LatinEach bar represents the percentage of words per 1000 most common words.
Обрыв - 12
Total number of words is 4557
Total number of unique words is 2163
30.5 of words are in the 2000 most common words
44.1 of words are in the 5000 most common words
52.0 of words are in the 8000 most common words
– А вот эти маргаритки надо полить и пионы тоже! – говорила она опять, и уже была в другом углу сада, черпала воду из бочки и с грациозным усилием несла лейку, поливала кусты и зорко осматривала, не надо ли полить другие.
– А в Петербурге еще и сирени не зацвели, – сказал он.
– Ужели? А у нас уж отцвели, теперь акации начинают цвести. Для меня праздник, когда липы зацветут, – какой запах!
– Сколько здесь птиц! – сказал он, вслушиваясь в веселое щебетанье на деревьях.
– У нас и соловьи есть – вон там в роще! И мои птички все здесь пойманы, – говорила она. – А вот тут в огороде мои грядки: я сама работаю. Подальше – там арбузы, дыни, вот тут цветная капуста, артишоки…
– Пойдем, Марфенька, к обрыву, на Волгу смотреть.
– Пойдемте, только я близко не пойду, боюсь. У меня голова кружится. И не охотница я до этого места! Я недолго с вами пробуду! Бабушка велела об обеде позаботиться. Ведь я хозяйка здесь! У меня ключи от серебра, от кладовой. Я вам велю достать вишневого варенья: это ваше любимое, Василиса сказывала.
Он улыбкой поблагодарил ее.
– А что к обеду? – спросила она. – Бабушка намерена угостить вас на славу.
– Ведь я обедал. Разве к ужину?
– До ужина еще полдник будет: за чаем простоквашу подают; что лучше вы любите, творог со сливками… или…
– Да, я люблю творог… – рассеянно отвечал Райский.
– Или простоквашу?
– Да, хорошо простоквашу…
– Что же лучше? – спросила она и, не слыша ответа, обернулась посмотреть, что его занимает. А он пристально следил, как она, переступая через канавку, приподняла край платья и вышитой юбки и как из-под платья вытягивалась кругленькая, точно выточенная, и крепкая небольшая нога, в белом чулке, с коротеньким, будто обрубленным носком, обутая в лакированный башмак, с красной сафьянной отделкой и с пряжкой.
– Ты любишь щеголять, Марфенька: лакированный башмак! – сказал он.
Он думал, что она смутится, пойманная врасплох, приготовился наслаждаться ее смущением, смотреть, как она быстро и стыдливо бросит из рук платье и юбку.
– Это мы с бабушкой на ярмарке купили, – сказала она, приподняв еще немного юбку, чтоб он лучше мог разглядеть башмак. – А у Верочки лиловые, – прибавила она. – Она любит этот цвет. Что же вам к обеду: вы еще не сказали?
Но он не слушал ее. «Милое дитя! – думал он, – тебе не надо притворяться стыдливой!»
– Я не хочу есть, Марфенька. Дай руку, пойдем к Волге.
Он прижал ее руку к груди и чувствовал, как у него бьется сердце, чуя близость… чего? наивного, милого ребенка, доброй сестры или… молодой, расцветшей красоты? Он боялся, станет ли его на то, чтоб наблюдать ее, как артисту, а не отдаться, по обыкновению, легкому впечатлению?
У него перед глазами был идеал простой, чистой натуры, и в душе созидался образ какого-то тихого, семейного романа, и в то же время он чувствовал, что роман понемногу захватывал и его самого, что ему хорошо, тепло, что окружающая жизнь как будто втягивает его…
– Ты поешь, Марфенька? – спросил он.
– Да… немножко, – застенчиво отвечала она.
– Что же?
– Русские романсы; начала итальянскую музыку, да учитель уехал. Я пою: «Una voce poco fa»,75 только трудно очень для меня. А вы поете?
– Диким голосом, но зато беспрестанно.
– Что же?
– Все. – И он запел из «Ломбардов», потом марш из «Семирамиды» и вдруг замолк.
Он взглядывал близко ей в глаза, жал руку и соразмерял свой шаг с ее шагом.
«Ничего больше не надо для счастья, – думал он, – умей только остановиться вовремя, не заглядывать вдаль. Так бы сделал другой на моем месте. Здесь все есть для тихого счастья – но… это не мое счастье!» Он вздохнул. «Глаза привыкнут… воображение устанет, – и впечатление износится… иллюзия лопнет, как мыльный пузырь, едва разбудив нервы!..»
Он выпустил ее руку и задумался.
– Что ж вы молчите? – спросила она. – «Ничего не говорит!» – про себя прибавила потом.
– Ты любишь читать… читаешь, Марфенька? – спросил он, очнувшись.
– Да, когда соскучусь, читаю.
– Что же?
– Что попадется: Тит Никоныч журналы носит, повести читаю. Иногда у Верочки возьму французскую книгу какую-нибудь. «Елену» недавно читала мисс Эджеворт, еще «Джен Эйр»… Это очень хорошо… Я две ночи не спала: все читала, не могла оторваться.
– Что тебе больше нравится? Какой род чтения?
Она подумала немного, очевидно затрудняясь определить род.
– Да вы смеяться будете, как давеча над гусенком… – сказала она, не решаясь говорить.
– Нет, нет, Марфенька: смеяться над такой милой, хорошенькой сестрой! Ведь ты хорошенькая?
– Ну, что за хорошенькая! – небрежно сказала она, – толстая, белая! Вот Верочка так хорошенькая, прелесть!
– Что же ты любишь читать? Поэзию читаешь: стихи?
– Да, Жуковского, Пушкина, недавно «Мазепу» прочла.
– Что же, нравится?
Она отрицательно покачала головой.
– Отчего?
– Жалко Марию. Вот «Гулливеровы путешествия» нашла у вас в библиотеке и оставила у себя. Я их раз семь прочла. Забуду немного и опять прочту. Еще «Кота Мура», «Братья Серапионы», «Песочный человек»: это больше всего люблю.
– Какие же тебе книжки еще нравятся? Читала ли ты серьезное что-нибудь?
– Серьезное? – повторила она, и лицо у ней вдруг серьезно сморщилось немного. – Да, вон у меня из ваших книг остались некоторые, да я их не могу одолеть…
– Какие же?
– Шатобриана – «Les Martyrs»76… Это уже очень высоко для меня!
– Ну, а историю?
– Леонтий Иванович давал – Мишле, «Precis de l’histoire moderne»,77 потом Римскую историю, кажется, Жибона…
– То есть Гиббона: что же?
– Я не дочитала… слишком величественно! Это надо только учителям читать, чтоб учить…
– Ну, романы читаешь?
– Да… только такие, где кончается свадьбой.
Он засмеялся, и она за ним.
– Это глупо? да? – спросила она.
– Нет, мило. В тебе глупого не может быть.
– Я всегда прежде посмотрю, – продолжала она смелее, – и если печальный конец в книге – я не стану читать. Вон «Басурмана» начала, да Верочка сказала, что жениха казнили, я и бросила.
– Стало быть, ты и «Горя от ума» не любишь? Там не свадьбой кончается.
Она потрясла головой.
– Софья Павловна гадкая, – заметила она, – а Чацкого жаль: пострадал за то, что умнее всех!
Он с улыбкой вслушивался в ее литературный лепет и с возрастающим наслаждением вглядывался ей в глаза, в беленькие тесные зубы, когда она смеялась.
– Мы будем вместе читать, – сказал он, – у тебя сбивчивые понятия, вкус не развит. Хочешь учиться? Будешь понимать, делать верно критическую оценку.
– Да, только выбирайте книжки, где веселый конец, свадьба…
– И детки чтоб были? – лукаво спросил он, – чтоб одного «кашкой кормили», другому «оспочку прививали»? Да?
– Злой, злой! ничего не стану говорить вам… Вы все замечаете, ничего не пропустите…
– Так ты не выйдешь ни за кого без бабушкина спроса?
– Не выйду! – сказала она с твердостью, даже немного хвастливо, что она не в состоянии сделать такого дурного поступка.
– Почему же так?
– А если он картежник, или пьяница, или дома никогда не сидит, или безбожник какой-нибудь, вон как Марк Иваныч… почем я знаю? А бабушка все узнает…
– А Марк Иваныч безбожник?
– Никогда в церковь не ходит.
– Ну, а если этот безбожник или картежник понравится тебе!..
– Все равно, я не выйду за него!
– А если полюбишь ты!..
– Картежника или такого, который смеется над религией, вон как Марк Иваныч: будто это можно? Я с ним не заговорю никогда; как же полюблю?
– Так, что бабушка скажет, так тому и быть?
– Да, она лучше меня знает.
– А когда же ты сама будешь знать и жить?
– Когда… буду в зрелых летах, буду своим домом жить, когда у меня будут свои…
– Дети? – подсказал Райский.
