, расклеив, наконец, свои губы, проговорила сиповатой фистулой:
- Дмитрий Санин?
- Он самый и есть! - воскликнул Санин и пожал одну из рук Полозова; облеченные в тесные лайковые перчатки серо-пепельного цвета, они по-прежнему безжизненно висели вдоль его выпуклых ляжек. - Давно ли ты здесь? Откуда приехал? Где остановился?
- Я приехал вчера из Висбадена, - отвечал, не спеша, Полозов, - за покупками для жены и сегодня же возвращаюсь в Висбаден.
- Ах, да! Ведь ты женат - и, говорят, на такой красавице!
Полозов повел в сторону глазами.
- Да, говорят.
Санин засмеялся.
- Я вижу, ты все такой же... флегматик, каким ты был в пансионе.
- На что я буду меняться?
- И говорят, - прибавил Санин с особым ударением на слово "говорят", - что твоя жена очень богата.
- Говорят и это.
- А тебе самому, Ипполит Сидорыч, разве это неизвестно?
- Я, брат, Дмитрий... Павлович? - да, Павлович! в женины дела не мешаюсь.
- Не мешаешься? Ни в какие дела?
Полозов опять повел глазами.
- Ни в какие, брат. Она - сама по себе... ну и я - сам по себе.
- Куда же ты теперь идешь? - спросил Санин.
- Теперь я никуда не иду; стою на улице и с тобой беседую; а вот как мы с тобой покончим, отправлюсь к себе в гостиницу и буду завтракать.
- Меня в товарищи - хочешь?
- То есть это ты насчет завтрака?
- Да.
- Сделай одолжение, есть вдвоем гораздо веселее. Ты ведь не говорун?
- Не думаю.
- Ну и ладно.
Полозов двинулся вперед, Санин отправился с ним рядом. И думалось Санину - губы Полозова опять склеились, он сопел и переваливался молча, - думалось Санину: каким образом удалось этому чурбану подцепить красивую и богатую жену? Сам он ни богат, ни знатен, ни умен; в пансионе слыл за вялого и тупого мальчика, за соню и обжору - и прозвище носил "слюняя". Чудеса!
"Но если жена его очень богата - сказывают, она дочь какого-то откупщика, - то не купит ли она мое имение? Хотя он и говорит, что ни в какие женины дела не входит, но ведь этому веры дать нельзя! Притом же и цену я назначу сходную, выгодную цену! Отчего не попытаться? Быть может, это все моя звезда действует... Решено! Попытаюсь!"
Полозов привел Санина в одну из лучших гостиниц Франкфурта, в которой занимал уже, конечно, лучший номер. На столах и стульях громоздились картоны, ящики, свертки... "Все, брат, покупки для Марьи Николаевны!" (так звали жену Ипполита Сидорыча). Полозов опустился в кресло, простонал: "Эка жара!" - и развязал галстук. Потом позвонил обер-кельнера и тщательно заказал ему обильнейший завтрак. "А в час чтобы карета была готова! Слышите, ровно в час!"
Обер-кельнер подобострастно наклонился и рабски исчез.
Полозов расстегнул жилет. По одному тому, как он приподнимал брови, отдувался и морщил нос, можно было видеть, что говорить будет для него большою тягостью и что он не без некоторой тревоги ожидал, заставит ли его Санин ворочать языком или сам возьмет на себя труд вести беседу?
Санин понял настроение своего приятеля и потому не стал обременять его вопросами; ограничился лишь самым необходимым; узнал, что он два года состоял на службе (в уланах! то-то, чай, хорош был в коротком-то мундирчике!), три года тому назад женился - и вот уже второй год находится за границей с женой, "которая теперь от чего-то лечится в Висбадене", - а там отправляется в Париж. С своей стороны, Санин также мало распространялся о своей прошедшей жизни, о своих планах; он прямо приступил к главному - то есть заговорил о своем намерении продать имение.
Полозов слушал его молча, лишь изредка взглядывая на дверь, откуда должен был явиться завтрак. Завтрак явился наконец. Обер-кельнер, в сопровождении двух других слуг, принес несколько блюд под серебряными колпаками.
