Уездное - 4

Барыба говорил уверенно и толково, но торопился: все же отсюда поскорее бы куда нибудь уйти. Когда он кончил, прокурор спросил:
– Что же вы раньше то молчали? Столько ценного материала.
Суд собрался уходить уж, как Тимоша вдруг и сказал:
– Да. Ну, так прощайте все!
Никто не ответил.
25. Утром в базарный день
Утром, в веселый базарный день, перед острогом, перед местами присутственными – визг поросят, пыль, солнце; запах от возов с яблоками и лошадей; спутанный, облепленный базарным гамом колокольный звон – где то идет крестный ход, просят дождя.
Исправник Иван Арефьич, в позеленелом мундире, с пушкой папиросой, довольный, вышел на крыльцо и сказал, строго глядя в толпу:
– Преступники понесли законное наказание. Предупреждаю вас…
В толпе, тихой, вдруг зашуршало, закачалось: как в лесу налетел ветер.
Кто то скинул шапку и перекрестился. А в задних рядах, подальше от исправника, голос сказал:
– Висельники, дьяволы!
– Ты это про кого, про кого это, а?
Иван Арефьич круто повернулся и ушел. И сразу перед крылечком – как проснулись. Загамели все сразу, поднимались руки, всякому хотелось, чтобы его то и услышали. Отмахивал саженки рыжий мещанин.
– Врут, не повесили, – убежденно говорил он. – Немысленное дело: как это можно живого повесить? Да нешто он дастся, живой то? Руками зубами будет… А чтоб живой дал себе на шею вздеть – да нешто это мысленное дело?
– То то вот и оно, образование то, книги то, – говорил старик из торговцев. – Тимошка то не в меру умен был, бога забыл, вот оно…
Рыжий мещанин злобно поглядел на старика сверху и увидел, что из ушей у него растут волосы, длинные и седые.
– Молчал бы, сам в гроб глядишь, – сказал рыжий. – Гляди, из ушей уж волосы выросли.
Старик повернулся сердито и, вылезая из толпы, бормотал:
– Развелись всякие… Кончилось в посаде старинное житье, взбаламутили, да.
26. Ясные пуговицы
Белый, ни разу не стиранный еще китель, серебряные солнышки пуговиц, золотые жгуты на плечах.
«Мать пресвятая! Неужели это правда! Балкашинский двор и все такое, а вот теперь иду я, Барыба, в погонах?»
Пощупал: тут, есть. Ну, стало быть, правда.
От нотариуса, из подъезда с вывеской, вышел с сумкой почтальон Чернобыльников. Остановился, приглядываясь. Отдал честь, балуясь:
– Господину уряднику.
А Барыба захолонул от гордости. Небрежно подбросил к козырьку руку.
– Давно произвели?
– Да вот дня три. Китель только нынче кончили. Хлопот теперь – форму шить.
– Ва ажно! Начальство, стало быть? Ну, честь имею.
Распростились. Барыба шел дальше: надо сегодня явиться к исправнику. Шел и сиял, сытый собою, майским солнцем, погонами. И улыбался четырехугольной улыбкой.
У острога Барыба остановился, спросил у будочника:
– Иван Арефьич у себя?
– Никак нет, уехали на убийство.
И будочник, от которого когда то прятался воровавший по базарам Барыба, – будочник вежливо козырнул.
Барыба даже и рад был, что исправник уехал на убийство: походить бы еще по солнцу в новом кителе, и чтобы все козыряли. «Эх, хорошо жить на свете! И дурак же – чуть чуть было не отказался». Сжимались железные челюсти, – разгрызть бы теперь какие нибудь самые крепкие камушки, как, бывало, в уездном.
– Эге э! Вот что! Вот когда к отцу то пойти. Дурак старый – прогнал, а пусть ка теперь поглядит.
Мимо чуриловского трактира, мимо пустых ярмарочных ларьков, по тротуару из прогнивших досок, а потом и совсем без тротуара, переулочком – по травке.
У обитой оборванной клеенкой двери – эх, старая знакомая! – остановился на минуточку. Почти что любил отца. Э, да что там, весь посад бы сейчас расцеловал: как же не расцеловать, когда в первый раз надет китель с погонами, с ясными пуговицами.
Постучал Барыба. Вышел отец. У у, брат, постарел то как! Седая щетина на щеках, спустил очки на нос, долго глядел. Узнал не узнал, кто его знает – молчит.
– Чего надо? – буркнул.
Ишь, сердитый какой. Ну, не узнал, ясно дело.
– Ну, не узнаешь, старик? А прогнал то меня, помнишь? Однако теперь вот – видишь. Три дня, как произвели.
Старик высморкался, вытер пальцы об фартук и спокойно сказал:
– Слышал об тебе, слышал, как же. Добрые люди говорят.
Опять посмотрел поверх очков спокойно:
– И про Евсея, про монаха. И про портного тоже.
Запрыгала вдруг седая щетина на подбородке:
– И про портного, как же, как же.
И вдруг весь затрясся старик и завизжал, забрызгал слюной:
– Во он из мово дому, вон, негодяй! Я т тебе сказал, чтоб ты не смел к порогу моему подступать. Пошел во он, вон!
Очумелый, вытаращил глаза Барыба и стоял долго, никак не мог понять. Когда прожевал, молча повернулся и пошел назад.
Мутнело уже на улице. Сумрачный ветерок потягивал из окна.
В чуриловском трактире за столиком, расставив ноги, руки в карманах, сидел Барыба, здорово уже нагрузившись. Бормотал под нос:
– Ну и наплевать. Из з ума выжил. Нап плевать…
Но уже осело что то на дне, замутило что то. Не было веселого майского дня.
В уголку против Барыбы примостились у столика трое краснорядских приказчиков: один, пригнувшись, рассказывал что то, двое слушали. И вдруг все трое грахнули, залились. Должно быть, что нибудь уж очень чудное.
– А а, так? А а, ты так? Так я им, й я им п покажу всем, – бормотал Барыба под нос.
Глаза у него заплыли, щерился злой четырехугольный рот, напряглись жевательные железные желвачки.
Приказчики опять весело грахнули.
Барыба вынул вдруг руку из кармана и постучал ножом по тарелке – пьяными, спотыкающимися ударами.
Подскочил половой, Митька – скугаревая башка, нагнулся, ухмыляясь одной щекой, обращенной к приказчикам, и выражая почтенье другой щекой – господину уряднику. Приказчики вытянули носы и слушали.
– Пс слушай. С скажи им, что й я им не п пзволяю смеяться. Й я им… У нас теперь смеяться с трого не д дозволяется… Нет, пс стой, я сам!
Покачиваясь, огромный, четырехугольный, давящий, он встал и, громыхая, задвигался к приказчикам. Будто и не человек шел, а старая воскресшая курганная баба, нелепая русская каменная баба.