Обломов - 29

- Сыру швейцарского велите фунт взять! - командовал он, не зная о средствах Агафьи Матвеевны, - и больше ничего! Я извинюсь, скажу, что не ждали... Да если б можно бульон какой-нибудь.
Она было ушла.
- А вина? - вдруг вспомнил он.
Она отвечала новым взглядом ужаса.
- Надо послать за лафитом, - хладнокровно заключил он.
VI
Через два часа пришел Штольц.
- Что с тобой? Как ты переменился, обрюзг, бледен! Ты здоров? - спросил Штольц.
- Плохо здоровье, Андрей, - говорил Обломов, обнимая его, - левая нога что-то все немеет.
- Как у тебя здесь гадко! - сказал, оглядываясь, Штольц. - Что это ты не бросишь этого халата? Смотри, весь в заплатах!
- Привычка, Андрей; жаль расстаться.
- А одеяло, а занавески... - начал Штольц, - тоже привычка? Жаль переменить эти тряпки? Помилуй, неужели ты можешь спать на этой постели? Да что с тобой?
Штольц пристально посмотрел на Обломова, потом опять на занавески, на постель.
- Ничего, - говорил смущенный Обломов, - ты знаешь, я всегда был не очень рачителен о своей комнате... Давай лучше обедать. Эй, Захар! Накрывай скорей на стол... Ну, что ты, надолго ли? Откуда?
- Узнай, что я и откуда? - спросил Штольц. - До тебя ведь здесь не доходят вести из живого мира?
Обломов с любопытством смотрел на него и дожидался, что он скажет.
- Что Ольга? - спросил он.
- А, не забыл! Я думал, что ты забудешь, - сказал Штольц.
- Нет, Андрей, разве ее можно забыть? Это значит забыть, что я когда-то жил, был в раю... А теперь вот!.. - Он вздохнул. - Но где же она?
- В своей деревне, хозяйничает.
- С теткой? - спросил Обломов.
- И с мужем.
- Она замужем? - вдруг, вытаращив глаза, произнес Обломов.
- Чего ж ты испугался? Не воспоминания ли?.. - тихо, почти нежно прибавил Штольц.
- Ах, нет, бог с тобой! - оправдывался Обломов, приходя в себя. - Я не испугался, но удивился; не знаю, почему это поразило меня. Давно ли? Счастлива ли? скажи, ради бога. Я чувствую, что ты снял с меня большую тяжесть! Хотя ты уверял меня, что она простила, но, знаешь... я не был покоен! Все грызло меня что-то... Милый Андрей, как я благодарен тебе!
Он радовался так от души, так подпрыгивал на своем диване, так шевелился, что Штольц любовался им и был даже тронут.
- Какой ты добрый, Илья! - сказал он. - Сердце твое стоило ее! Я ей все перескажу...
- Нет, нет, не говори! - перебил Обломов. - Она сочтет меня бесчувственным, что я с радостью услыхал о ее замужестве.
- А радость разве не чувство, и притом еще без эгоизма? Ты радуешься только ее счастью...
- Правда, правда! - перебил Обломов. - Бог знает, что я мелю... Кто ж, кто этот счастливец? - Я и не спрошу.
- Кто? - повторил Штольц. - Какой ты недогадливый, Илья!
Обломов вдруг остановил на своем друге неподвижный взгляд: черты его окоченели на минуту, и румянец сбежал с лица.
- Не... ты ли? - вдруг спросил он.
- Опять испугался. Чего же? - засмеявшись, сказал Штольц.
- Не шути, Андрей, скажи правду! - с волнением говорил Обломов.
- Ей богу, не шучу. Другой год я женат на Ольге.
Мало-помалу испуг пропадал в лице Обломова, уступая место мирной задумчивости; он еще не поднимал глаз, но задумчивость его через минуту была уж полна тихой и глубокой радости, и когда он медленно взглянул на Штольца, во взгляде его уж было умиление и слезы.
- Милый Андрей! - произнес Обломов, обнимая его. - Милая Ольга... Сергевна! - прибавил потом, сдержав восторг. - Вас благословил сам бог! Боже мой! как я счастлив! Скажи же ей...
- Скажу, что другого Обломова не знаю! - перебил его глубоко тронутый Штольц.