– Свои коровы, лошади, куры, много людей в доме… Да, и дети… – краснея, добавила она.
– А до тех пор все бабушка?
– Да. Она умная, добрая, она все знает. Она лучше всех здесь и в целом свете! – с одушевлением сказала она.
Он замолчал, припоминал Беловодову, разговор с ней, сходство между той и другой, и разные причины этого сходства, и причины несходства.
У него рисовались оба образа и просились во что-то: обе готовые, обе прекрасные – каждая своей красотой, – обе разливали яркий свет на какую-то картину.
Что из этого будет – он не знал, и пока решил написать Марфенькин портрет масляными красками.
Они подошли к обрыву. Марфенька боязливо заглянула вниз и, вздрогнув, попятилась назад.
Райский бросил взгляд на Волгу, забыл все и замер неподвижно, воззрясь в ее задумчивое течение, глядя, как она раскидывается по лугам широкими разливами.
Полноводье еще не сбыло, и река завладела плоским прибрежьем, а у крутых берегов шумливо и кругами омывали подножия гор. В разных местах, незаметно, будто не двигаясь, плыли суда. Высоко на небе рядами висели облака.
Марфенька подошла к Райскому и смотрела равнодушно на всю картину, к которой привыкла давно.
– Вот эти суда посуду везут, – говорила она, – а это расшивы из Астрахани плывут. А вот, видите, как эти домики окружило водой? Там бурлаки живут. А вон, за этими двумя горками, дорога идет к попадье. Там теперь Верочка. Как там хорошо, на берегу! В июле мы будем ездить на остров, чай пить. Там бездна цветов.
Райский молчал.
– Там зайцы водятся, только теперь их затопило, бедных! У меня кролики есть, я вам покажу!
Он продолжал молчать.
– В конце лета суда с арбузами придут, – продолжала она, – сколько их тут столпится! Мы покупаем только мочить, а к десерту свои есть, крупные, иногда в пуд весом бывают. Прошлый год больше пуда один был, бабушка архиерею отослала.
Райский все смотрел.
«Все молчит!» – шепнула Марфенька про себя.
– Пойдем туда! – вдруг сказал он, показывая на обрыв и взяв се за руку.
– Ах, нет, нет, боюсь! – говорила она, дрожа и пятясь.
– Со мной боишься?
– Боюсь!
– Я тебе не дам упасть. Разве ты не веришь, что я сберегу тебя?
– Верю, да боюсь. Вон Верочка не боится: одна туда ходит, даже в сумерки! Там убийца похоронен, а ей ничего!
– Ну, если б я сказал тебе: «Закрой глаза, дай руку и иди, куда я поведу тебя», – ты бы дала руку? закрыла бы глаза?
– Да… дала бы и глаза бы закрыла, только… одним глазом тихонько бы посмотрела…
– Ну, вот теперь попробуй – закрой глаза, дай руку; ты увидишь, как я тебя сведу осторожно: ты не почувствуешь страха. Давай же, вверься мне, закрой глаза.
Она закрыла глаза, но так, чтоб можно было видеть, и только он взял ее за руку и провел шаг, она вдруг увидела, что он сделал шаг вниз, а она стоит на краю обрыва, вздрогнула и вырвала у него руку.
– Ни за что не пойду, ни за что! – с хохотом и визгом говорила она, вырываясь от него. – Пойдемте, пора домой, бабушка ждет! Что же к обеду? – спрашивала она, – любите ли вы макароны? свежие грибы?
Он ничего не отвечал и любовался ею.
– Какая ты прелесть! Ты цельная, чистая натура! и как ты верна ей, – сказал он, – ты находка для художника! Сама естественность!
Он поцеловал у нее руку.
– Чего-чего не наговорили обо мне! Да куда же вы?
Ответа не было. Она подошла к обрыву шага на два, робко заглянула туда и видела, как с шумом раздавались кусты врозь и как Райский, точно по крупным уступам лестницы, прыгал по горбам и впадинам оврага.
– Страсть какая! – с дрожью сказала она и пошла домой.
IV
Райский обогнул весь город и из глубины оврага поднялся опять на гору, в противоположном конце от своей усадьбы. С вершины холма он стал спускаться в предместье. Весь город лежал перед ним как на ладони.
Он с пристрастным чувством, пробужденным старыми, почти детскими воспоминаниями, смотрел на эту кучу разнохарактерных домов, домиков, лачужек, сбившихся в кучу или разбросанных по высотам и по ямам, ползущих по окраинам оврага, спустившихся на дно его, домиков с балконами, с маркизами, с бельведерами, с пристройками, надстройками, с венецианскими окошками или едва заметными щелями вместо окон, с голубятнями, скворечниками, с пустыми, заросшими травой, дворами. Смотрел на искривленные, бесконечные, идущие между плетнями, переулки, на пустые, без домов, улицы, с громкими надписями: «Московская улица», «Астраханская улица», «Саратовская улица», с базарами, где навалены груды лык, соленой и сушеной рыбы, кадки дегтю и калачи; на зияющие ворота постоялых дворов, с далеко разносящимся запахом навоза, и на бренчащие по улице дрожки.
Было за полдень давно. Над городом лежало оцепенение покоя, штиль на суше, какой бывает на море штиль широкой, степной, сельской и городской русской жизни. Это не город, а кладбище, как все эти города.
Он не то умер, не то уснул или задумался. Растворенные окна зияли, как разверзтые, но не говорящие уста; нет дыхания, не бьется пульс. Куда же убежала жизнь? Где глаза и язык у этого лежащего тела? Все пестро, зелено, и все молчит.
Райский вошел в переулки и улицы: даже ветер не ходит. Пыль, уже третий день нетронутая, одним узором от проехавших колес лежит по улицам; в тени забора отдыхает козел, да куры, вырыв ямки, уселись в них, а неутомимый петух ищет поживы, проворно раскапывая то одной, то другой ногой кучу пыли.
Собаки, свернувшись по три, по четыре, лежат разношерстной кучей на любом дворе, бросаясь, по временам, от праздности, с лаем на редкого прохожего, до которого им никакого дела нет.
Простор и пустота – как в пустыне. Кое-где высунется из окна голова с седой бородой, в красной рубашке, поглядит, зевая, на обе стороны, плюнет и спрячется.
В другое окно, с улицы, увидишь храпящего на кожаном диване человека, в халате: подле него на столике лежат «Ведомости», очки и стоит графин квасу.
Другой сидит по целым часам у ворот, в картузе, и в мирном бездействии смотрит на канаву с крапивой и на забор на противоположной стороне. Давно уж мнет носовой платок в руках – и все не решается высморкаться: лень.
Там кто-то бездействует у окна, с пенковой трубкой, и когда бы кто ни прошел, всегда сидит он – с довольным, ничего не желающим и нескучающим взглядом.
В другом месте видел Райский такую же, сидящую у окна, пожилую женщину, весь век проведшую в своем переулке, без суматохи, без страстей и волнений, без ежедневных встреч с бесконечно разнообразной породой подобных себе, и не ведающую скуки, которую так глубоко и тяжко ведают в больших городах, в центре дел и развлечений.
Райский, идучи из переулка в переулок, видел кое-где семью за трапезой, а там, в мещанском доме, уж подавали самовар.
В безлюдной улице за версту слышно, как разговаривают двое, трое между собой. Звонко раздаются голоса в пустоте и шаги по деревянной мостовой.
Где-то в сарае кучер рубит дрова, тут же поросенок хрюкает в навозе; в низеньком окне, в уровень с землею, отдувается коленкоровая занавеска с бахромой, путаясь в резеде, бархатцах и бальсаминах.
Там сидит, наклоненная над шитьем, бодрая, хорошенькая головка и шьет прилежно, несмотря на жар и всех одолевающую дремоту. Она одна бодрствует в доме и, может быть, сторожит знакомые шаги…
Из отворенных окон одного дома обдало его сотней звонких голосов, которые повторяли азы и делали совершенно лишнею надпись на дверях: «Школа».
Дальше набрел он на постройку дома, на кучу щепок, стружек, бревен и на кружок расположившихся около огромной деревянной чашки плотников. Большой каравай хлеба, накрошенный в квас лук да кусок красноватой соленой рыбы – был весь обед.
Мужики сидели смирно и молча, по очереди опускали ложки в чашку и опять клали их, жевали, не торопясь, не смеялись и не болтали за обедом, а прилежно, и будто набожно, исполняли трудную работу.
Райскому хотелось нарисовать эту группу усталых, серьезных, буро-желтых, как у отаитян, лиц, эти черствые, загорелые руки, с негнущимися пальцами, крепко вросшими, будто железными, ногтями, эти широко и мерно растворяющиеся рты и медленно жующие уста, и этот – поглощающий хлеб и кашу – голод.
