Обрыв - 46

Райский сидел за столом, зарывшись в свой артистический портфель, разбирая эскизы разных местностей, акварельные портреты, набросанные очерки неисполненных картин, миниатюрные копии с известных произведений и между прочим отбирая, кучей втиснутые в портфель, черновые листы литературных воспоминаний, заметок, очерков, начатых и брошенных стихов и повестей.
Отобрав тщательно всю кучу накопившегося материала для романа, он сильно призадумался. Взгляд у него потуск; разбирая листы за листами, он то покачивал головой и вздыхал тяжело, то зевал до слез.
«Вот этак же, лет шесть назад, – печально размышлял он, – затеял я писать большую, сложную картину для выставки… А оказалось, что в нее надо положить целые годы… И теперь такую же обузу беру на себя: роман писать!! Одних материалов с пуд наберется… Сколько соображений, заметок, справок!..» «Дело ли я затеял, роман? Куча характеров, положений, сцен! А вся сила, весь интерес и твой собственный роман – в Вере: одну ее и пиши! Да, вот что!.. Прочь все лишнее, постороннее, напишу одну ее… Облегчу себя, а этот весь балласт в сторону. Чего, чего тут нет!»
Он начал живо отбирать все постороннее Вере, оставив листков десяток, где набросаны были характеристические заметки о ней, сцены, разговоры с нею, и с любовью перечитывал их.
Вдруг он оставил листки – и поразился новою мыслью.
«А отчего у меня до сих пор нет ее портрета кистью? – вдруг спросил он себя, тогда как он, с первой же встречи с Марфенькой, передал полотну ее черты, под влиянием первых впечатлений, и черты эти вышли говорящи, „в портрете есть правда, жизнь, верность во всем… кроме плеча и рук“, – думал он. А портрета Веры нет; ужели он уедет без него!.. Теперь ничто не мешает, страсти у него нет, она его не убегает… Имея портрет, легче писать и роман: перед глазами будет она, как живая…
Он поднял глаза от портфеля… Перед ним стоит – живая Вера! Он испугался.
– Это бабушкина «судьба» посылает тебя ко мне!.. – сказал он.
У Веры, заметившей его испуг, задрожал подбородок от улыбки. А он не спускал с нее глаз.
Его опять охватила красота сестры – не прежняя, с блеском, с теплым колоритом жизни, с бархатным, гордым и горячим взглядом, с мерцанием «ночи», как он назвал ее за эти неуловимые искры, тогда еще таинственной, неразгаданной прелести.
Бессознательное блистанье молодости и красоты, разливающей яркие и горячие лучи вокруг себя, – исчезло.
Томная печаль, глубокая усталость смотрела теперь из ее глаз. Горячие, живые тоны в лице заменились призрачной бледностью. В улыбке не было гордости, нетерпеливых, едва сдерживаемых молодых сил. Кротость и грусть тихо покоились на ее лице, и вся стройная фигура ее была полна задумчивой, нежной грации и унылого покоя.
«Это – лилия! Где прежняя Вера? Которая лучше: та или эта?» – думал он, протягивая ей в умилении руки.
Она подошла к нему, не прежним ползучим шагом, не с волнующимся при походке станом, а тихой, ровной поступью. Шаги издавали легкий, сухой стук.
– Я тебе помешала, – сказала она. – Что ты делаешь? Мне хотелось поговорить с тобой…
Он не сводил с нее глаз.
– Что ты так смотришь?
– Погоди, Вера! – шептал он, не слыхав ее вопроса и не спуская с нее широкого, изумленного взгляда. – Сядь вот здесь, – так! – говорил он, усаживая ее на маленький диван.
А сам торопливо сунулся в угол комнаты, порылся там и достал рамку с натянутым холстом, выдвинул мольберт и начал шарить по углам, отыскивая ящик с красками.
– Что ты хочешь делать? – спросила она.