- Это в Тульской губернии имение? - промолвил Полозов, садясь за стол и затыкая салфетку за ворот рубашки.
- В Тульской.
- Ефремовского уезда... Знаю.
- Ты мою Алексеевку знаешь? - спросил Санин, тоже садясь за стол.
- Знаю, как же. - Полозов запихал себе в рот кусок яичницы с трюфелями. - У Марьи Николаевны - жены моей - по соседству есть имение... Откупорьте эту бутылку, кельнер! Земля порядочная - только мужики у тебя лес вырубили. Ты зачем же продаешь?
- Деньги нужны, брат. Я бы дешево продал. Вот бы тебе купить... Кстати.
Полозов проглотил стакан вина, уперся салфеткой и опять принялся жевать - медленно и шумно.
- Н-да, - проговорил он наконец... - Я имений не покупаю: капиталов нет. Пододвинь-ка масло. Разве вот жена купит. Ты с ней поговори. Коли дорого не запросишь - она этим не брезгает... Экие, однако, эти немцы - ослы! Не умеют рыбу сварить. Чего, кажется, проще? А еще толкуют: фатерланд, мол, объединить следует. Кельнер, примите эту мерзость!
- Неужели же твоя жена сама распоряжается... по хозяйству? - спросил Санин.
- Сама. Вот котлеты - хороши. Рекомендую. Я сказал тебе, Дмитрий Павлович, что ни в какие женины дела я не вхожу, и теперь тебе то же повторяю Полозов продолжал чавкать.
- Гм... Но как я с ней переговорить могу. Ипполит Сидорыч?
- А очень просто, Дмитрий Павлович. Отправляйся в Висбаден. Отсюда недалече. Кельнер, нет ли у вас английской горчицы? Нет? Скоты! Только времени не теряй. Мы послезавтра уезжаем. Позволь, я тебе налью рюмку: с букетом вино - не кислятина. Лицо Полозова оживилось и покраснело; оно и оживлялось только тогда, когда он ел... или пил.
- Право же... я не знаю, как это сделать? - пробормотал Санин.
- Да что тебе так вдруг приспичило?
- То-то и есть, что приспичило, брат.
- И большая сумма нужна?
- Большая. Я... как бы это тебе сказать? я затеял... жениться.
Полозов поставил на стол рюмку, которую поднес было к губам.
- Жениться! - промолвил он хриплым, от изумления хриплым, голосом и сложил свои пухлые руки на желудке. - Так скоропостижно?
- Да... скоро.
- Невеста - в России, разумеется?
- Нет, не в России.
- Где же?
- Здесь, во Франкфурте.
- И кто она?
- Немка; то есть нет - итальянка. Здешняя жительница.
- С капиталом?
- Без капитала.
- Стало быть, любовь уж очень сильная?
- Какой ты смешной! Да, сильная.
- И для этого тебе деньги нужны?
- Ну да... да, да.
Полозов проглотил вино, выполоскал себе рот и руки вымыл, старательно вытер их о салфетку, достал и закурил сигару. Санин молча глядел на него.
- Одно средство, - промычал наконец Полозов, закидывая назад голову и выпуская дым тонкой струйкой. - Ступай к жене. Она, коли захочет всю беду твою руками разведет.
- Да как я ее увижу, жену твою? Ты говоришь, вы послезавтра уезжаете? Полозов закрыл глаза.
- Знаешь, что я тебе скажу, - проговорил он наконец, вертя губами сигару и вздыхая. - Ступай-ка домой, снарядись попроворнее да приходи сюда. В час я выезжаю, карета у меня просторная - я тебя с собой возьму. Этак всего лучше. А теперь я посплю. Я, брат, как поем, непременно поспать должен. Натура требует - и я не противлюсь. И ты не мешай мне.
Санин подумал, подумал - и внезапно поднял голову: он решился!
- Ну хорошо, согласен - и благодарю тебя. В половине первого здесь-и мы отправимся вместе в Висбаден. Я надеюсь, жена твоя не рассердится...
Но Полозов уже сопел. Пролепетал: "Не мешай!" - поболтал ногами и заснул, как младенец.