Да, голод, а не аппетит: у мужиков не бывает аппетита. Аппетит вырабатывается праздностью, моционом и негой, голод – временем и тяжкой работой.
«Однако какая широкая картина тишины и сна! – думал он, оглядываясь вокруг, – как могила! Широкая рама для романа! Только что я вставлю в эту раму?»
Он мысленно снимал рисунок с домов, замечал выглядывавшие физиономии встречных, группировал лица бабушки, дворни.
Все это пока толпилось около Марфеньки. Она была центром картины. Фигура Беловодовой отступила на второй план и стояла одиноко.
Он медленно, машинально шел по улицам, мысленно разрабатывая свой новый материал. Все фигуры становились отчетливо у него в голове, всех он видел их там, как живыми.
«Что, если б на этом сонном, неподвижном фоне да легла бы картина страсти! – мечтал он. – Какая жизнь вдруг хлынула бы в эту раму! Какие краски… Да где взять красок и… страсти тоже!..»
«Страсть! – повторил он очень страстно. – Ах, если б на меня излился ее жгучий зной, сжег бы, пожрал бы артиста, чтоб я слепо утонул в ней и утопил эти свои параллельные взгляды, это пытливое, двойное зрение! Надо, чтоб я не глазами, на чужой коже, а чтоб собственными нервами, костями и мозгом костей вытерпел огонь страсти, и после – желчью, кровью и потом написал картину ее, эту геенну людской жизни. Страсть Софьи… Нет, нет! – холодно думал он. – Она „выше мира и страстей“. Страсть Марфеньки!» – он засмеялся.
Оба образа побледнели, и он печально опустил голову и равнодушно глядел по сторонам.
«Да, из них выйдет роман, – думал он, – роман, пожалуй, верный, но вялый, мелкий, – у одной с аристократическими, у другой с мещанскими подробностями. Там широкая картина холодной дремоты в мраморных саркофагах, с золотыми, шитыми на бархате, гербами на гробах; здесь – картина теплого летнего сна, на зелени, среди цветов, под чистым небом, но все сна, непробудного сна!»
Он пошел поскорее, вспомнив, что у него была цель прогулки, и поглядел вокруг, кого бы спросить, где живет учитель Леонтий Козлов. И никого на улице: ни признака жизни. Наконец он решился войти в один из деревянных домиков.
На крыльце его обдал такой крепкий запах, что он засовался в затруднении, которую из трех бывших там дверей отворить поскорее. За одной послышалось движение, и он вошел в небольшую переднюю.
– Кто там? – с изумлением спросила пожилая женщина, которая держала в объятиях самовар и готовилась нести его, по-видимому, ставить.
– Не можете ли вы мне сказать, где здесь живет учитель Леонтий Козлов? – спросил Райский.
Она с испугом продолжала глядеть на него во все глаза.
– Кто там? – послышался голос из другой комнаты, и в то же время зашаркали туфли и показался человек, лет пятидесяти, в пестром халате, с синим платком в руках.
– Вот учителя какого-то спрашивает! – сказала одурелая баба.
Господин в халате тоже воззрился с удивлением на Райского.
– Какого учителя? Здесь не живет учитель… – говорил он, продолжая с изумлением глядеть на посетителя.
– Извините, я приезжий, только сегодня утром приехал и не знаю никого: я случайно зашел в эту улицу и хотел спросить…
– Не угодно ли пожаловать в комнату? – ласково пригласил хозяин войти.
Райский последовал за ним в маленькую залу, где стояли простые, обитые кожей стулья, такое же канапе и ломберный столик под зеркалом.
– Прошу садиться! – просил он. – Вы какого учителя изволите спрашивать? – продолжал он, когда они сели.
– Леонтия Козлова.
– Есть купец Козлов, торгует в рядах… – задумчиво говорил хозяин.
– Нет, Козлов – учитель древней словесности, – повторил Райский.
– Словесности… нет, не знаю… Вам бы в гимназии спросить – она там на горе…
«Это я и сам знаю», – подумал Райский.
– Извините, – сказал он, – я думал, что всякий его знает, так как он давно в городе.
– Позвольте… не он ли у председателя учит детей? Так он там и живет: бравый такой из себя…
– Нет, нет – этот не бравый! – с усмешкой заметил Райский, уходя.
Вышедши на улицу, он наткнулся на какого-то прохожего и спросил, не знает ли он, где живет учитель Леонтий Козлов.
Тот подумал немного, оглядел с ног до головы Райского, потом отвернулся в сторону, высморкался в пальцы и сказал, указывая в другую сторону:
– Это, должно быть, там, на выезде за мостом: там какой-то учитель живет.
К счастию Райского, прохожий кантонист вслушался в разговор.
– Эх, ты: это садовник! – сказал он.
– Знаю, что садовник, да он учитель, – возразил первый. – К нему господа на выучку ребят присылают…
– Им не его надо, – возразил писарь, глядя на Райского, – пожалуйте за мной! – прибавил он и проворно пошел вперед.
Райский следовал за ним из улицы в улицу, и, наконец, вожатый привел его к тому дому, откуда звонко и дружно раздавались азы.
– Вот школа, вон и учитель сам сидит! – прибавил он, указывая в окно на учителя.
– Да это совсем не то! – с неудовольствием отозвался Райский, бесясь на себя, что забыл дома спросить адрес Козлова.
– А то еще на горе есть гимназия… – сказал кантонист.
– Ну хорошо, спасибо, я найду сам! – поблагодарил Райский и вошел в школу, полагая, что учитель, верно, знает, где живет Леонтий.
Он не ошибся: учитель, загнув в книгу палец, вышел с Райским на улицу и указал, как пройти одну улицу, потом завернуть направо, потом налево.
– Там упретесь в садик, – прибавил он, – тут Козлов и живет.
«Да, долго еще до прогресса! – думал Райский, слушая раздававшиеся ему вслед детские голоса и проходя в пятый раз по одним и тем же улицам и опять не встречая живой души. – Что за фигуры, что за нравы, какие явления! Все, все годятся в роман: все эти штрихи, оттенки, обстановка – перлы для кисти! Каков-то Леонтий: изменился или все тот же ученый, но недогадливый младенец? Он – тоже находка для художника!»
И вошел в дом.
V
Леонтий принадлежал к породе тех, погруженных в книги и ничего, кроме их, не ведающих ученых, живущих прошлою или идеальною жизнию, жизнию цифр, гипотез, теорий и систем, и не замечающих настоящей, кругом текущей жизни.
Выводится и, кажется, вывелась теперь эта любопытная порода людей на белом свете. Изида сняла вуаль с лица, и жрецы ее, стыдясь, сбросили парики, мантии, длиннополые сюртуки, надели фраки, пальто и вмешались в толпу.
Редко где встретишь теперь небритых, нечесаных ученых, с неподвижным и вечно задумчивым взглядом, с одною, вертящеюся около науки речью, с односторонним, ушедшим в науку умом, иногда и здравым смыслом, неловких, стыдливых, убегающих женщин, глубокомысленных, с забавною рассеянностью и с умилительной младенческой простотой, – этих мучеников, рыцарей и жертв науки. И педант науки – теперь стал анахронизмом, потому что ею не удивишь никого.
Леонтий принадлежал еще к этой породе, с немногими смягчениями, какие сделало время. Он родился в одном городе с Райским, воспитывался в одном университете.
Глядя на него, еще на ребенка, непременно скажешь, что и ученые, по крайней мере такие, как эта порода, подобно поэтам, тоже – nascuntur.78 Всегда, бывало, он с растрепанными волосами, с блуждающими где-то глазами, вечно копающийся в книгах или в тетрадях, как будто у него не было детства, не было нерва – шалить, резвиться.
Потешалась же над ним и молодость. То мазнет его сажей по лицу какой-нибудь шалун, Леонтий не догадается и ходит с пятном целый день, к потехе публики, да еще ему же достанется от надзирателя, зачем выпачкался.
Даст ли ему кто щелчка или дернет за волосы, ущипнет, – он сморщится, и вместо того, чтоб вскочить, броситься и догнать шалуна, он когда-то соберется обернуться и посмотрит рассеянно во все стороны, а тот уж за версту убежал, а он почесывает больное место, опять задумывается, пока новый щелчок или звонок к обеду не выведут его из созерцания.
Съедят ли у него из-под рук завтрак или обед, он не станет производить следствия, а возьмет книгу посерьезнее, чтобы заморить аппетит, или уснет, утомленный голодом.
Промыслить обед, стащить или просто попросить – он был еще менее способен, нежели преследовать похитителей. Зато если ошибкой, невзначай, сам набредет на съестное, чужое ли, свое ли – то непременно, бывало, съест.
Как, однако, ни потешались товарищи над его задумчивостью и рассеянностью, но его теплое сердце, кротость, добродушие и поражавшая даже их, мальчишек в школе, простота, цельность характера, чистого и высокого, – все это приобрело ему ничем не нарушимую симпатию молодой толпы. Он имел причины быть многими недоволен – им никто и никогда.
