Некуда - 16

- Когда человек... когда человеку... одно существо начинает заменять весь мир, в его голове и сердце нет места для этого мира.
- Это очень дурно.
- Но это всегда так бывает.
- Может быть, и не всегда. Почему вы можете знать, что происходит в чужом сердце? Вы можете говорить только за себя.
Вязмитинов порывисто встал и хотел ходить по комнате. Женни остановила его среди залы, сказав:
- Сядьте, пожалуйста, Николай Степанович; папа очень чутко спит, его могут разбудить ваши шаги, а это ему вредно.
- Простите, Бога ради, - сказал Вязмитинов и снова сел против хозяйки.
- Евгения Петровна! - начал он, помолчав.
- Что? - спросила, взглянув на него, Женни.
- Я давно хотел спросить...
- Спрашивайте.
- Вы мне будете отвечать искренно, откровенно?
- Franchement?17- спросила Женни с легкой улыбкой, которая мелькнула по ее лицу и тотчас же уступила место прежнему грустному выражению.
- Нет, вы не смейтесь. То, о чем я хочу спросить вас, для меня вовсе не смешно, Евгения Петровна. Здесь дело идет о счастье целой жизни.
Женни слегка смутилась и сказала:
- Говорите.
А сама нагнулась к работе.
- Я хотел вам сказать... и я не вижу, зачем мне молчать далее... Вы сами видите, что... я вас люблю.
Женни покраснела как маков цвет, еще пристальнее потупила глаза в работу, и игла быстро мелькала в ее ручке.
- Я люблю вас, Евгения Петровна, - повторил Вязмитинов, - я хотел бы быть вашим другом и слугою на целую жизнь... Скажите же, скажите одно слово!
- Какое вы странное время выбрали! - могла только выговорить совершенно смущенная Женни.
- Разве не все равно время?
- Нет, не все равно; мой отец болен, может быть опасен, и вы в такую минуту вызываете меня на ответ о... личных чувствах. Я теперь должна заботиться об отце, а не... о чем другом.
- Но разве я не заботился бы с вами о вашем отце и о вас? Ваш отец давно знает меня, вы тоже знаете, что я люблю вас.
Гловацкая не отвечала.
- Евгения Петровна! - начал опять еще покорнее Вязмитинов. - Я ведь ничего не прошу: я только хотел бы услышать из ваших уст одно, одно слово, что вы не оттолкнете моего чувства.
- Я вас не отталкиваю, - прошептала Женни, и на ее шитье скатились две чистые слезки.
- Так вы любите меня? - счастливо спросил Вязмитинов.
- Как вам нужны слова! - прошептала Женни и, закрыв платком глаза, быстро ушла в свою комнату.
Петру Лукичу после покойного сна было гораздо лучше. Он сидел в постели, обложенный подушками, и пил потихоньку воду с малиновым сиропом. Женни сидела возле его кровати; на столике горела свеча под зеленым абажуром.
В восемь часов вечера пришел Вязмитинов.
- Вот, Евгения Петровна, - начал он после первого приветствия, - Розанов-то наш легок на помине. Только поговорили о нем сегодня, прихожу домой, а от него письмо.
- Что ж он пишет вам? - спросила Женни, несколько конфузясь того, о чем сегодня говорили.
- Ему прекрасно: он определился ординатором в очень хорошую больницу, работает, готовит диссертацию и там в больнице и живет. Кроме того, перезнакомился там с разными знаменитостями, с литераторами, с артистами. Его очень обласкала известная маркиза де Бараль: она очень известная, очень просвещенная женщина. Ну, и другие около нее, все уж так сгруппировано, конечно. И в других кружках, говорит, встретил отличных людей, честных, энергических. Удивляюсь, говорит, как я мог так долго вязнуть и гнить в этом болоте.
- Ну, это для нас, куликов-то, небольшой комплимент, - проговорил слабым голосом больной старик.
- А о Лизе он ничего не пишет? - спросила уже смелее Женни.
- Пишет, что виделся с нею и со всеми, но далеко, говорит, живу, и дела много.
- Что ж это за маркиза де Бараль?
- Это известность.
- Молодая она женщина?
- Нет, судя по тому, сколько лет ее знают все, она должна быть очень немолодая: ей, я думаю, лет около пятидесяти.
Прошли святки, и время уже подходило к масленице.
Был опять вечер. Гловацкий обмогался; он сидел в постели и перебирал деревянною ложечкою свой нюхательный табак на синем чайном блюдце, а Женни сидела у свечки с зеленым абажуром и читала вслух книгу. Вязмитинов вошел, поздоровался и сказал:
- Знаете, какая новость? Едучи к вам, встретился с Розановой, и она мне возвестила, что едет на днях к мужу.
- В Москву? - спросили в одно слово смотритель и его дочь.
- Что ж это будет? - спросила Женни, поднеся к губам тоненький мизинец своей ручки.
- Да, любопытен бы я был, как выражается Саренко, видеть, что там теперь сотворится в Москве? - произнес с улыбкою Вязмитинов.