– Молчи, молчи, Вера, я давно не видал твоей красоты, как будто ослеп на время! Сию минуту ты вошла, лучи ее ударили меня по нервам, художник проснулся! Не бойся этих восторгов. Скорей, скорей, дай мне этой красоты, пока не прошла минута… У меня нет твоего портрета…
– Что за мысль, Борис! какая теперь красота! на что я стала похожа? Василиса говорит, что в гроб краше кладут… Оставь до другого раза…
– Ты ничего не понимаешь в своей красоте: ты – chef-d’oeuvre! Нельзя откладывать до другого раза. Смотри, у меня волосы поднимаются, мурашки бегают… сейчас слезы брызнут… Садись, – пройдет, и все пропало!
– Я устала, брат… я не в силах, едва хожу… И холодно мне; у тебя здесь свежо…
– Я тебя прикрою, посажу в покойную позу, ты не гляди на меня, будь свободна, как будто бы меня не было тут!
Он положил ей за спину и под руки подушки, на плечи и грудь накинул ей свой шотландский плед и усадил ее с книгой на диван.
– А голову держи как хочешь, – сказал он, – как тебе удобнее, покойнее. Делай какие хочешь движения, гляди куда хочешь или не гляди вовсе – и забудь, что я тут!
Она покорилась равнодушно, усевшись в усталой позе, и задумалась.
– А я хотела поговорить с тобой, показать тебе… письма… – сказала она.
Он молчал, вглядываясь в нее и чертя мелом на полотне.
Прошло минут десять.
– Я получила письма… от Марка… – тихо повторила она.
Он молчит и чертит мелом.
Прошло четверть часа. Он, схватив палитру, покрыл ее красками и, взглядывая горячо на Веру, торопливо, как будто воруя, переносил черты ее лица на полотно.
Она повторила ему о письмах. Он молчит и глядит на нее, будто в первый раз ее видит.
– Брат, ты не слушаешь?
– Да… да… слышу… «письма от Марка»… Ну что он, здоров, как поживает!.. – скороговоркой сказал он.
Она с удивлением глядела на него. Она едва решалась назвать Марка, думая, что дотронется до него этим именем, как каленым железом, – а он о здоровье его спрашивает!
Поглядев еще на него, она перестала удивляться. Если б вместо имени Марка она назвала Карпа, Сидора – действие было бы одно и то же. Райский машинально слушал и не слыхал.
Он слышал только звук ее голоса, – погруженный в работу, видел только ее, не вникал в ее слова и машинально повторял имя.
– Что ж ты ничего мне не отвечаешь? – спросила она.
– После, после, Вера, ради Бога! Теперь не говори со мной – думай что-нибудь про себя. Меня здесь нет…
Вера пробовала опять заговорить, но он уже не слыхал и только торопливо подмалевывал лицо.
Вскоре она погрузилась – не в печаль, не в беспокойство о письмах и о том, придет ли Марк, что сделает бабушка, – а в какой-то хаос смутных чувств, воспоминаний, напрасно стараясь сосредоточить мысли на одном чувстве, на одном моменте.
Она куталась в плед, чтоб согреться, и взглядывала по временам на Райского, почти не замечая, что он делает, и все задумывалась, задумывалась, и казалось, будто в глазах ее отражалось течение всей ее молодой, но уже глубоко взволнованной и еще не успокоенной жизни, жажда покоя, тайные муки и робкое ожидание будущего, – все мелькало во взгляде.
А Райский, молча, сосредоточенно, бледный от артистического раздражения, работал над ее глазами, по временам взглядывая на Веру, или глядел мысленно в воспоминание о первой встрече своей с нею и о тогдашнем страстном впечатлении. В комнате была могильная тишина.
Вдруг он остановился, стараясь уловить и определить тайну ее задумчивого, ни на что не смотревшего, но глубокого, как бездна, говорящего взгляда.
Он касался кистью зрачка на полотне, думал поймать правду – и ловил правду чувства, а там, в живом взгляде Веры, сквозит еще что-то, какая-то спящая сила. Он клал другую краску, делал тень – и как ни бился, – но у него выходили ее глаза и не выходило ее взгляда.
Напрасно он звал на помощь две волшебные учительские точки, те две искры, которыми вдруг засветились глаза Софьи под его кистью.