Выросши из периода шалостей, товарищи поняли его и окружили уважением и участием, потому что, кроме характера, он был авторитетом и по знаниям. Он походил на немецкого гелертера, знал древние и новые языки, хотя ни на одном не говорил, знал все литературы, был страстный библиофил.
Фактические знания его были обширны и не были стоячим болотом, не строились, как у некоторых из усидчивых семинаристов в уме строятся кладбища, где прибавляется знание за знанием, как строится памятник за памятником, и все они порастают травой и безмолвствуют.
У Леонтия, напротив, билась в знаниях своя жизнь, хотя прошлая, но живая. Он открытыми глазами смотрел в минувшее. За строкой он видел другую строку. К древнему кубку приделывал и пир, на котором из него пили, к монете – карман, в котором она лежала.
Часто с Райским уходили они в эту жизнь. Райский как дилетант – для удовлетворения мгновенной вспышки воображения, Козлов – всем существом своим; и Райский видел в нем в эти минуты то же лицо, как у Васюкова за скрипкой, и слышал живой, вдохновенный рассказ о древнем быте или, напротив, сам увлекал его своей фантазией – и они полюбили друг в друге этот живой нерв, которым каждый был по-своему связан с знанием.
Леонтий впадал в пристрастие к греческой и латинской грамоте и бывал иногда сух, казался педантичен, и это не из хвастовства, а потому, что она была ему мила, она была одеждой, сосудом, облекавшим милую, дорогую изученную им и приветливо открывавшуюся ему старую жизнь, давшую начало настоящей и грядущей жизни.
Он любил ее, эту родоначальницу наших знаний, нашего развития, но любил слишком горячо, весь отдался ей, и от него ушла и спряталась современная жизнь. Он был в ней как будто чужой, не свой, смешной, неловкий.
Леонтий был классик и безусловно чтил все, что истекало из классических образцов или что подходило под них. Уважал Корнеля, даже чувствовал слабость к Расину, хотя и говорил с усмешкой, что они заняли только тоги и туники, как в маскараде, для своих маркизов: но все же в них звучали древние имена дорогих ему героев и мест.
В новых литературах, там, где не было древних форм, признавал только одну высокую поэзию, а тривиального, вседневного не любил; любил Данте, Мильтона, усиливался прочесть Клопштока – и не мог. Шекспиру удивлялся, но не любил его; любил Гете, но не романтика Гете, а классика, наслаждался римскими элегиями и путешествиями по Италии больше, нежели Фаустом, Вильгельма Мейстера не признавал, но знал почти наизусть Прометея и Тасса.
Он шел смотреть Рафаэля, но авторитета фламандской школы не уважал, хотя невольно улыбался, глядя на Теньера.
Он был так беден, как нельзя уже быть беднее. Жил в каком-то чуланчике, между печкой и дровами, работал при свете плошки, и если б не симпатия товарищей, он не знал бы, где взять книг, а иногда белья и платья.
Подарков он не принимал, потому что нечем было отдарить. Ему находили уроки, заказывали диссертации и дарили за это белье, платье, редко деньги, а чаще всего книги, которых от этого у него накопилось больше, нежели дров.
Все юношество кипело около него жизнью, строя великолепные планы будущего; один он не мечтал, не играл ни в полководцы, ни в сочинители, а говорил одно: «Буду учителем в провин– ции», – считая это скромное назначение своим призванием.
Товарищи, и между прочим Райский, старались расшевелить его самолюбие, говорили о творческой, производительной деятельности и о профессорской кафедре. Это, конечно, был маршальский жезл, венец его желаний. Но он глубоко вздыхал в ответ на эти мечты.
– Да, прекрасно, – говорил он, вдумываясь в назначение профессора, – действовать на ряды поколений живым словом, передавать все, что сам знаешь и любишь! Сколько и самому для себя занятий, сколько средств: библиотека, живые толки с собратами, можно потом за границу, в Германию, в Кембридж… в Эдинбург, – одушевляясь, прибавлял он, – познакомиться, потом переписываться… Да нет, куда мне! – прибавлял он, отрезвляясь, – профессор обязан другими должностями, он в советах, его зовут на экзамены… Речь на акте надо читать… Я потеряюсь, куда мне! нет, буду учителем в провинции! – заключил он решительно и утыкал нос в книгу или тетради.
Все более или менее обманулись в мечтах. Кто хотел воевать, истреблять род людской, не успел вернуться в деревню, как развел кучу подобных себе и осовел на месте, погрузясь в толки о долгах в опекунский совет, в карты, в обеды.
Другой мечтал добиться высокого поста в службе, на котором можно свободно действовать на широкой арене, и добился места члена в клубе, которому и посвятил свои досуги.
Вот и Райский мечтал быть артистом, и все «носит еще огонь в груди», все производит начатки, отрывки, мотивы, эскизы и широкие замыслы, а имя его еще не громко, произведения не радуют света.
Один Леонтий достиг заданной себе цели и уехал учителем в провинцию.
Пришло время расставаться, товарищи постепенно уезжали один за другим. Леонтий оглядывался с беспокойством, замечал пустоту и тосковал, не зная, по непрактичности своей, что с собой делать, куда деваться.
– И ты! – уныло говорил он, когда кто-нибудь приходил прощаться.
Редкий мог не заплакать, расставаясь с ним, и сам он задыхался от слез, не помня ни щипков, ни пинков, ни проглоченных насмешек и непроглоченных, по их милости, обедов и завтраков.
Наконец надо было и ему хлопотать о себе. Но где ему? Райский поднял на ноги все, профессора приняли участие, писали в Петербург и выхлопотали ему желанное место в желанном городе.
– А в Петербурге еще и сирени не зацвели, – сказал он.
– Ужели? А у нас уж отцвели, теперь акации начинают цвести. Для меня праздник, когда липы зацветут, – какой запах!
– Сколько здесь птиц! – сказал он, вслушиваясь в веселое щебетанье на деревьях.
– У нас и соловьи есть – вон там в роще! И мои птички все здесь пойманы, – говорила она. – А вот тут в огороде мои грядки: я сама работаю. Подальше – там арбузы, дыни, вот тут цветная капуста, артишоки…
– Пойдем, Марфенька, к обрыву, на Волгу смотреть.
– Пойдемте, только я близко не пойду, боюсь. У меня голова кружится. И не охотница я до этого места! Я недолго с вами пробуду! Бабушка велела об обеде позаботиться. Ведь я хозяйка здесь! У меня ключи от серебра, от кладовой. Я вам велю достать вишневого варенья: это ваше любимое, Василиса сказывала.
Он улыбкой поблагодарил ее.
– А что к обеду? – спросила она. – Бабушка намерена угостить вас на славу.
– Ведь я обедал. Разве к ужину?
– До ужина еще полдник будет: за чаем простоквашу подают; что лучше вы любите, творог со сливками… или…
– Да, я люблю творог… – рассеянно отвечал Райский.
– Или простоквашу?
– Да, хорошо простоквашу…
– Что же лучше? – спросила она и, не слыша ответа, обернулась посмотреть, что его занимает. А он пристально следил, как она, переступая через канавку, приподняла край платья и вышитой юбки и как из-под платья вытягивалась кругленькая, точно выточенная, и крепкая небольшая нога, в белом чулке, с коротеньким, будто обрубленным носком, обутая в лакированный башмак, с красной сафьянной отделкой и с пряжкой.
– Ты любишь щеголять, Марфенька: лакированный башмак! – сказал он.
Он думал, что она смутится, пойманная врасплох, приготовился наслаждаться ее смущением, смотреть, как она быстро и стыдливо бросит из рук платье и юбку.
– Это мы с бабушкой на ярмарке купили, – сказала она, приподняв еще немного юбку, чтоб он лучше мог разглядеть башмак. – А у Верочки лиловые, – прибавила она. – Она любит этот цвет. Что же вам к обеду: вы еще не сказали?
Но он не слушал ее. «Милое дитя! – думал он, – тебе не надо притворяться стыдливой!»
– Я не хочу есть, Марфенька. Дай руку, пойдем к Волге.
Он прижал ее руку к груди и чувствовал, как у него бьется сердце, чуя близость… чего? наивного, милого ребенка, доброй сестры или… молодой, расцветшей красоты? Он боялся, станет ли его на то, чтоб наблюдать ее, как артисту, а не отдаться, по обыкновению, легкому впечатлению?
У него перед глазами был идеал простой, чистой натуры, и в душе созидался образ какого-то тихого, семейного романа, и в то же время он чувствовал, что роман понемногу захватывал и его самого, что ему хорошо, тепло, что окружающая жизнь как будто втягивает его…
– Ты поешь, Марфенька? – спросил он.