- Нет, скажи, напомни, что я встретился ей затем, чтоб вывести ее на путь, и что я благословляю эту встречу, благословляю ее и на новом пути! Что, если б другой... - с ужасом прибавил он, - а теперь, - весело заключил он, - я не краснею своей роли, не каюсь; с души тяжесть спала; там ясно, и я счастлив. Боже! благодарю тебя!
Он опять чуть не прыгал на диване от волнения: то прослезится, то засмеется.
- Захар, шампанского к обеду! - закричал он, забыв, что у него не было ни гроша.
- Все скажу Ольге, все! - говорил Штольц. - Недаром она забыть не может тебя. Нет, ты стоил ее: у тебя сердце, как колодезь, глубоко!
Голова Захара выставилась из передней.
- Пожалуйте сюда! - говорил он, мигая барину.
- Что там? - с нетерпением спросил он. - Поди вон!
- Денег пожалуйте! - шептал Захар.
Обломов вдруг замолчал.
- Ну, не нужно! - шепнул он в дверь. - Скажи, что забыл, не успел! Поди!.. Нет, поди сюда! - громко сказал он. - Знаешь ли новость, Захар? Поздравь: Андрей Иванович женился!
- Ах, батюшка! Привел бог дожить до этакой радости! Поздравляем, батюшка, Андрей Иваныч; дай бог вам несчетные годы жить, деток наживать. Ах, господи, вот радости!
Захар кланялся, улыбался, сипел, хрипел. Штольц вынул ассигнацию и подал ему.
- На вот тебе, да купи себе сюртук, - сказал он, - посмотри, ты точно нищий.
- На ком, батюшка? - спросил Захар, ловя руки Штольца.
- На Ольге Сергевне - помнишь? - сказал Обломов.
- На Ильинской барышне! Господи! Какая славная барышня! Поделом бранили меня тогда Илья Ильич, старого пса! Грешен, виноват: все на вас сворачивал. Я тогда и людям ильинским рассказал, а не Никита! Точно, что клевета вышла. Ах ты, господи, ах, боже мой!.. - твердил он, уходя в переднюю.
- Ольга зовет тебя в деревню к себе гостить: любовь твоя простыла, неопасно: ревновать не станешь. Поедем.
Обломов вздохнул.
- Нет, Андрей, - сказал он, - не любви и не ревности я боюсь, а все-таки к вам не поеду.
- Чего ж ты боишься?
- Боюсь зависти: ваше счастье будет для меня зеркалом, где я все буду видеть свою горькую и убитую жизнь; а ведь уж я жить иначе не стану, не могу.
- Полно, милый Илья! Нехотя станешь жить, как живут около тебя. Будешь считать, хозяйничать, читать, слушать музыку. Как у ней теперь выработался голос! Помнишь Casta diva?
Обломов замахал рукой, чтоб он не напоминал.
- Едем же! - настаивал Штольц. - Это ее воля; она не отстанет. Я устану, а она нет. Это такой огонь, такая жизнь, что даже подчас достается мне. Опять забродит у тебя в душе прошлое. Вспомнишь парк, сирень и будешь пошевеливаться...
- Нет, Андрей, нет, не поминай, не шевели, ради бога! - серьезно перебил его Обломов. - Мне больно от этого, а не отрадно. Воспоминания - или величайшая поэзия, когда они - воспоминания о живом счастье, или - жгучая боль, когда они касаются засохших ран... Поговорим о другом. Да, я не поблагодарил тебя за твои хлопоты о моих делах, о деревне. Друг мой! Я не могу, не в силах; ищи благодарности в своем собственном сердце, в своем счастье - в Ольге... Сергевне, а я... я... не могу! Прости, что сам я до сих пор не избавил тебя от хлопот. Но вот скоро весна, я непременно отправлюсь в Обломовку...
- А знаешь, что делается в Обломовке? Ты не узнаешь ее! - сказал Штольц. - Я не писал к тебе, потому что ты не отвечаешь на письма. Мост построен, дом прошлым летом возведен под крышу. Только уж об убранстве внутри ты хлопочи сам, по своему вкусу - за это не берусь. Хозяйничает новый управляющий, мой человек. Ты видел в ведомости расходы...