По мнению Женни, шутливый тон не должен был иметь места при этом разговоре, и она, подвинув к себе свечки, начала вслух прерванное чтение нового тома русской истории Соловьева.
В Москву, читатель.


Книга вторая. В Москве

Глава первая. Дальнее место

Даже в такие зимы, когда овес в Москве бывал по два с полтиной за куль, наверно никому не удавалось нанять извозчика в Лефортово дешевле, как за тридцать копеек. В Москве уж как-то укрепилось такое убеждение, что Лефортово есть самое дальнее место отовсюду.
Автор "Капризов и Раздумья" позволяет себе настаивать на том, что на земле нет ни одного далекого места, которое не было бы откуда-нибудь близко. Можно полагать, что вывод этот не лишен своей доли основательности, потому что если бы его можно было опровергнуть на основании общих данных, то уж это давно не преминули бы сделать наши ученые. Но в рассуждении Лефортова вывод этот перестает иметь общее значение. По крайней мере он не может иметь этого значения для непосредственной Москвы, в которой до Лефортова решительно отовсюду далеко.
В одно погожее августовское утро по улицам, прилегающим к самому Лефортовскому дворцу, шел наш знакомый доктор Розанов. По медленности, с которою он рассматривал оригинальный фасад старого дворца и читал некоторые надписи на воротах домов, можно бы подумать, что он гуляет от нечего делать или ищет квартиры.
Постояв перед дворцом, он повернул в длинную улицу налево и опять стал читать приклеенные у ворот бумажки. Одною из них объявлялось, что "здесь отдаюца чистые, сухие углы с жильцами", другою, что "отдаеца большая кухня в виде комнаты у Авдотьи Аликсевны, спросить у прачку" и т.п. Наконец над одною калиткой доктор прочел: "Следственный пристав".
Доктор вынул из кармана записную книжку, взглянул на сделанную там заметку, потом посмотрел на дом, на табличку и вошел во двор.
Дом это был похож на многие домы Лефортовской части. Он был деревянный, на каменном полуэтаже. По улице он выходил в пять окон, во двор в четыре, с подъездом сбоку. Каменный полуэтаж был густо выделен мелом, а деревянный верх выкрашен грязновато-желтою охрой. Над дверью деревянного подъезда опять была дощечка с надписью: "Следственный пристав"; в нижний этаж вело особое крылечко, устроенное посредине задней части фасада. Налево был низенький флигелек в три окна, но с двумя крыльцами. По ушатам, стоявшим на этих крыльцах, можно было догадаться, что это кухни. Далее шел длинный дровяной сарайчик, примкнутый к соседскому забору, и собачья конура с круглым лазом.
Тощая цепная собака, завидя Розанова, громыхнула цепью, выскочила и залаяла.
Доктор дернул за веревочку у подъезда с надписью: "Следственный пристав".
Через минуту крючок упал, и в растворенной двери Розанов увидел очень хорошенькую и очень чисто одетую семилетнюю девочку с кудрявой русой головкой и с ямками на розовых щечках.
- Что вам надо? - шепелявя, спросил ребенок.
- Пристава мне нужно видеть, - отвечал доктор.
- Папа одеваются.
- Пожалуйте, пожалуйте. Евграф Федорович сейчас выйдут, - крикнул сверху веселый женский голос из разряда свойственных молодым москвичкам приятных, хотя и довольно резких контральтов.
Доктор взглянул наверх. Над лестницею, в светлой стеклянной галерее, стояла довольно миловидная молодая белокурая женщина, одетая в голубую холстинковую блузу. Перед нею на гвоздике висел форменный вицмундир, а в руках она держала тонкий широкий веник из зеленого клоповника.
"Что бы это за особа такая"? - подумал Розанов, но женщина тотчас же помогла его раздумью.
- Муж сейчас выйдет, пожалуйте пока в залу, - сказала она своим звонким контральтом, указывая веником на двери, выкрашенные серою масляною краскою.
"А ничего, миленькая", - подумал Розанов и, поклонясь хозяйке, вошел в довольно темную переднюю, из которой были открыты двери в светленькую зальцу.
В зале было довольно чисто. В углу стояло фортепьяно, по стенам ясеневые стулья с плетенками, вязаные занавески на окнах и две клетки с веселыми канарейками.
Доктор не успел осмотреться, как в одну из боковых дверей мужской полос крикнул:
- Даша! что ж вицмундир-то?
- Сейчас, Евграф Федорович, сейчас, - ответил контральт из галереи.
- Да, где твоя Устинья?
- В лавку побежала. Все мурашки у соловья вышли: послала мурашек купить.
Дверь приотворилась, и на пороге в залу показался еще довольно молодой человек с южнорусским лицом. Он был в одном жилете и, выглянув, тотчас спрятался назад и проговорил:
- Извините.
- Ничего, ничего, Евграф, выходи, пожалуйста, поскорее, - произнес Розанов, направляясь к двери.