– Да… немножко, – застенчиво отвечала она.
– Что же?
– Русские романсы; начала итальянскую музыку, да учитель уехал. Я пою: «Una voce poco fa»,75 только трудно очень для меня. А вы поете?
– Диким голосом, но зато беспрестанно.
– Что же?
– Все. – И он запел из «Ломбардов», потом марш из «Семирамиды» и вдруг замолк.
Он взглядывал близко ей в глаза, жал руку и соразмерял свой шаг с ее шагом.
«Ничего больше не надо для счастья, – думал он, – умей только остановиться вовремя, не заглядывать вдаль. Так бы сделал другой на моем месте. Здесь все есть для тихого счастья – но… это не мое счастье!» Он вздохнул. «Глаза привыкнут… воображение устанет, – и впечатление износится… иллюзия лопнет, как мыльный пузырь, едва разбудив нервы!..»
Он выпустил ее руку и задумался.
– Что ж вы молчите? – спросила она. – «Ничего не говорит!» – про себя прибавила потом.
– Ты любишь читать… читаешь, Марфенька? – спросил он, очнувшись.
– Да, когда соскучусь, читаю.
– Что же?
– Что попадется: Тит Никоныч журналы носит, повести читаю. Иногда у Верочки возьму французскую книгу какую-нибудь. «Елену» недавно читала мисс Эджеворт, еще «Джен Эйр»… Это очень хорошо… Я две ночи не спала: все читала, не могла оторваться.
– Что тебе больше нравится? Какой род чтения?
Она подумала немного, очевидно затрудняясь определить род.
– Да вы смеяться будете, как давеча над гусенком… – сказала она, не решаясь говорить.
– Нет, нет, Марфенька: смеяться над такой милой, хорошенькой сестрой! Ведь ты хорошенькая?
– Ну, что за хорошенькая! – небрежно сказала она, – толстая, белая! Вот Верочка так хорошенькая, прелесть!
– Что же ты любишь читать? Поэзию читаешь: стихи?
– Да, Жуковского, Пушкина, недавно «Мазепу» прочла.
– Что же, нравится?
Она отрицательно покачала головой.
– Отчего?
– Жалко Марию. Вот «Гулливеровы путешествия» нашла у вас в библиотеке и оставила у себя. Я их раз семь прочла. Забуду немного и опять прочту. Еще «Кота Мура», «Братья Серапионы», «Песочный человек»: это больше всего люблю.
– Какие же тебе книжки еще нравятся? Читала ли ты серьезное что-нибудь?
– Серьезное? – повторила она, и лицо у ней вдруг серьезно сморщилось немного. – Да, вон у меня из ваших книг остались некоторые, да я их не могу одолеть…
– Какие же?
– Шатобриана – «Les Martyrs»76… Это уже очень высоко для меня!
– Ну, а историю?
– Леонтий Иванович давал – Мишле, «Precis de l’histoire moderne»,77 потом Римскую историю, кажется, Жибона…
– То есть Гиббона: что же?
– Я не дочитала… слишком величественно! Это надо только учителям читать, чтоб учить…
– Ну, романы читаешь?
– Да… только такие, где кончается свадьбой.
Он засмеялся, и она за ним.
– Это глупо? да? – спросила она.
– Нет, мило. В тебе глупого не может быть.
– Я всегда прежде посмотрю, – продолжала она смелее, – и если печальный конец в книге – я не стану читать. Вон «Басурмана» начала, да Верочка сказала, что жениха казнили, я и бросила.
– Стало быть, ты и «Горя от ума» не любишь? Там не свадьбой кончается.
Она потрясла головой.
– Софья Павловна гадкая, – заметила она, – а Чацкого жаль: пострадал за то, что умнее всех!
Он с улыбкой вслушивался в ее литературный лепет и с возрастающим наслаждением вглядывался ей в глаза, в беленькие тесные зубы, когда она смеялась.
– Мы будем вместе читать, – сказал он, – у тебя сбивчивые понятия, вкус не развит. Хочешь учиться? Будешь понимать, делать верно критическую оценку.
– Да, только выбирайте книжки, где веселый конец, свадьба…
– И детки чтоб были? – лукаво спросил он, – чтоб одного «кашкой кормили», другому «оспочку прививали»? Да?
– Злой, злой! ничего не стану говорить вам… Вы все замечаете, ничего не пропустите…
– Так ты не выйдешь ни за кого без бабушкина спроса?
– Не выйду! – сказала она с твердостью, даже немного хвастливо, что она не в состоянии сделать такого дурного поступка.
– Почему же так?
– А если он картежник, или пьяница, или дома никогда не сидит, или безбожник какой-нибудь, вон как Марк Иваныч… почем я знаю? А бабушка все узнает…
– А Марк Иваныч безбожник?
– Никогда в церковь не ходит.
– Ну, а если этот безбожник или картежник понравится тебе!..
– Все равно, я не выйду за него!
– А если полюбишь ты!..
– Картежника или такого, который смеется над религией, вон как Марк Иваныч: будто это можно? Я с ним не заговорю никогда; как же полюблю?
– Так, что бабушка скажет, так тому и быть?
– Да, она лучше меня знает.
– А когда же ты сама будешь знать и жить?
– Когда… буду в зрелых летах, буду своим домом жить, когда у меня будут свои…
– Дети? – подсказал Райский.
– Свои коровы, лошади, куры, много людей в доме… Да, и дети… – краснея, добавила она.
– А до тех пор все бабушка?
– Да. Она умная, добрая, она все знает. Она лучше всех здесь и в целом свете! – с одушевлением сказала она.
Он замолчал, припоминал Беловодову, разговор с ней, сходство между той и другой, и разные причины этого сходства, и причины несходства.
У него рисовались оба образа и просились во что-то: обе готовые, обе прекрасные – каждая своей красотой, – обе разливали яркий свет на какую-то картину.
Что из этого будет – он не знал, и пока решил написать Марфенькин портрет масляными красками.
Они подошли к обрыву. Марфенька боязливо заглянула вниз и, вздрогнув, попятилась назад.
Райский бросил взгляд на Волгу, забыл все и замер неподвижно, воззрясь в ее задумчивое течение, глядя, как она раскидывается по лугам широкими разливами.
Полноводье еще не сбыло, и река завладела плоским прибрежьем, а у крутых берегов шумливо и кругами омывали подножия гор. В разных местах, незаметно, будто не двигаясь, плыли суда. Высоко на небе рядами висели облака.
Марфенька подошла к Райскому и смотрела равнодушно на всю картину, к которой привыкла давно.
– Вот эти суда посуду везут, – говорила она, – а это расшивы из Астрахани плывут. А вот, видите, как эти домики окружило водой? Там бурлаки живут. А вон, за этими двумя горками, дорога идет к попадье. Там теперь Верочка. Как там хорошо, на берегу! В июле мы будем ездить на остров, чай пить. Там бездна цветов.
Райский молчал.
– Там зайцы водятся, только теперь их затопило, бедных! У меня кролики есть, я вам покажу!
Он продолжал молчать.
– В конце лета суда с арбузами придут, – продолжала она, – сколько их тут столпится! Мы покупаем только мочить, а к десерту свои есть, крупные, иногда в пуд весом бывают. Прошлый год больше пуда один был, бабушка архиерею отослала.
Райский все смотрел.
«Все молчит!» – шепнула Марфенька про себя.
– Пойдем туда! – вдруг сказал он, показывая на обрыв и взяв се за руку.
– Ах, нет, нет, боюсь! – говорила она, дрожа и пятясь.
– Со мной боишься?
– Боюсь!
– Я тебе не дам упасть. Разве ты не веришь, что я сберегу тебя?
– Верю, да боюсь. Вон Верочка не боится: одна туда ходит, даже в сумерки! Там убийца похоронен, а ей ничего!
– Ну, если б я сказал тебе: «Закрой глаза, дай руку и иди, куда я поведу тебя», – ты бы дала руку? закрыла бы глаза?
– Да… дала бы и глаза бы закрыла, только… одним глазом тихонько бы посмотрела…
– Ну, вот теперь попробуй – закрой глаза, дай руку; ты увидишь, как я тебя сведу осторожно: ты не почувствуешь страха. Давай же, вверься мне, закрой глаза.
Она закрыла глаза, но так, чтоб можно было видеть, и только он взял ее за руку и провел шаг, она вдруг увидела, что он сделал шаг вниз, а она стоит на краю обрыва, вздрогнула и вырвала у него руку.
– Ни за что не пойду, ни за что! – с хохотом и визгом говорила она, вырываясь от него. – Пойдемте, пора домой, бабушка ждет! Что же к обеду? – спрашивала она, – любите ли вы макароны? свежие грибы?
Он ничего не отвечал и любовался ею.
– Какая ты прелесть! Ты цельная, чистая натура! и как ты верна ей, – сказал он, – ты находка для художника! Сама естественность!