Обломов молчал.
- Ты не читал их? - спросил Штольц, глядя на него. - Где они?
- Постой, я после обеда сыщу; надо Захара спросить.
- Ах Илья, Илья! Не то смеяться, не то плакать.
- После обеда сыщем. Давай обедать!
Штольц поморщился, садясь за стол. Он вспомнил ильин день: устриц, ананасы, дупелей; а теперь видел толстую скатерть, судки для уксуса и масла без пробок, заткнутые бумажками; на тарелках лежало по большому черному ломтю хлеба, вилки с изломанными черенками. Обломову подали уху, а ему суп с крупой и вареного цыпленка, потом следовал жесткий язык, после баранина. Явилось красное вино. Штольц налил полстакана, попробовал, поставил стакан на стол и больше уж не пробовал. Илья Ильич выпил две рюмки смородинной водки, одну за другой, и с жадностью принялся за баранину.
- Вино никуда не годится! - сказал Штольц.
- Извини, второпях не успели на ту сторону сходить, - говорил Обломов. - Вот, не хочешь ли смородинной водки? Славная, Андрей, попробуй! - Он налил еще рюмку и выпил.
Штольц с изумлением поглядел на него, но промолчал.
- Агафья Матвеевна сама настаивает: славная женщина! - говорил Обломов, несколько опьянев. - Я, признаться, не знаю, как я буду в деревне жить без нее: такой хозяйки не найдешь.
Штольц слушал его, немного нахмурив брови.
- Ты думаешь, это кто все готовит? Анисья? Нет! - продолжал Обломов. - Анисья за цыплятами ходит, да капусту полет в огороде, да полы моет; а это все Агафья Матвеевна делает.
Штольц не ел ни баранины, ни вареников, положил вилку и смотрел, с каким аппетитом ел это все Обломов.
- Теперь ты уж не увидишь на мне рубашки наизнанку, - говорил дальше Обломов, с аппетитом обсасывая косточку, - она все осмотрит, все увидит, ни одного нештопанного чулка нет - и все сама. А кофе как варит! Вот я угощу тебя после обеда.
Штольц слушал молча, с озабоченным лицом.
- Теперь брат ее съехал, жениться вздумал, так хозяйство, знаешь, уж не такое большое, как прежде. А бывало так у ней все и кипит в руках! С утра до вечера так и летает: и на рынок и в Гостиный двор... Знаешь, я тебе скажу, - плохо владея языком, заключил Обломов, - дай мне тысячи две-три, так я бы тебя не стал потчевать языком да бараниной; целого бы осетра подал, форелей, филе первого сорта. А Агафья Матвеевна без повара чудес бы наделала - да!
Он выпил еще рюмку водки.
- Да выпей, Андрей, право выпей: славная водка! Ольга Сергевна тебе этакой не сделает! - говорил он нетвердо. - Она споет Casta diva, а водки сделать не умеет так! И пирога такого с цыплятами и грибами не сделает! Так пекли только бывало в Обломовке да вот здесь! И что еще хорошо, так это то, что не повар; тот бог знает какими руками заправляет пирог; а Агафья Матвеевна - сама опрятность!
Штольц слушал внимательно, навострив уши.
- А руки-то у нее были белые, - продолжал значительно отуманенный вином Обломов, - поцеловать не грех! Теперь стали жестки, потому что все сама! Сама крахмалит мне рубашки! - с чувством, почти со слезами произнес Обломов. - Ей-богу, так, я сам видел. За другим жена так не смотрит - ей-богу! Славная баба Агафья Матвеевна! Эх, Андрей! Переезжай-ко сюда с Ольгой Сергеевной, найми здесь дачу: то-то бы зажили! В роще чай бы стали пить, в ильинскую пятницу на Пороховые бы Заводы пошли, за нами бы телега с припасами да с самоваром ехала. Там, на траве, на ковре легли бы! Агафья Матвеевна выучила бы и Ольгу Сергевну хозяйничать, право выучила бы. Теперь вот только плохо пошло: брат переехал; а если б нам дали три- четыре тысячи, я бы тебе таких индеек наставил тут...
- Ты получаешь пять от меня! - сказал вдруг Штольц. - Куда ж ты их деваешь?