Санин еще раз окинул взором его грузную фигуру, его голову, шею, его высоко поднятый, круглый, как яблоко, подбородок - и, выйдя из гостиницы проворными шагами направился к кондитерской Розелли. Надо было предварить Джемму.

XXXII

Он застал ее в кондитерской комнате, вместе с матерью. Фрау Леноре перегнувши спину, измеряла небольшим складным футом промежуток между окнами. Увидя Санина, она выпрямилась и весело приветствовала его не без маленького замешательства, однако.
- У меня, с ваших вчерашних слов, - начала она, - все в голове вертятся мысли, как бы нам улучшить наш магазин. Вот тут, я полагаю, два шкапчика с зеркальными полочками поставить. Теперь, знаете, это в моде И потом еще...
- Прекрасно, прекрасно, - перебил ее Санин, - это все надо будет сообразить... Но подите-ка сюда, я вам что сообщу.
Он взял фрау Леноре и Джемму под руки и повел их в другую комнату. Фрау Леноре встревожилась и мерку из рук выронила. Джемма встревожилась было тоже, но глянула попристальнее на Санина и успокоилась. Лицо его, правда, озабоченное, выражало в то же время оживленную бодрость и решимость.
Он попросил обеих женщин сесть, а сам стал перед ними - и, размахивая руками да ероша волосы, сообщил им все: встречу с Полозовым, предполагаемую поездку в Висбаден, возможность продажи имения.
- Вообразите мое счастье, - воскликнул он наконец, - дело приняло такой оборот, что мне даже, быть может, незачем будет ехать в Россию! И свадьбу мы можем сыграть гораздо скорее, чем я предполагал!
- Когда вы должны ехать? - спросила Джемма.
- Сегодня же - через час; мой приятель нанял карету - он меня довезет.
- Вы нам напишете?
- Немедленно! как только переговорю с этой дамой - так тотчас и напишу.
- Эта дама, вы говорите, очень богата? - спросила практическая фрау Леноре.
- Чрезвычайно! ее отец был миллионером - и все ей оставил.
- Все - ей одной? Ну, это ваше счастье. Только смотрите не продешевите вашего имения! Будьте благоразумны и тверды. Не увлекайтесь! Я понимаю ваше желание быть как можно скорее мужем Джеммы... но осторожность прежде всего! Не забудьте: чем вы дороже продадите имение, тем больше останется вам обоим - и вашим детям.
Джемма отвернулась, и Санин опять замахал руками.
- В моей осторожности вы можете быть уверены, фрау Леноре! Да я и торговаться не стану. Скажу ей настоящую цену: даст - хорошо; не даст - бог с ней!
- Вы с ней знакомы... с этой дамой? - спросила Джемма.
- Я ее никогда в лицо не видал.
- И когда же вы вернетесь?
- Если ничем не кончится наше дело - послезавтра; если же оно пойдет на лад - может быть, придется пробыть лишний день или два. Во всяком случае - минуты не промешкаю. Ведь я душу свою оставляю здесь! Однако я с вами заговорился, а мне нужно перед отъездом еще домой сбегать... Дайте мне руку на счастье, фрау Леноре, - у нас в России всегда так делается.
- Правую или левую?
- Левую - ближе к сердцу. Явлюсь послезавтра - со щитом или на щите! Мне что-то говорит: я вернусь победителем! Прощайте, мои добрые, мои милые...
Он обнял и поцеловал фрау Леноре, а Джемму попросил пойти с ним в ее комнату - на минутку, так как ему нужно сообщить ей что-то очень важное. Ему просто хотелось проститься с ней наедине. Фрау Леноре это поняла - и не полюбопытствовала узнать, какая это была такая важная вещь...
Санин никогда еще не бывал в комнате Джеммы. Все обаяние любви, весь ее огонь, и восторг, и сладкий ужас - так и вспыхнули в нем, так и ворвались в его душу, как только он переступил заветный порог... Он кинул вокруг умиленный взор, пал к ногам милой девушки и прижал лицо свое к ее стану...
- Ты мой? - шептала она, - ты вернешься скоро?