Он поцеловал у нее руку.
– Чего-чего не наговорили обо мне! Да куда же вы?
Ответа не было. Она подошла к обрыву шага на два, робко заглянула туда и видела, как с шумом раздавались кусты врозь и как Райский, точно по крупным уступам лестницы, прыгал по горбам и впадинам оврага.
– Страсть какая! – с дрожью сказала она и пошла домой.
IV
Райский обогнул весь город и из глубины оврага поднялся опять на гору, в противоположном конце от своей усадьбы. С вершины холма он стал спускаться в предместье. Весь город лежал перед ним как на ладони.
Он с пристрастным чувством, пробужденным старыми, почти детскими воспоминаниями, смотрел на эту кучу разнохарактерных домов, домиков, лачужек, сбившихся в кучу или разбросанных по высотам и по ямам, ползущих по окраинам оврага, спустившихся на дно его, домиков с балконами, с маркизами, с бельведерами, с пристройками, надстройками, с венецианскими окошками или едва заметными щелями вместо окон, с голубятнями, скворечниками, с пустыми, заросшими травой, дворами. Смотрел на искривленные, бесконечные, идущие между плетнями, переулки, на пустые, без домов, улицы, с громкими надписями: «Московская улица», «Астраханская улица», «Саратовская улица», с базарами, где навалены груды лык, соленой и сушеной рыбы, кадки дегтю и калачи; на зияющие ворота постоялых дворов, с далеко разносящимся запахом навоза, и на бренчащие по улице дрожки.
Было за полдень давно. Над городом лежало оцепенение покоя, штиль на суше, какой бывает на море штиль широкой, степной, сельской и городской русской жизни. Это не город, а кладбище, как все эти города.
Он не то умер, не то уснул или задумался. Растворенные окна зияли, как разверзтые, но не говорящие уста; нет дыхания, не бьется пульс. Куда же убежала жизнь? Где глаза и язык у этого лежащего тела? Все пестро, зелено, и все молчит.
Райский вошел в переулки и улицы: даже ветер не ходит. Пыль, уже третий день нетронутая, одним узором от проехавших колес лежит по улицам; в тени забора отдыхает козел, да куры, вырыв ямки, уселись в них, а неутомимый петух ищет поживы, проворно раскапывая то одной, то другой ногой кучу пыли.
Собаки, свернувшись по три, по четыре, лежат разношерстной кучей на любом дворе, бросаясь, по временам, от праздности, с лаем на редкого прохожего, до которого им никакого дела нет.
Простор и пустота – как в пустыне. Кое-где высунется из окна голова с седой бородой, в красной рубашке, поглядит, зевая, на обе стороны, плюнет и спрячется.
В другое окно, с улицы, увидишь храпящего на кожаном диване человека, в халате: подле него на столике лежат «Ведомости», очки и стоит графин квасу.
Другой сидит по целым часам у ворот, в картузе, и в мирном бездействии смотрит на канаву с крапивой и на забор на противоположной стороне. Давно уж мнет носовой платок в руках – и все не решается высморкаться: лень.
Там кто-то бездействует у окна, с пенковой трубкой, и когда бы кто ни прошел, всегда сидит он – с довольным, ничего не желающим и нескучающим взглядом.
В другом месте видел Райский такую же, сидящую у окна, пожилую женщину, весь век проведшую в своем переулке, без суматохи, без страстей и волнений, без ежедневных встреч с бесконечно разнообразной породой подобных себе, и не ведающую скуки, которую так глубоко и тяжко ведают в больших городах, в центре дел и развлечений.
Райский, идучи из переулка в переулок, видел кое-где семью за трапезой, а там, в мещанском доме, уж подавали самовар.
В безлюдной улице за версту слышно, как разговаривают двое, трое между собой. Звонко раздаются голоса в пустоте и шаги по деревянной мостовой.
Где-то в сарае кучер рубит дрова, тут же поросенок хрюкает в навозе; в низеньком окне, в уровень с землею, отдувается коленкоровая занавеска с бахромой, путаясь в резеде, бархатцах и бальсаминах.
Там сидит, наклоненная над шитьем, бодрая, хорошенькая головка и шьет прилежно, несмотря на жар и всех одолевающую дремоту. Она одна бодрствует в доме и, может быть, сторожит знакомые шаги…
Из отворенных окон одного дома обдало его сотней звонких голосов, которые повторяли азы и делали совершенно лишнею надпись на дверях: «Школа».
Дальше набрел он на постройку дома, на кучу щепок, стружек, бревен и на кружок расположившихся около огромной деревянной чашки плотников. Большой каравай хлеба, накрошенный в квас лук да кусок красноватой соленой рыбы – был весь обед.
Мужики сидели смирно и молча, по очереди опускали ложки в чашку и опять клали их, жевали, не торопясь, не смеялись и не болтали за обедом, а прилежно, и будто набожно, исполняли трудную работу.
Райскому хотелось нарисовать эту группу усталых, серьезных, буро-желтых, как у отаитян, лиц, эти черствые, загорелые руки, с негнущимися пальцами, крепко вросшими, будто железными, ногтями, эти широко и мерно растворяющиеся рты и медленно жующие уста, и этот – поглощающий хлеб и кашу – голод.
Да, голод, а не аппетит: у мужиков не бывает аппетита. Аппетит вырабатывается праздностью, моционом и негой, голод – временем и тяжкой работой.
«Однако какая широкая картина тишины и сна! – думал он, оглядываясь вокруг, – как могила! Широкая рама для романа! Только что я вставлю в эту раму?»
Он мысленно снимал рисунок с домов, замечал выглядывавшие физиономии встречных, группировал лица бабушки, дворни.
Все это пока толпилось около Марфеньки. Она была центром картины. Фигура Беловодовой отступила на второй план и стояла одиноко.
Он медленно, машинально шел по улицам, мысленно разрабатывая свой новый материал. Все фигуры становились отчетливо у него в голове, всех он видел их там, как живыми.
«Что, если б на этом сонном, неподвижном фоне да легла бы картина страсти! – мечтал он. – Какая жизнь вдруг хлынула бы в эту раму! Какие краски… Да где взять красок и… страсти тоже!..»
«Страсть! – повторил он очень страстно. – Ах, если б на меня излился ее жгучий зной, сжег бы, пожрал бы артиста, чтоб я слепо утонул в ней и утопил эти свои параллельные взгляды, это пытливое, двойное зрение! Надо, чтоб я не глазами, на чужой коже, а чтоб собственными нервами, костями и мозгом костей вытерпел огонь страсти, и после – желчью, кровью и потом написал картину ее, эту геенну людской жизни. Страсть Софьи… Нет, нет! – холодно думал он. – Она „выше мира и страстей“. Страсть Марфеньки!» – он засмеялся.
Оба образа побледнели, и он печально опустил голову и равнодушно глядел по сторонам.
«Да, из них выйдет роман, – думал он, – роман, пожалуй, верный, но вялый, мелкий, – у одной с аристократическими, у другой с мещанскими подробностями. Там широкая картина холодной дремоты в мраморных саркофагах, с золотыми, шитыми на бархате, гербами на гробах; здесь – картина теплого летнего сна, на зелени, среди цветов, под чистым небом, но все сна, непробудного сна!»
Он пошел поскорее, вспомнив, что у него была цель прогулки, и поглядел вокруг, кого бы спросить, где живет учитель Леонтий Козлов. И никого на улице: ни признака жизни. Наконец он решился войти в один из деревянных домиков.
На крыльце его обдал такой крепкий запах, что он засовался в затруднении, которую из трех бывших там дверей отворить поскорее. За одной послышалось движение, и он вошел в небольшую переднюю.
– Кто там? – с изумлением спросила пожилая женщина, которая держала в объятиях самовар и готовилась нести его, по-видимому, ставить.
– Не можете ли вы мне сказать, где здесь живет учитель Леонтий Козлов? – спросил Райский.
Она с испугом продолжала глядеть на него во все глаза.
– Кто там? – послышался голос из другой комнаты, и в то же время зашаркали туфли и показался человек, лет пятидесяти, в пестром халате, с синим платком в руках.
– Вот учителя какого-то спрашивает! – сказала одурелая баба.
Господин в халате тоже воззрился с удивлением на Райского.
– Какого учителя? Здесь не живет учитель… – говорил он, продолжая с изумлением глядеть на посетителя.
– Извините, я приезжий, только сегодня утром приехал и не знаю никого: я случайно зашел в эту улицу и хотел спросить…
– Не угодно ли пожаловать в комнату? – ласково пригласил хозяин войти.
Райский последовал за ним в маленькую залу, где стояли простые, обитые кожей стулья, такое же канапе и ломберный столик под зеркалом.
– Прошу садиться! – просил он. – Вы какого учителя изволите спрашивать? – продолжал он, когда они сели.