- А долг? - вдруг вырвалось у Обломова.
Штольц вскочил с места.
- Долг? - повторил он. - Какой долг?
И он, как грозный учитель, глядел на прячущегося ребенка.
Обломов вдруг замолчал. Штольц пересел к нему на диван.
- Кому ты должен? - спросил он.
Обломов немного отрезвился и опомнился.
- Никому, я соврал, - сказал он.
- Нет, ты вот теперь лжешь, да неискусно. Что у тебя? Что с тобой, Илья? А! Так вот что значит баранина, кислое вино! У тебя денег нет! Куда ж ты деваешь?
- Я точно должен... немного, хозяйке за припасы... - говорил Обломов.
- За баранину и за язык! Илья, говори, что у тебя делается? Что это за история: брат переехал, хозяйство пошло плохо... Тут что-то неловко. Сколько ты должен?
- Десять тысяч, по заемному письму... - прошептал Обломов.
Штольц вскочил и опять сел.
- Десять тысяч? Хозяйке? За припасы? - повторил он с ужасом.
- Да, много забирали; я жил очень широко... Помнишь, ананасы да персики... вот я задолжал... - бормотал Обломов. - Да что об этом?
Штольц не отвечал ему. Он соображал: "Брат переехал, хозяйство пошло плохо - и точно оно так: все смотрит голо, бедно, грязно! Что ж хозяйка за женщина? Обломов хвалит ее! она смотрит за ним; он говорит о ней с жаром..."
Вдруг Штольц изменился в лице, поймав истину. На него пахнуло холодом.
- Илья! - спросил он. - Эта женщина... что она тебе?.. - Но Обломов положил голову на стол и задремал.
"Она его грабит, тащит с него все... это вседневная история, а я до сих пор не догадался!" - думал он.
Штольц встал и быстро отворил дверь к хозяйке, так что та, увидя его, с испугу выронила ложечку из рук, которою мешала кофе.
- Мне нужно с вами поговорить, - вежливо сказал он.
- Пожалуйте в гостиную, я сейчас приду, - отвечала она робко.
И, накинув на шею косынку, вошла вслед за ним в гостиную и села на кончике дивана. Шали уж не было на ней, и она старалась прятать руки под косынку.
- Илья Ильич дал вам заемное письмо? - спросил он.
- Нет, - с тупым взглядом удивления отвечала она, - они мне никакого письма не давали.
- Как никакого?
- Я никакого письма не видала! - твердила она с тем же тупым удивлением...
- Заемное письмо! - повторил Штольц.
Она подумала немного.
- Вы бы поговорили с братцем, - сказала она, - а я никакого письма не видала.
"Что она, дура или плутовка?" - подумал Штольц.
- Но он должен вам? - спросил он.
Она поглядела на него тупо, потом вдруг лицо у ней осмыслилось, даже выразило тревогу. Она вспомнила о заложенном жемчуге, о серебре, о салопе и вообразила, что Штольц намекает на этот долг; только никак не могла понять, как узнали об этом; она ни слова не проронила не только Обломову об этой тайне, даже Анисье, которой отдавала отчет в каждой копейке.
- Сколько он вам должен? - с беспокойством спрашивал Штольц.
- Ничего не должны! Ни копеечки!
"Скрывает передо мной, стыдится, жадная тварь, ростовщица! - думал он. - Но я доберусь".
- А десять тысяч? - сказал он.
- Какие десять тысяч? - в тревожном удивлении спросила она.
- Илья Ильич вам должен десять тысяч по заемному письму? - да или нет? - спросил он.
- Они ничего не должны. Были должны постом мяснику двенадцать с полтиной, так еще на третьей неделе отдали; за сливки молочнице тоже заплатили - они ничего не должны.
- Разве документа у вас на него нет?
Она тупо поглядела на него.
- Вы бы с братцем поговорили, - отвечала она, они живут через улицу, в доме Замыкалова, вот здесь, еще погреб в доме есть.
- Нет, позвольте переговорить с вами, - решительно сказал он. - Илья Ильич считает себя должным вам, а не братцу...
- Они мне не должны, - отвечала она, - а что я закладывала серебро, земчуг и мех, так это я для себя закладывала. Маше и себе башмаки купила, Ванюше на рубашки да в зеленные лавки отдала. А на Илью Ильича ни копеечки не пошло.