– Нет, здесь точек мало! – сказал он после новых усилий передать этот взгляд.
Он задумался, мешал краски, отходил от портрета, смотрел опять.
– Надо подождать! – решил он и начал подмалевывать щеки, нос, волосы.
Поработав с полчаса, он принялся опять за глаза.
– Еще раз… последний! – сказал он, – и если не удастся – не стану: нельзя!
– Теперь, Вера, погляди минут пять сюда, вот на эту точку, – обратился к ней Райский, указывая, куда глядеть, и сам поглядел на нее…
Она спала. Он замер в молчании и смотрел на нее, боясь дохнуть.
– О, какая красота! – шептал он в умилении. – Она кстати заснула. Да, это была дерзость рисовать ее взгляд, в котором улеглась вся ее драма и роман. Здесь сам Грёз положил бы кисть.
Он нарисовал глаза закрытыми, глядя на нее и наслаждаясь живым образом спящего покоя мысли, чувства и красоты.
Потом, положив палитру и кисть, тихо наклонился к ней, еще тише коснулся губами ее бледной руки и неслышными шагами вышел из комнаты.
XV
На другой день в полдень Вера, услыхав шум лошадиных копыт в ворота, взглянула в окно, и глаза у ней на минуту блеснули удовольствием, увидев рослую и стройную фигуру Тушина, верхом на вороном коне, въехавшего во двор.
Вера машинально оправилась перед зеркалом, со вздохом глядела на себя и думала: «Что брат Борис нашел списывать во мне!»
Она сошла вниз, прошла все комнаты и взялась за ручку двери из залы в переднюю. А с той стороны Тушин взялся за ту же ручку. Они отворили дверь, столкнулись и улыбнулись друг другу.
– Я сверху увидала вас и пошла навстречу… Вы здоровы? – вдруг спросила она, взглянув на него пристально.
– Что мне делается! – конфузливо сказал он, ворочая лицо в сторону, чтоб не дать заметить ей перемены в себе. – А вы?
– Ничего, так. Была больна, чуть не слегла. Теперь прошло… Где бабушка? – обратилась она к Василисе.
Та сказала, что барыня после чаю ушла куда-то, взяв с собой Савелья.
Вера пригласила Тушина к себе наверх.
Они, сидя на концах дивана, молчали, глядя украдкой друг на друга.
«Бледен, – думала она, – похудел; оскорбленное чувство, обманутые надежды гнетут его…»
Тушин был точно непокоен, но не столько от «оскорбленных чувств», сколько от заботы о том, что было с нею после: кончена ли ее драма или нет?
Вопрос о собственном беспокойстве, об «оскорбленном чувстве и обманутых надеждах» в первые дни ломал его, и, чтобы вынести эту ломку, нужна была медвежья крепость его организма и вся данная ему и сбереженная им сила души. И он вынес борьбу благодаря этой силе, благодаря своей прямой, чистой натуре, чуждой зависти, злости, мелкого самолюбия, – всех этих стихий, из которых слагаются дурные страсти.
Он верил в непогрешимость Веры, и эта вера, которою держалась его чистая, глубоко нравственная страсть к ней, да прелесть ее обаятельной красоты и доверие к ее уму, сердечной честности – заглушали животный эгоизм страсти и спасали его не только от отчаяния в горе, но и от охлаждения к Вере.
С первой минуты ее откровенности, несмотря на свою жестокую муку, он беспристрастно сознавал и верил, и тогда же выразил ей, что она не виновна, а «несчастлива»: так думал и теперь. Виноватым во всем, и еще более несчастным слепотой – считал он Марка.
От этого у Тушина, тихо, пока украдкой от него самого, теплился, сквозь горе, сквозь этот хаос чувств, тоски, оскорблений – слабый луч надежды, не на прежнее, конечно, полное, громадное счастье взаимности, но на счастье не совсем терять Веру из виду, удержать за собой навсегда ее дружбу и вдалеке когда-нибудь, со временем, усилить ее покойную, прочную симпатию к себе и… и…
Тут кончались его мечты, не смея идти далее, потому что за этими и следовал естественный вопрос о том, что теперь будет с нею? Действительно ли кончилась ее драма? Не опомнился ли Марк, что он теряет, и не бросился ли догонять уходящее счастье? Не карабкается ли за нею со дна обрыва на высоту? Не оглянулась ли и она опять назад? Не подали ли они друг другу руки навсегда, чтоб быть счастливыми, как он, Тушин, и как сама Вера понимают счастье?