- Я твой... я вернусь, - твердил он задыхаясь.
- Я буду ждать тебя, мой милый!
Несколько мгновений спустя Санин уже бежал по улице к себе на квартиру. Он и не заметил того, что вслед за ним из двери кондитерской, весь растрепанный, выскочил Панталеоне - и что-то кричал ему, и потрясал, и как будто грозил высоко поднятой рукою.
Ровно в три четверти первого Санин объявился к Полозову. У ворот его гостиницы уже стояла карета, запряженная четырьмя лошадьми. Увидав Санина, Полозов только промолвил: "А! решился?" - и, надев шляпу, шинель и калоши, заткнув себе хлопчатой бумагой уши, хотя дело было летом, вышел на крыльцо. Кельнеры, по его указанию, расположили во внутренности кареты все многочисленные его покупки, обложили место его сиденья шелковыми подушечками, сумочками, узелками, поставили в ноги короб с провизией и привязали к козлам чемодан. Полозов расплатился щедрой рукой - и, хотя сзади, но почтительно поддерживаемый услужливым привратником, полез, кряхтя, в карету, уселся, обмял хорошенько все вокруг себя, выбрал и закурил сигару - и тогда только кивнул пальцем Санину: полезай, мол, и ты! Санин поместился с ним рядом. Полозов приказал через привратника почтальону ехать исправно - если желает получить на водку; подножки загремели, дверцы хлопнули, карета покатилась.

XXXIII

От Франкфурта до Висбадена теперь по железной дороге менее часа езды; в то время экстра-почта поспевала часа в три. Лошадей меняли раз пять. Полозов не то дремал, не то так покачивался, держа сигару в зубах, и говорил очень мало; в окошко не выглянул ни разу: живописными видами он не интересовался и даже объявил, что "природа - смерть его!". Санин тоже молчал и тоже не любовался видами: ему было не до того. Он весь отдался размышлениям, воспоминаниям. На станциях Полозов аккуратно расплачивался, замечал время по часам и награждал почтальонов-мало или много, смотря по их усердию. На полдороге он достал из короба с съестными припасами два апельсина и, выбрав лучший, предложил Санину другой. Санин пристально поглядел на своего спутника - и вдруг рассмеялся.
- Чему ты? - спросил тот, старательно отдирая своими короткими белыми ногтями кожу с апельсина.
- Чему? - повторил Санин. - Да нашему с тобой путешествию.
- А что? - переспросил Полозов, пропуская в рот один из тех продольных ломтиков, на которые распадается мясо апельсина.
- Очень оно уже странно. Вчера я, признаться, так же мало думал о тебе, как о китайском императоре, а сегодня я еду с тобой продавать мое имение твоей жене, о которой тоже не имею малейшего понятия.
- Всяко бывает, - отвечал Полозов. - Ты только поживи подольше - всего насмотришься. Например можешь ты себе представить меня подъезжающим на ординарцы? А я подъезжал; а великий князь Михаил Павлович скомандовал: "Рысью, рысью этого толстого корнета! Прибавь рыси!"
Санин почесал у себя за ухом.
- Скажи мне, пожалуйста, Ипполит Сидорыч, какова твоя жена? Нрав у ней каков? Мне ведь это нужно знать.
- Ему хорошо командовать: "рысью!" - с внезапной запальчивостью подхватил Полозов, - а мне-то... мне-то каково? Я и подумал: возьмите вы себе ваши чины да эполеты - ну их с богом! Да... ты о жене спрашивал? Что - жена? Человек, как все. Пальца ей в рот не клади - она этого не любит. Главное, говори побольше... чтобы посмеяться было над чем. Про любовь свою расскажи, что ли... да позабавней, знаешь.
- Как позабавней?
- Да так же. Ведь ты мне сказывал, что влюблен, жениться хочешь. Ну вот, ты это и опиши.
Санин обиделся.
- Что же в этом ты находишь смешного? Полозов только глазами повел. Сок от апельсина тек по его подбородку.
- Это твоя жена тебя во Франкфурт за покупками посылала? - спросил Санин спустя немного времени.
- Она самая.