Он смотрел на нее, слушал и вникал в смысл ее слов. Он один, кажется, был близок к разгадке тайны Агафьи Матвеевны, и взгляд пренебрежения, почти презрения, который он кидал на нее, говоря с ней, невольно сменился взглядом любопытства, даже участия.
В закладе жемчуга, серебра он вполовину смутно прочел тайну жертв и только не мог решить, приносились ли они чистою преданностью или в надежде каких-нибудь будущих благ.
Он не знал, печалиться ли ему или радоваться за Илью. Открылось явно, что он не должен ей, что этот долг есть какая-то мошенническая проделка ее братца, но зато открывалось многое другое... Что значат эти заклады серебра, жемчугу?
- Так вы не имеете претензий на Илье Ильиче? - спросил он.
- Вы потрудитесь с братцем поговорить, - отвечала она монотонно, - теперь они должны быть дома.
- Вам не должен Илья Ильич, говорите вы?
- Ни копеечки, ей-богу правда! - божилась она, глядя на образ и крестясь.
- Вы это подтвердите при свидетелях?
- При всех, хоть на исповеди! - А что земчуг и серебро я заложила, так это на свои расходы...
- Очень хорошо! - перебил ее Штольц. - Завтра я побываю у вас с двумя моими знакомыми, и вы не откажетесь сказать при них то же самое?
- Вы бы лучше с братцем переговорили, - повторяла она, - а то я одета-то не так... все на кухне, нехорошо, как чужие увидят: осудят.
- Ничего, ничего; а с братцем вашим я увижусь завтра же, после того как вы подпишете бумагу...
- Писать-то я отвыкла совсем.
- Да тут немного нужно написать, всего две строки.
- Нет, уж увольте; пусть вот лучше Ванюша бы написал: он чисто пишет...
- Нет, вы не отказывайтесь, - настаивал он. - Если вы не подпишете бумаги, то это значит, что Илья Ильич должен вам десять тысяч.
- Нет, они не должны ничего, ни копеечки, - твердила она, - ей-богу!
- В таком случае, вы должны подписать бумагу. Прощайте, до завтра.
- Завтра бы вы лучше к братцу зашли... - говорила она, провожая его, - вон тут, на углу, через улицу.
- Нет, и вас прошу братцу до меня ничего не говорить, иначе Илье Ильичу будет очень неприятно...
- Так я не скажу им ничего! - послушно сказала она.
VII
На другой день Агафья Матвеевна дала Штольцу свидетельство, что она никакой денежной претензии на Обломова не имеет. С этим свидетельством Штольц внезапно явился перед братцем.
Это было истинным громовым ударом для Ивана Матвеевича. Он вынул документ и показал трепещущим средним пальцем правой руки, ногтем вниз, на подпись Обломова и на засвидетельствование маклера.
- Закон-с, - сказал он, - мое дело сторона; я только соблюдаю интересы сестры, а какие деньги брали Илья Ильич, мне неизвестно.
- Этим не кончится ваше дело, - погрозил ему, уезжая, Штольц.
- Законное дело-с, а я в стороне! - оправдывался Иван Матвеевич, пряча руки в рукава.
На другой день, только что он пришел в присутствие, явился курьер от генерала, который немедленно требовал его к себе.
- К генералу! - с ужасом повторило все присутствие. - Зачем? Что такое? Не требует ли дела какого-нибудь? Какое именно? Скорей, скорей! Подшивать дела, делать описи! Что такое?
Вечером Иван Матвеевич пришел в заведение сам не свой. Тарантьев уже давно ждал его там.
- Что, кум? - спросил он с нетерпением.
- Что! - монотонно произнес Иван Матвеевич. А как ты думаешь, что!
- Обругали, что ли?
- "Обругали!" - передразнил его Иван Матвеевич. - Лучше бы прибили! А ты хорош! - упрекнул он. - Не сказал, что' это за немец такой!
- Ведь я говорил тебе, что продувной!
- Это что: продувной! Видали мы продувных! Зачем ты не сказал, что он в силе? Они с генералом друг другу ты говорят, вот как мы с тобой. Стал бы я связываться с этакими, если б знал!