Стало быть, он мучился теми же сомнениями и тем же вопросом, который точно укусил Татьяну Марковну прямо в сердце, когда Вера показала ей письма. Вопрос этот не переставал грызть Тушина. Ему казалось невероятно, чтобы Марк устоял в своих понятиях и остался только на дне обрыва. «Не дурак же он, не слепой!..» «За что-нибудь любила она его… Нет – любить его нельзя, – а влюбилась, увлеклась фальшиво… – думал он, – он опомнится, воротится, и она будет счастлива… Дай Бог! Дай Бог!» – молился он за счастье Веры и в эти минуты бледнел и худел – от безнадежности за свое погибающее будущее, без симпатии, без счастья, без Веры, без всех этих и… и… и…
«Какая же это жизнь? – думал он. – Той жизнью, какою я жил прежде, когда не знал, есть ли на свете Вера Васильевна, жить дальше нельзя. Без нее – дело станет, жизнь станет!»
Он принимался чуть не сам рубить мачтовые деревья, следил прилежнее за работами на пильном заводе, сам, вместо приказчиков, вел книги в конторе или садился на коня и упаривал его, скача верст по двадцати взад и вперед по лесу, заглушая свое горе и все эти вопросы, скача от них дальше, – но с ним неутомимо, как свистящий осенний ветер, скакал вопрос: что делается на той стороне Волги?
Сколько раз он подъезжал к берегу, глядя на противоположную сторону! Как хотелось ему вскочить на этом коне на отваливающий паром и взобраться на гору, узнать, спросить…
Но она сказала: «погодите» – и это «погодите» было для него свято.
Теперь он ехал с ее запиской в кармане. Она его вызвала, но он не скакал на гору, а ехал тихо, неторопливо слез с коня, терпеливо ожидая, чтоб из людской заметили кучера и взяли его у него, и робко брался за ручку двери. Даже придя в ее комнату, он боязливо и украдкой глядел на нее, не зная, что с нею, зачем она его вызвала, чего ему ждать.
Сначала неловко было обоим. Ей – оттого, что «тайна» известна была ему, хотя он и друг, но все же посторонний ей человек. Открыла она ему тайну внезапно, в горячке, в нервном раздражении, когда она, из некоторых его слов, заподозрила, что он уже знает все.
И нельзя было не открыть: она дорожила прелестью его дружбы и не хотела красть уважения. Притом он сделал ей предложение. Но все же он знает ее «грех», – а это тяжело. Она стыдливо клонила голову и избегала глядеть ему прямо в глаза.
Ему было неловко оттого, что он так не в пору и некстати открыл ей свои надежды, на которые она ответила ему страшной откровенностью, – неловко и за нее, и за себя.
Они угадывали друг друга и молчали.
– Вы меня простили? – сказала она наконец грудным шепотом, стараясь не глядеть на него.
– Я, вас? за что?
– За все, что вы перенесли, Иван Иванович. Вы изменились, похудели, вам тяжело, – я это вижу. Горе ваше и бабушки – тяжелое наказание!
– Мое горе не должно беспокоить вас, Вера Васильевна. Оно – мое. Я сам напросился на него, а вы только смягчили его. Вон вы вспомнили обо мне и писали, что вам хочется видеть меня: ужели это правда?
– Правда, Иван Иванович. Если у меня отнимут вас троих, бабушку, вас и брата Бориса, – я не переживу своего одиночества.
– Ну, вот, а вы говорите – горе! Посмотрите мне в глаза. Я думаю, я в эту минуту и пополнел опять.
У него показался румянец, какой бросается в лицо вдруг обрадованному человеку.