– Леонтия Козлова.
– Есть купец Козлов, торгует в рядах… – задумчиво говорил хозяин.
– Нет, Козлов – учитель древней словесности, – повторил Райский.
– Словесности… нет, не знаю… Вам бы в гимназии спросить – она там на горе…
«Это я и сам знаю», – подумал Райский.
– Извините, – сказал он, – я думал, что всякий его знает, так как он давно в городе.
– Позвольте… не он ли у председателя учит детей? Так он там и живет: бравый такой из себя…
– Нет, нет – этот не бравый! – с усмешкой заметил Райский, уходя.
Вышедши на улицу, он наткнулся на какого-то прохожего и спросил, не знает ли он, где живет учитель Леонтий Козлов.
Тот подумал немного, оглядел с ног до головы Райского, потом отвернулся в сторону, высморкался в пальцы и сказал, указывая в другую сторону:
– Это, должно быть, там, на выезде за мостом: там какой-то учитель живет.
К счастию Райского, прохожий кантонист вслушался в разговор.
– Эх, ты: это садовник! – сказал он.
– Знаю, что садовник, да он учитель, – возразил первый. – К нему господа на выучку ребят присылают…
– Им не его надо, – возразил писарь, глядя на Райского, – пожалуйте за мной! – прибавил он и проворно пошел вперед.
Райский следовал за ним из улицы в улицу, и, наконец, вожатый привел его к тому дому, откуда звонко и дружно раздавались азы.
– Вот школа, вон и учитель сам сидит! – прибавил он, указывая в окно на учителя.
– Да это совсем не то! – с неудовольствием отозвался Райский, бесясь на себя, что забыл дома спросить адрес Козлова.
– А то еще на горе есть гимназия… – сказал кантонист.
– Ну хорошо, спасибо, я найду сам! – поблагодарил Райский и вошел в школу, полагая, что учитель, верно, знает, где живет Леонтий.
Он не ошибся: учитель, загнув в книгу палец, вышел с Райским на улицу и указал, как пройти одну улицу, потом завернуть направо, потом налево.
– Там упретесь в садик, – прибавил он, – тут Козлов и живет.
«Да, долго еще до прогресса! – думал Райский, слушая раздававшиеся ему вслед детские голоса и проходя в пятый раз по одним и тем же улицам и опять не встречая живой души. – Что за фигуры, что за нравы, какие явления! Все, все годятся в роман: все эти штрихи, оттенки, обстановка – перлы для кисти! Каков-то Леонтий: изменился или все тот же ученый, но недогадливый младенец? Он – тоже находка для художника!»
И вошел в дом.
V
Леонтий принадлежал к породе тех, погруженных в книги и ничего, кроме их, не ведающих ученых, живущих прошлою или идеальною жизнию, жизнию цифр, гипотез, теорий и систем, и не замечающих настоящей, кругом текущей жизни.
Выводится и, кажется, вывелась теперь эта любопытная порода людей на белом свете. Изида сняла вуаль с лица, и жрецы ее, стыдясь, сбросили парики, мантии, длиннополые сюртуки, надели фраки, пальто и вмешались в толпу.
Редко где встретишь теперь небритых, нечесаных ученых, с неподвижным и вечно задумчивым взглядом, с одною, вертящеюся около науки речью, с односторонним, ушедшим в науку умом, иногда и здравым смыслом, неловких, стыдливых, убегающих женщин, глубокомысленных, с забавною рассеянностью и с умилительной младенческой простотой, – этих мучеников, рыцарей и жертв науки. И педант науки – теперь стал анахронизмом, потому что ею не удивишь никого.
Леонтий принадлежал еще к этой породе, с немногими смягчениями, какие сделало время. Он родился в одном городе с Райским, воспитывался в одном университете.
Глядя на него, еще на ребенка, непременно скажешь, что и ученые, по крайней мере такие, как эта порода, подобно поэтам, тоже – nascuntur.78 Всегда, бывало, он с растрепанными волосами, с блуждающими где-то глазами, вечно копающийся в книгах или в тетрадях, как будто у него не было детства, не было нерва – шалить, резвиться.
Потешалась же над ним и молодость. То мазнет его сажей по лицу какой-нибудь шалун, Леонтий не догадается и ходит с пятном целый день, к потехе публики, да еще ему же достанется от надзирателя, зачем выпачкался.
Даст ли ему кто щелчка или дернет за волосы, ущипнет, – он сморщится, и вместо того, чтоб вскочить, броситься и догнать шалуна, он когда-то соберется обернуться и посмотрит рассеянно во все стороны, а тот уж за версту убежал, а он почесывает больное место, опять задумывается, пока новый щелчок или звонок к обеду не выведут его из созерцания.
Съедят ли у него из-под рук завтрак или обед, он не станет производить следствия, а возьмет книгу посерьезнее, чтобы заморить аппетит, или уснет, утомленный голодом.
Промыслить обед, стащить или просто попросить – он был еще менее способен, нежели преследовать похитителей. Зато если ошибкой, невзначай, сам набредет на съестное, чужое ли, свое ли – то непременно, бывало, съест.
Как, однако, ни потешались товарищи над его задумчивостью и рассеянностью, но его теплое сердце, кротость, добродушие и поражавшая даже их, мальчишек в школе, простота, цельность характера, чистого и высокого, – все это приобрело ему ничем не нарушимую симпатию молодой толпы. Он имел причины быть многими недоволен – им никто и никогда.
Выросши из периода шалостей, товарищи поняли его и окружили уважением и участием, потому что, кроме характера, он был авторитетом и по знаниям. Он походил на немецкого гелертера, знал древние и новые языки, хотя ни на одном не говорил, знал все литературы, был страстный библиофил.
Фактические знания его были обширны и не были стоячим болотом, не строились, как у некоторых из усидчивых семинаристов в уме строятся кладбища, где прибавляется знание за знанием, как строится памятник за памятником, и все они порастают травой и безмолвствуют.
У Леонтия, напротив, билась в знаниях своя жизнь, хотя прошлая, но живая. Он открытыми глазами смотрел в минувшее. За строкой он видел другую строку. К древнему кубку приделывал и пир, на котором из него пили, к монете – карман, в котором она лежала.
Часто с Райским уходили они в эту жизнь. Райский как дилетант – для удовлетворения мгновенной вспышки воображения, Козлов – всем существом своим; и Райский видел в нем в эти минуты то же лицо, как у Васюкова за скрипкой, и слышал живой, вдохновенный рассказ о древнем быте или, напротив, сам увлекал его своей фантазией – и они полюбили друг в друге этот живой нерв, которым каждый был по-своему связан с знанием.
Леонтий впадал в пристрастие к греческой и латинской грамоте и бывал иногда сух, казался педантичен, и это не из хвастовства, а потому, что она была ему мила, она была одеждой, сосудом, облекавшим милую, дорогую изученную им и приветливо открывавшуюся ему старую жизнь, давшую начало настоящей и грядущей жизни.
Он любил ее, эту родоначальницу наших знаний, нашего развития, но любил слишком горячо, весь отдался ей, и от него ушла и спряталась современная жизнь. Он был в ней как будто чужой, не свой, смешной, неловкий.
Леонтий был классик и безусловно чтил все, что истекало из классических образцов или что подходило под них. Уважал Корнеля, даже чувствовал слабость к Расину, хотя и говорил с усмешкой, что они заняли только тоги и туники, как в маскараде, для своих маркизов: но все же в них звучали древние имена дорогих ему героев и мест.
В новых литературах, там, где не было древних форм, признавал только одну высокую поэзию, а тривиального, вседневного не любил; любил Данте, Мильтона, усиливался прочесть Клопштока – и не мог. Шекспиру удивлялся, но не любил его; любил Гете, но не романтика Гете, а классика, наслаждался римскими элегиями и путешествиями по Италии больше, нежели Фаустом, Вильгельма Мейстера не признавал, но знал почти наизусть Прометея и Тасса.
Он шел смотреть Рафаэля, но авторитета фламандской школы не уважал, хотя невольно улыбался, глядя на Теньера.
Он был так беден, как нельзя уже быть беднее. Жил в каком-то чуланчике, между печкой и дровами, работал при свете плошки, и если б не симпатия товарищей, он не знал бы, где взять книг, а иногда белья и платья.
Подарков он не принимал, потому что нечем было отдарить. Ему находили уроки, заказывали диссертации и дарили за это белье, платье, редко деньги, а чаще всего книги, которых от этого у него накопилось больше, нежели дров.
Все юношество кипело около него жизнью, строя великолепные планы будущего; один он не мечтал, не играл ни в полководцы, ни в сочинители, а говорил одно: «Буду учителем в провин– ции», – считая это скромное назначение своим призванием.