- Да ведь законное дело! - возразил Тарантьев.
- "Законное дело"! - опять передразнил его Мухояров. - Поди-ко скажи там: язык прильпне к гортани. Ты знаешь, что генерал спросил меня?
- Что? - с любопытством спросил Тарантьев.
- "Правда ли, что вы, с каким-то негодяем, напоили помещика Обломова пьяным и заставили подписать заемное письмо на имя вашей сестры?"
- Так и сказал: "с негодяем?" - спросил Тарантьев.
- Да, так и сказал...
- Кто же это такой негодяй-то? - спросил опять Тарантьев.
Кум поглядел на него.
- Небойсь, не знаешь? - желчно сказал он. - Нешто не ты?
- Меня-то как припутали?
- Скажи спасибо немцу да своему земляку. Немец-то все пронюхал, выспросил...
- Ты бы, кум, на другого показал, а про меня бы сказал, что меня тут не было!
- Вона! Ты что за святой! - сказал кум.
- Что ж ты отвечал, когда генерал спросил: "Правда ли, что вы там, с каким-то негодяем"?.. Вот тут-то бы и обойти его.
- Обойти? Обойдешь, поди-ко! Глаза какие-то зеленые! Силился, силился, хотел выговорить: "Неправда, мол, клевета, ваше превосходительство, никакого Обломова и знать не знаю: это все Тарантьев!.." - да с языка нейдет; только пал пред стопы его.
- Что ж они, дело, что ли, хотят затевать? - глухо спросил Тарантьев. - Я ведь в стороне; вот ты, кум...
- "В стороне"! Ты в стороне? Нет, кум, уж если в петлю лезть, так тебе первому: кто уговаривал Обломова пить-то? Кто срамил, грозил?..
- Ты же научил, - говорил Тарантьев.
- А ты несовершеннолетний, что ли? Я знать ничего не знаю, ведать не ведаю.
- Это, кум, бессовестно! Сколько через меня перепало тебе, а мне-то всего триста рублей досталось...
- Что ж, одному все взять на себя? Экой ты какой ловкий! Нет, я знать ничего не знаю, - говорил он, - а меня просила сестра, по женскому незнанию дела, заявить письмо у маклера - вот и все. Ты и Затертый были свидетелями, вы и в ответе!
- Ты бы сестру-то хорошенько: как она смела против брата идти? - сказал Тарантьев.
- Сестра - дура; что с ней будешь делать?
- Что она?
- Что? Плачет, а сама стоит на своем: "Не должен, дескать, Илья Ильич, да и только, и денег она никаких ему не давала".
- У тебя зато есть письмо на нее, - сказал Тарантьев, - ты не потеряешь своего...
Мухояров вынул из кармана заемное письмо на сестру, разорвал его на части и подал Тарантьеву.
- На вот, я тебе подарю, не хочешь ли? - прибавил он. - Что с нее взять? Дом, что ли, с огородишком? И тысячи не дадут: он весь разваливается. Да что я, нехристь, что ли, какой? По миру ее пустить с ребятишками?
- Стало, следствие начнется? - робко спросил Тарантьев. - Вот тут-то, кум, отделаться бы подешевле: ты уж, брат, выручи!
- Какое следствие? Никакого следствия не будет! Генерал было погрозил выслать из города, да немец-то вступился, не хочет срамить Обломова.
- Что ты, кум! Как гора с плеч! Выпьем! - сказал Тарантьев.
- Выпьем? Из каких это доходов? На твои, что ль?
- А твои? Сегодня, поди, целковых семь забрал!
- Что-о! Прощай доходы: что генерал-то сказал, я не договорил.
- А что? - вдруг опять струсив, спросил Тарантьев.
- В отставку велел подать.
- Что ты, кум! - выпуча на него глаза, сказал Тарантьев. - Ну, - заключил он с яростью, - теперь обругаю же я земляка на чем свет стоит!
- Только бы тебе ругаться!
- Нет, уж обругаю, как ты хочешь! - говорил Тарантьев. - А впрочем, правда, лучше погожу; вот что я вздумал; слушай-ко, кум!
- Что еще? - повторил в раздумье Иван Матвеевич.