– Вижу, – сказала она, – и от этого мне больнее становится за все то, что я сделала со всеми вами. Что было с бабушкой!
– А что? я боялся спросить…
Она рассказала ему все, что было в эти две недели, кроме признания Татьяны Марковны.
Он напряженно ждал, не упомянет ли она о Марке. Но она не сказала ни слова.
– Если б вы сами скорей успокоились! – сказал он задумчиво, – все пройдет и забудется…
– Забудется, но не простится…
– Некому и нечего прощать…
– Если б и забылось, и простилось другими, мне самой нельзя забыть и простить себе… – шепнула она и остановилась. Боль отразилась у ней на лице.
– Я начала немного отдыхать, забывать… – продолжала она. – Теперь скоро свадьба, было много дела, я отвлеклась было…
– И что же, помешало разве что-нибудь?
– Да… я вчера была сильно встревожена; и теперь еще не совсем покойна. Боюсь, чтобы как-нибудь… Да, вы правы, мне надо скорее успокоиться… Я думала, все кончилось… Уехала бы я отсюда!
Он молчал, потупив глаза. Румянец и минутная радость сбежали с лица.
– Случилось что-нибудь? – спросил он. – Не нужно ли вам… какой-нибудь услуги, Вера Васильевна?
– Да, случилось. Но на эту услугу я не вызову вас, Иван Иванович.
– Не сумею, может быть?
– Нет, не то! Вы знаете все, вот прочтите, что я получила…
Она вынула из ящика оба письма и подала ему. Тушин прочитал и совсем похудел, стал опять бледен, как был, когда приехал.
– Да, тут, конечно, я лишний: вы одна можете…
– Не могу, Иван Иванович…
Он вопросительно глядел на нее.
– Не могу ни написать ему двух слов, ни видеть его…
Он стал оправляться и поднял голову, глядя на нее.
– А мне надо дать ответ; он ждет там, в беседке, или придет сюда, если не дам, а я не могу…
– Какой ответ? – спросил Тушин, наклоняясь и рассматривая свои сапоги.
– И вы, как бабушка, спрашиваете, какой! Разве вы не читали? Он манит счастьем, предлагает венчаться…
– Что же?
– Что же! – повторила она с примесью легкого раздражения, – я пробовала вчера написать ему всего две строки: «Я не была – и не буду счастлива с вами и после венчанья, я не увижу вас никогда. Прощайте!» – и не могла. Хотела пойти, сказать это сама и уйти – ноги не шли: я падала. Он не знает ничего, что со мной произошло, и думает, что я все еще в жару страсти, оттого и надеется, пишет… Надо ему сказать все, а я не могу! Поручить некому: бабушка вспыхнула, как порох, прочитавши эти письма. Я боюсь, что она не выдержит… и я…
Тушин вдруг встал и подошел к ней.
– И вы подумали обо мне: «Тушин – выдержит и послужит мне…» и позвали меня… так?
Он весь просиял.
– Нет, Иван Иванович, не так. Я позвала вас, чтоб видеть вас в этой тревоге. Когда вы тут – я будто покойнее…
– Вера Васильевна! – сказал он – и румянец опять хлынул ему в щеки.
Он был почти счастлив.
– А посылать вас туда, – продолжала она, – нет, я не нанесу вам этого нового оскорбления, не поставлю лицом к лицу с человеком, которого вы… не можете видеть равнодушно… Нет, нет!
Она качала головой.
– Оскорбления! Вера Васильевна!..
Он хотел говорить, но сложил только руки, как будто с мольбой, перед ней. Глаза блистали, глядя на нее.
Она с изумлением благодарности смотрела на него, видя, как одно внимание, одно чувство приличия, – такая малость – делали его счастливым. И это после всего!..
«Как он любит меня! Зачем!..» – подумала она с грустью.
– Оскорбления! – повторил он. – Да, мне тяжело бы было, если б вы послали меня с масличной ветвью к нему, помочь ему выбраться из обрыва сюда… Эта голубиная роль мне была бы точно не к лицу – но я пошел бы мирить вас, если б знал, что вы будете счастливы…
«И бабушка пошла бы, и мать моя, если б была жива… И этот человек готов идти – искать мое счастье – и терять свое!» – подумалось ей опять.