Товарищи, и между прочим Райский, старались расшевелить его самолюбие, говорили о творческой, производительной деятельности и о профессорской кафедре. Это, конечно, был маршальский жезл, венец его желаний. Но он глубоко вздыхал в ответ на эти мечты.
– Да, прекрасно, – говорил он, вдумываясь в назначение профессора, – действовать на ряды поколений живым словом, передавать все, что сам знаешь и любишь! Сколько и самому для себя занятий, сколько средств: библиотека, живые толки с собратами, можно потом за границу, в Германию, в Кембридж… в Эдинбург, – одушевляясь, прибавлял он, – познакомиться, потом переписываться… Да нет, куда мне! – прибавлял он, отрезвляясь, – профессор обязан другими должностями, он в советах, его зовут на экзамены… Речь на акте надо читать… Я потеряюсь, куда мне! нет, буду учителем в провинции! – заключил он решительно и утыкал нос в книгу или тетради.
Все более или менее обманулись в мечтах. Кто хотел воевать, истреблять род людской, не успел вернуться в деревню, как развел кучу подобных себе и осовел на месте, погрузясь в толки о долгах в опекунский совет, в карты, в обеды.
Другой мечтал добиться высокого поста в службе, на котором можно свободно действовать на широкой арене, и добился места члена в клубе, которому и посвятил свои досуги.
Вот и Райский мечтал быть артистом, и все «носит еще огонь в груди», все производит начатки, отрывки, мотивы, эскизы и широкие замыслы, а имя его еще не громко, произведения не радуют света.
Один Леонтий достиг заданной себе цели и уехал учителем в провинцию.
Пришло время расставаться, товарищи постепенно уезжали один за другим. Леонтий оглядывался с беспокойством, замечал пустоту и тосковал, не зная, по непрактичности своей, что с собой делать, куда деваться.
– И ты! – уныло говорил он, когда кто-нибудь приходил прощаться.
Редкий мог не заплакать, расставаясь с ним, и сам он задыхался от слез, не помня ни щипков, ни пинков, ни проглоченных насмешек и непроглоченных, по их милости, обедов и завтраков.
Наконец надо было и ему хлопотать о себе. Но где ему? Райский поднял на ноги все, профессора приняли участие, писали в Петербург и выхлопотали ему желанное место в желанном городе.
You have read 1 text from Russian literature.
Next - Обрыв - 13
- Parts
- Обрыв - 01Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4545Total number of unique words is 215231.9 of words are in the 2000 most common words45.4 of words are in the 5000 most common words54.0 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 02Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4654Total number of unique words is 187334.6 of words are in the 2000 most common words49.4 of words are in the 5000 most common words56.5 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 03Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4669Total number of unique words is 211133.0 of words are in the 2000 most common words46.3 of words are in the 5000 most common words53.3 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 04Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4636Total number of unique words is 231229.8 of words are in the 2000 most common words42.9 of words are in the 5000 most common words50.7 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 05Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4647Total number of unique words is 222630.0 of words are in the 2000 most common words43.0 of words are in the 5000 most common words50.0 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 06Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4558Total number of unique words is 223031.1 of words are in the 2000 most common words45.1 of words are in the 5000 most common words53.2 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 07Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4619Total number of unique words is 193337.5 of words are in the 2000 most common words52.9 of words are in the 5000 most common words60.8 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 08Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4795Total number of unique words is 222033.5 of words are in the 2000 most common words47.2 of words are in the 5000 most common words55.9 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 09Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4616Total number of unique words is 186436.9 of words are in the 2000 most common words52.4 of words are in the 5000 most common words60.0 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 10Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4531Total number of unique words is 206733.8 of words are in the 2000 most common words48.4 of words are in the 5000 most common words56.2 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 11Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4578Total number of unique words is 172638.5 of words are in the 2000 most common words52.9 of words are in the 5000 most common words61.2 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 12Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4557Total number of unique words is 216330.5 of words are in the 2000 most common words44.1 of words are in the 5000 most common words52.0 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 13Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4742Total number of unique words is 188538.9 of words are in the 2000 most common words53.8 of words are in the 5000 most common words61.6 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 14Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4488Total number of unique words is 196933.9 of words are in the 2000 most common words48.8 of words are in the 5000 most common words56.0 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 15Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4607Total number of unique words is 213632.4 of words are in the 2000 most common words45.9 of words are in the 5000 most common words53.6 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 16Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4686Total number of unique words is 211634.1 of words are in the 2000 most common words47.4 of words are in the 5000 most common words54.1 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 17Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4633Total number of unique words is 190037.9 of words are in the 2000 most common words52.9 of words are in the 5000 most common words60.7 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 18Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4576Total number of unique words is 203833.2 of words are in the 2000 most common words47.7 of words are in the 5000 most common words55.1 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 19Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4636Total number of unique words is 191936.6 of words are in the 2000 most common words52.3 of words are in the 5000 most common words59.5 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 20Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4571Total number of unique words is 186936.9 of words are in the 2000 most common words50.6 of words are in the 5000 most common words58.1 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 21Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4631Total number of unique words is 218132.7 of words are in the 2000 most common words46.0 of words are in the 5000 most common words53.3 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 22Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4688Total number of unique words is 200937.0 of words are in the 2000 most common words50.9 of words are in the 5000 most common words58.9 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 23Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4626Total number of unique words is 209435.4 of words are in the 2000 most common words49.8 of words are in the 5000 most common words57.6 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 24Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4534Total number of unique words is 187935.5 of words are in the 2000 most common words50.7 of words are in the 5000 most common words58.3 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 25Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4725Total number of unique words is 192136.1 of words are in the 2000 most common words50.6 of words are in the 5000 most common words58.5 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 26Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4729Total number of unique words is 187837.3 of words are in the 2000 most common words51.3 of words are in the 5000 most common words59.3 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 27Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4740Total number of unique words is 180537.4 of words are in the 2000 most common words53.6 of words are in the 5000 most common words62.0 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 28Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4670Total number of unique words is 187236.3 of words are in the 2000 most common words51.6 of words are in the 5000 most common words58.8 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 29Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4472Total number of unique words is 191635.2 of words are in the 2000 most common words49.4 of words are in the 5000 most common words57.4 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 30Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4469Total number of unique words is 179336.4 of words are in the 2000 most common words51.1 of words are in the 5000 most common words59.8 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 31Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4654Total number of unique words is 176137.6 of words are in the 2000 most common words51.0 of words are in the 5000 most common words59.3 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 32Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4568Total number of unique words is 193236.8 of words are in the 2000 most common words52.6 of words are in the 5000 most common words60.3 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 33Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4645Total number of unique words is 190239.0 of words are in the 2000 most common words53.5 of words are in the 5000 most common words60.5 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 34Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4630Total number of unique words is 194035.9 of words are in the 2000 most common words50.1 of words are in the 5000 most common words58.7 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 35Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4651Total number of unique words is 215132.6 of words are in the 2000 most common words47.7 of words are in the 5000 most common words55.5 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 36Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4825Total number of unique words is 200736.0 of words are in the 2000 most common words50.3 of words are in the 5000 most common words56.8 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 37Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4666Total number of unique words is 191035.4 of words are in the 2000 most common words50.7 of words are in the 5000 most common words58.6 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 38Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4606Total number of unique words is 204135.8 of words are in the 2000 most common words49.9 of words are in the 5000 most common words58.4 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 39Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4796Total number of unique words is 179637.7 of words are in the 2000 most common words52.3 of words are in the 5000 most common words60.6 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 40Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4609Total number of unique words is 213732.9 of words are in the 2000 most common words47.9 of words are in the 5000 most common words56.3 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 41Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4740Total number of unique words is 183639.0 of words are in the 2000 most common words54.6 of words are in the 5000 most common words62.2 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 42Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4696Total number of unique words is 203433.9 of words are in the 2000 most common words48.1 of words are in the 5000 most common words55.9 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 43Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4665Total number of unique words is 206333.2 of words are in the 2000 most common words47.9 of words are in the 5000 most common words56.5 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 44Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4609Total number of unique words is 202934.2 of words are in the 2000 most common words48.2 of words are in the 5000 most common words56.0 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 45Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4655Total number of unique words is 195135.3 of words are in the 2000 most common words50.4 of words are in the 5000 most common words59.1 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 46Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4763Total number of unique words is 185938.3 of words are in the 2000 most common words54.1 of words are in the 5000 most common words62.7 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 47Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4621Total number of unique words is 205133.7 of words are in the 2000 most common words46.6 of words are in the 5000 most common words53.9 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 48Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4680Total number of unique words is 186138.7 of words are in the 2000 most common words53.1 of words are in the 5000 most common words60.8 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 49Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 4624Total number of unique words is 214233.1 of words are in the 2000 most common words45.7 of words are in the 5000 most common words53.2 of words are in the 8000 most common words
- Обрыв - 50Each bar represents the percentage of words per 1000 most common words.Total number of words is 1095Total number of unique words is 53243.3 of words are in the 2000 most common words54.3 of words are in the 5000 most common words59.2 of words are in the 8000 most common words