- Можно тут хорошее дело сделать. Жаль только, что ты съехал с квартиры...
- А что?
- Что! - говорил он, глядя на Ивана Матвеевича. - Подсматривать за Обломовым да за сестрой, какие они там пироги пекут, да и того... свидетелей! Так тут и немец ничего не сделает. А ты теперь вольный казак: затеешь следствие - законное дело! Небойсь, и немец струсит, на мировую пойдет.
- А что, в самом деле, можно! - отвечал Мухояров задумчиво. - Ты неглуп на выдумки, только в дело не годишься, и Затертый тоже. Да я найду, постой! - говорил он оживляясь. - Я им дам! Я кухарку свою на кухню к сестре подошлю: она подружится с Анисьей, все выведает, а там... Выпьем, кум!
- Выпьем! - повторил Тарантьев. - А потом уж я обругаю земляка!
Штольц попытался увезти Обломова, но тот просил оставить его только на месяц, так просил, что Штольц не мог не сжалиться. Ему нужен был этот месяц, по словам его, чтоб кончить все расчеты, сдать квартиру и так уладить дела с Петербургом, чтоб уж более туда не возвращаться. Потом нужно было закупить все для уборки деревенского дома; наконец он хотел приискать себе хорошую экономку, вроде Агафьи Матвеевны, даже не отчаивался уговорить и ее продать дом и переселиться в деревню, на достойное ее поприще - сложного и обширного хозяйства.
- Кстати о хозяйке, - перебил его Штольц, - я хотел тебя спросить, Илья, в каких ты отношениях к ней...
Обломов вдруг покраснел.
- Что ты хочешь сказать? - торопливо спросил он.
- Ты очень хорошо знаешь, - заметил Штольц, - иначе бы не от чего было краснеть. Послушай, Илья, если тут предостережение может что-нибудь сделать, то я всей дружбой нашей прошу: будь осторожен...
- В чем? Помилуй! - защищался смущенный Обломов.
- Ты говорил о ней с таким жаром, что, право, я начинаю думать, что ты ее...
- Любишь, что ли, хочешь ты сказать! Помилуй! - перебил Обломов с принужденным смехом.
- Так еще хуже, если тут нет никакой нравственной искры, если это только...
- Андрей! Разве ты знал меня безнравственным человеком?
- Отчего ж ты покраснел?
- Оттого, что ты мог допустить такую мысль.
Штольц покачал с сомнением головой.
- Смотри, Илья, не упади в яму. Простая баба; грязный быт, удушливая сфера тупоумия, грубость - фи!..
Обломов молчал.
- Ну, прощай, - заключил Штольц. - Так я скажу Ольге, что летом мы увидим тебя, если не у нас, так в Обломовке. Помни: она не отстанет!
- Непременно, непременно, - уверительно отвечал Обломов, - даже прибавь, что если она позволит, я зиму проведу у вас.
- То-то бы обрадовал!
Штольц уехал в тот же день, а вечером к Обломову явился Тарантьев. Он не утерпел, чтоб не обругать его хорошенько за кума. Он не взял одного в расчет: что Обломов, в обществе Ильинских, отвык от подобных ему явлений и что апатия и снисхождение к грубости и наглости заменились отвращением. Это бы уж обнаружилось давно и даже проявилось отчасти, когда Обломов жил еще на даче, но с тех пор Тарантьев посещал его реже и притом бывал при других, и столкновений между ними не было.
- Здорово, земляк! - злобно сказал Тарантьев, не протягивая руки.
- Здравствуй! - холодно отвечал Обломов, глядя в окно.
- Что, проводил своего благодетеля?
- Проводил. Что же?
- Хорош благодетель! - ядовито продолжал Тарантьев.
- А что, тебе не нравится?
- Да я бы его повесил! - с ненавистью прохрипел Тарантьев.
- Вот как!
- И тебя бы на одну осину!
- За что так?
- Делай честно дела: если должен, так плати, не увертывайся. Что ты теперь наделал?
- Послушай, Михей Андреич, уволь меня от своих сказок; долго я, по лености, по беспечности, слушал тебя: я думал, что у тебя есть хоть капля совести, а ее нет. Ты с пройдохой хотел обмануть меня: кто из вас хуже - не знаю, только оба вы гадки мне. Друг выручил меня из этого глупого дела...