– Иван Иванович! – сказала она почти в слезах, – я вам верю, вы сделали бы и это! Но я не послала бы вас…
– Знаю, что не послали бы, и дурно сделали бы. А теперь мне не надо и выходить из роли медведя. Видеть его – чтобы передать ему эти две строки, которых вы не могли написать: ведь это – счастье, Вера Васильевна!
Она потупила глаза.
«Я только и могу дать ему это счастье в ответ… на все!..» – думала она.
Заметив ее печаль, он вдруг упал, смирился; гордость осанки, блеск взгляда, румянец – пропали. Он раскаялся в своей неосторожной радости, в неосторожном слове: «счастье».
«Опять глупость сделал!» – терзался он про себя, приняв простое, дружеское поручение, с которым она обратилась к нему, потому что некому было поручить, как она сказала, – за какое-то косвенное поощрение его надежд!
Он – этой внезапной радостью и этим словом: «счастье» – будто повторил свое признание в любви и предложение руки и, кроме того, показал ей, что эгоистически радуется разрыву ее с Марком.
Вера, глядя на него, угадала, что он во второй раз скатился с своего обрыва счастливых надежд. Ее сердце, женский инстинкт, дружба – все бросилось на помощь бедному Тушину, и она не дала рухнуть окончательно всем его надеждам, удержав одну, какую только могла дать ему в своем положении, – это безграничное доверие и уважение.
– Да, Иван Иванович, я теперь вижу, что я надеялась на вас и в этом, только не признавалась сама себе, и никогда не решилась бы требовать от вас этой помощи. Но если вы великодушно предлагаете, то я рада и благодарю. Никто не поможет мне так, как вы поможете, потому что никто так, как вы, не любит меня…
– Вы балуете меня, Вера Васильевна, говоря это: но это правда! Вы насквозь видите меня…
– И если, – продолжала она, – вам не тяжело видеть его…
– Нет… я не упаду в обморок.
– Так подите сегодня в пять часов в беседку и скажите…
Она задумалась, что сказать. Потом взяла карандаш и написала те же две строки, которые сказала ему на словах, не прибавив ничего к прежде сказанным словам.
– Вот мой ответ! – заключила она, передавая ему незапечатанный листок, – отдайте ему и прибавьте, что хотите, если нужно будет; вы знаете все…
Он спрятал листок в карман.
– Помните одно, – прибавила она поспешно, – что я не обвиняю его ни в чем… ни на что не жалуюсь… следовательно…
Она остановилась. Он ждал.
– Вашего бича с собой не берите!.. – договорила она тихо, почти в сторону.
– Поделом мне, – сказал он, сильно вздохнув.
– Виновата, – перебила она, подавая ему руку, – это не упрек, – Боже сохрани! Память подсказала мне кстати. Мне легче этим одним словом выразить, а вам понять, чего я желаю и чего не желала бы в этом свидании…
– Тут обидно одно, вы думали, что я без этого слова не понял бы…
– Простите меня, больную…
Он пожал поданную ему руку.
XVI
Немного погодя воротилась Татьяна Марковна, пришел Райский. Татьяна Марковна и Тушин не без смущения встретились друг с другом. И им было неловко: он знал, что ей известно его объяснение с Верой, – а ей мучительно было, что он знает роман и «грех» Веры.
Из глаз его выглядывало уныние, в ее разговорах сквозило смущение за Веру и участие к нему самому. Они говорили, даже о простых предметах, как-то натянуто, но к обеду взаимная симпатия превозмогла, они оправились и глядели прямо друг другу в глаза, доверяя взаимным чувствам и характерам. Они даже будто сблизились между собой, и в минуты молчания высказывали один другому глазами то, что могли бы сказать о происшедшем словами, если б это было нужно.
До обеда Вера оставалась с Татьяной Марковной, стараясь или скорее опасаясь узнать о мере, какую она могла принять, чтоб Марк не ожидал ее в беседке. Она решилась не отходить от нее и после обеда, чтоб она не поддалась желанию сама сойти с обрыва на свидание.
Но Татьяна Марковна до обеда не упомянула о вчерашнем разговоре, а после обеда, когда Райский ушел к себе, а Тушин, надев пальто, пошел куда-то «по делу», она заняла всю девичью чисткою серебряных чайников, кофейников, подносов и т. д., назначаемых в приданое Марфеньке.
Вера успокоилась с этой стороны и мысленно перенеслась с Тушиным в беседку, думая с тоской и замиранием сердца от страха о том: «Не вышло бы чего-нибудь! Если б этим кончилось! Что там теперь делается!»
А там, без четверти в пять часов, пробирался к беседке Тушин. Он знал местность, но, видно, давно не был и забыл, потому что глядел направо, налево, брал то в ту, то в другую сторону, по едва заметной тропинке, и никак не мог найти беседки. Он остановился там, где кусты были чаще и гуще, припоминая, что беседка была где-то около этого места.
Он стоял, оглядываясь во все стороны, и с беспокойством смотрел на часы. Стрелка подвигалась к пяти часам, а он не видал ни беседки, ни Марка.
Вдруг издали до него дошел шум торопливых шагов, и между кустами сосняка и ельника являлась и пропадала фигура.
«Кажется, он!..» – думал Тушин и раза два дохнул всей грудью, как усталый конь, покачал взад и вперед стоящую рядом молодую ель, потом опустил обе руки в карманы пальто и стал как вкопанный.
Марк точно выпрыгнул из засады на это самое место, где был Тушин, и, оглядываясь с изумлением вокруг, заметил его и окаменел.
Они поглядели друг на друга с минуту, потом дотронулись до фуражек. Волохов все озирался с недоумением вокруг.
– Где же беседка? – спросил он наконец вслух.
– Я тоже ее ищу и не знаю, в которой она стороне!
– Как «в какой стороне»! Мы стоим на ее месте: она еще вчера утром тут была…
Оба молчали, не зная, что сталось с беседкой. А с ней сталось вот что. Татьяна Марковна обещала Вере, что Марк не будет «ждать ее в беседке», и буквально исполнила обещание. Через час после разговора ее с Верой Савелий, взяв человек пять мужиков, с топорами, спустился с обрыва, и они разнесли беседку часа в два, унеся с собой бревна и доски на плечах. А бабы и ребятишки, по ее же приказанию, растаскали и щепы.
На другой день утром сама барыня взяла садовника да опять Савелья и еще двоих людей и велела место, где была беседка, поскорее сровнять, утоптать, закрыть дерном и пересадить туда несколько молодых сосен и елей.
«Задним умом крепка! – упрекала она мысленно себя. – Если б я сломала беседку тотчас, когда Верочка сказала мне все… тогда, может быть, злодей догадался бы и не писал ей проклятых писем!»
Злодей действительно догадался.
«Старуха узнала – это она! – подумал он. – Вера поступила благонравно: все открыла ей!»
Он обернулся к Тушину, кивнул ему и хотел идти, но заметил его пристальный, точно железный взгляд.
– Вы что тут делали, гуляли, что ли? – спросил он. – Что вы так смотрите на меня? Вы здесь в гостях наверху?
– Да, я в гостях. Я не гулять пришел, а видеться с вами, – сказал Тушин сухо, но учтиво.
– Со мной! – оборотясь живо к нему, отозвался Волохов и вопросительно глядел на него. «Что это, не узнал ли и он? Он, кажется, претендент на Веру. Не драму ли затевает этот лесной Отелло: „крови“, „крови“, что ли, ему надо!» – успел подумать Марк.
– С вами, – повторил Тушин, – у меня есть поручение к вам.
– От кого? От старухи?
– От какой старухи?
– От Бережковой! От какой!
– Нет.
– Так от Веры? – почти с испугом спросил он.
– От Веры Васильевны, хотите вы сказать?
– Ну, пожалуй – Васильевны. Что она, здорова ли? – что велела передать мне?..