- Хорош друг! - говорил Тарантьев. - Я слышал, он и невесту у тебя поддел; благодетель, нечего сказать! Ну, брат, дурак ты, земляк...
- Пожалуйста, оставь эти нежности! - остановил его Обломов.
- Нет, не оставлю! Ты меня не хотел знать, ты неблагодарный! Я пристроил тебя здесь, нашел женщину-клад. Покой, удобство всякое - все доставил тебе, облагодетельствовал кругом, а ты и рыло отворотил. Благодетеля нашел: немца! На аренду имение взял; вот погоди: он тебя облупит, еще акций надает. Уж пустит по миру, помяни мое слово! Дурак, говорю тебе, да мало дурак - еще и скот вдобавок, неблагодарный!
- Тарантьев! - грозно крикнул Обломов.
- Что кричишь-то? Я сам закричу на весь мир, что ты дурак, скотина! - кричал Тарантьев. - Я и Иван Матвеич ухаживали за тобой, берегли, словно крепостные служили тебе, на цыпочках ходили, в глаза смотрели, а ты обнес его перед начальством: теперь он без места и без куска хлеба! Это низко, гнусно! Ты должен теперь отдать ему половину состояния; давай вексель на его имя: ты теперь не пьян, в своем уме, давай, говорю тебе, я без того не выйду...
- Что вы, Михей Андреич, кричите так? - сказали хозяйка и Анисья, выглянув из-за дверей. - Двое прохожих остановились, слушают, что за крик...
- Буду кричать, - вопил Тарантьев, - пусть срамится этот олух! Пусть обдует тебя этот мошенник немец, благо он теперь стакнулся с твоей любовницей...
В комнате раздалась громкая оплеуха. Пораженный Обломовым в щеку, Тарантьев мгновенно смолк, опустился на стул и в изумлении ворочал вокруг одуревшими глазами.
- Что это? Что это - а? Что это! - бледный, задыхаясь, говорил он, держась за щеку. - Бесчестье? Ты заплатишь мне за это! Сейчас просьбу генерал-губернатору: вы видели?
- Мы ничего не видали! - сказали обе женщины в один голос.
- А! Здесь заговор, здесь разбойничий притон! Шайка мошенников! Грабят, убивают...
- Вон, мерзавец! - закричал Обломов, бледный, трясясь от ярости. - Сию минуту, чтоб нога твоя здесь не была, или я убью тебя, как собаку!
Он искал глазами палки.
- Батюшки! Разбой! Помогите! - кричал Тарантьев.
- Захар! Выбрось вон этого негодяя, и чтоб он не смел глаз казать сюда! - закричал Обломов.
- Пожалуйте, вот вам бог, а вот двери! - говорил Захар, показывая на образ и на дверь.
- Я не к тебе пришел, я к куме, - вопил Тарантьев.
- Бог с вами! Мне вас не надо, Михей Андреич, - сказала Агафья Матвеевна, - вы к братцу ходили, а не ко мне! Вы мне хуже горькой редьки. Опиваете, объедаете да еще лаетесь.
- А! так-то, кума! Хорошо, вот брат даст вам знать! А ты заплатишь мне за бесчестье! Где моя шляпа? Черт с вами! Разбойники, душегубцы! - кричал он, идучи по двору. - Заплатишь мне за бесчестье!
Собака скакала на цепи и заливалась лаем.
После этого Тарантьев и Обломов не видались более.
VIII
Штольц не приезжал несколько лет в Петербург. Он однажды только заглянул на короткое время в имение Ольги и в Обломовку. Илья Ильич получил от него письмо, в котором Андрей уговаривал его самого ехать в деревню и взять в свои руки приведенное в порядок имение, а сам с Ольгой Сергеевной уезжал на южный берег Крыма, для двух целей: по делам своим в Одессе и для здоровья жены, расстроенного после родов.
Они поселились в тихом уголке, на морском берегу. Скромен и невелик был их дом. Внутреннее устройство его имело также свой стиль, как наружная архитектура, как все убранство носило печать мысли и личного вкуса хозяев. Много сами они привезли с собой всякого добра, много присылали им из России и из-за границы тюков, чемоданов, возов.