Тушин молча подал ему записку. Марк пробежал ее глазами, сунул небрежно в карман пальто, потом снял фуражку и начал пальцами драть голову, одолевая не то неловкость своего положения перед Тушиным, не то ощущение боли, огорчения или злой досады.
– Вы… всё знаете? – спросил он.
– Позвольте не отвечать на этот вопрос, а спросить вас: скажете вы что-нибудь в ответ?
«Стану я тебе давать ответ! – подумал Марк, – не дам!»
– Ничего не скажу, – холодно отвечал он вслух.
– Но исполните, конечно, ее просьбу: не тревожить ее больше, не напоминать о себе… не писать, не посещать этих мест…
– Вам что за дело? Вы объявлены ее женихом, что спрашиваете!..
– Для этого не нужно быть женихом, а просто другом, чтоб исполнить поручение.
– Если буду писать и посещать – тогда что? – запальчиво заговорил Волохов, как будто напрашиваясь на дерзость.
– Не знаю, как примет это Вера Васильевна. Если опять даст мне новое поручение, я опять сделаю, что ей будет нужно.
– Какой вы послушный и почтительный друг! – сказал с злой иронией Марк.
Тушин поглядел на него с минуту серьезно.
– Да, вы правы, я такой друг ей… Не забывайте, господин Волохов, – прибавил он, – что вы говорите не с Тушиным теперь, а с женщиной. Я стал в ее положение и не выйду из него, что бы вы ни сказали. Я думал, что и для вас довольно ее желания, чтобы вы не беспокоили ее больше. Она только что поправляется от серьезной болезни…
Марк молча ходил взад и вперед по лужайке и, при последних словах, подошел к Тушину.
– Что с ней было? – спросил он почти мягко.
Тушин молчал.
– Извините меня, я горячусь, знаю, что это глупо! Но ведь вы видите, что и я – как в горячке.
– Очень жалею; стало быть, вам самим нужен покой… Вы дадите какой-нибудь ответ на эту записку?
Марку не хотелось отвечать ему.
– Я сам отвечу, напишу…
– Она положительно отказывается от этого – и я могу дать вам слово, что она не может поступить иначе… Она больна – и ее здоровье требует покоя, а покой явится, когда вы не будете напоминать о себе. Я передаю, что мне сказано, и говорю то, что видел сам…
– Послушайте, вы ей желаете добра? – начал Волохов.
– Конечно.
– Вы видите, что она меня любит, она вам сказала…
– Нет, этого я не вижу, и она мне не говорила о любви, а дала вот эту записку и просила подтвердить, что она не может и не желает более видеться с вами и получать писем.
– Какая нелепость – мучаться и мучать другого! – сказал Марк, вскапывая ногой свежую, нанесенную только утром землю около дерева. – Вы могли бы избавить ее от этой пытки, от нездоровья, от упадка сил… от всего – если вы… друг ей! Старуха сломала беседку, но не страсть: страсть сломает Веру… Вы же сами говорите, что она больна…
– Я не говорил, что она больна от страсти…
– От чего же расстроена?
– От того, что вы пишете к ней, ждете в беседке, грозите прийти сами. Она не переносит этого – и только это поручила передать.
– Она только говорит так, а сама…
– Она говорит всегда правду.
– Почему она дала это поручение вам? – вдруг спросил Марк.
Тушин молчал.
– Она вам доверяет, стало быть, вы можете объяснить ей, как дико противиться счастью. Ведь она не найдет его там, у себя… Вы посоветовали бы ей не мучать себя и другого и постарались бы поколебать эту бабушкину мораль… Притом я предлагаю ей…
– Если б вы умели понять ее, – остановил его Тушин, – то давно бы знали, что она из тех, кому «объяснять» нечего и «советовать» нельзя. А колебать «бабушкину мораль» я не нахожу нужным, потому что разделяю эту мораль.
– Вот как! Вы удивительный дипломат, отлично исполняете поручения! – раздражительно сказал Марк.
Тушин молчал, наблюдая за ним и покойно ожидая, что он, волей или неволей, а даст ответ.