Пристав выглянул, посмотрел несколько мгновений на доктора и, крикнув:
- Розанов! дружище! ты ли это? - бросился ему на шею.
Следственный пристав, Евграф Федорович Нечай, был университетский товарищ Розанова. Хотя они шли по разным факультетам, но жили вместе и были большие приятели.
- Откуда ты взявся? - спрашивал Нечай, вводя Розанова в свой незатейливый кабинет.
- Места приехал искать, - отвечал Розанов, чувствуя самую неприятную боль в сердце.
- Ох, эти места, места! - проговорил Нечай, почесывая в затылке.
- И не говори.
- А протэкцыи маешь?
Нечай имел общую многим малороссам черту.
Несмотря на долгое пребывание в Москве, он любил мешать свою русскую речь с малороссийскою, а если с кем мог, то и совсем говорил по-малороссийски. Доктор же свободно понимал это наречие и кое-как мог на нем объясняться по нужде или шутки ради.
- Ни, братику, жаднои не маю, - отвечал доктор.
- Это кепсько.
- Ну, як зауважишь.
- А со всей фамилией придрапав?
- Нет, семья дома осталась.
- Ну, это еще байдуже; а вот як бы у купи, то вай, вай, вай, лягай, та и помри, то шкоды только ж.
- Нет, я один здесь, - невесело проронил доктор.
- И давно?
- Вот уж другая неделя.
- Что ж ты дося ховався?
- Да так. То в университет ходил, то адреса твоего не знал. Да и вообще как-то...
- Ты, коллежка, не спеши нос-то вешать: живы будем и хлиба добудем. А ты с моей бабой ведь незнаком?
- Нет; когда ж я тебя видел? Я даже не знал, что ты и женился.
- Даша! - крикнул Нечай.
Вошла молодая женщина, встретившая Розанова на лестнице.
- Вот тебе моя московка: баба добрая, жалеет меня: поздоров ее Боже за это. Это мой старый товарищ, Даша, - отнесся Нечай к жене.
- Очень рада, - произнесла приветливо жена Нечая. - Вы где остановились?
- Я у Челышева.
- Это возле театра, знаю; дорого там?
- Да... так себе.
- Ты что платишь?
- Да по рублю в сутки.
- Фю, фю, фю! Этак, брат, тебе накладно будет.
- Вы бы искали квартирку постоянную.
- Да не знаю еще, зачем искать-то? - ответил доктор. - Может быть, в Петербург придется ехать.
- А вы как тут: по делам?
Розанов рассказал в коротких словах цель своего появления в Москве.
- Да, так, конечно, пока что будет, устроиваться нельзя, - заметила жена Нечая и сейчас же добавила: - Евграф Федорович! да что вы к нам-то их, пока что будет, не пригласите? Пока что будет, пожили бы у нас, - обратилась она приветливо к Розанову.
Такой это был простой и искренний привет, что не смешал он доктора и не сконфузил, а только с самого его приезда в Москву от этих слов ему впервые сделалось веселее и отраднее.
- И до правди! Ай да Дарья Афанасьевна, что ты у меня за умница. Чего в самом деле: переезжай, Розанов; часом с тобою в шахи заграем, часом старину вспомним.
Доктор отговаривался, а потом согласился, выговорил себе только, однако, право платить за стол.
В существе, он плохо и отговаривался. Простая теплота этих людей манила его в их тихий уголок из грязного челышевского номера.
- А вот тебе мое потомство, - рекомендовал Нечай, подводя к Розанову кудрявую девочку и коротко остриженного мальчика лет пяти. - Это Милочка, первая наследница, а это Грицко Голопупенко, второй экземпляр, а там, в спальне, есть третий, а четвертого Дарья Афанасьевна еще не показывает.
- Ого, брат! - проговорил Розанов.
- Да, братику, Господь памятует, - отвечал Нечай, крякнув и отпуская детей.
- А гроши есть?
- Черт ма. Ничего нет.
- Как же живешь?
- А от и живу, як горох при дорози.
- И место у тебя неприятное такое.
- И не кажи лучше. Сказываю тебе: живу, як горох при дорози: кто йда, то и скубне. Э! Бодай она неладна була, ся жисть проклятая, як о ней думать. От пожалел еще Господь, что жену дал добрую; а то бы просто хоть повеситься.
- Доходов нет?
- Бывает иной раз, да что это!..
- Погано, брат, знаю, что погано.
- А нельзя и без того.
- Знаю.
Приятели оба вздохнули.
- У тебя жена здешняя? - спросил Розанов.
- Здешняя; дьяконская дочь с Арбата. А ты, Дмитрий, счастлив в семье?
- Да, ничего, - отвечал доктор, стараясь смотреть в сторону.
В тот же день Розанов перед вечером переехал из челышевских номеров к Нечаю и поселился в его кабинете, где Дарья Афанасьевна поставила железную кровать, ширмы и маленький комодец.
Доктор был очень тронут этим теплым вниманием и, прощаясь после ужина, крепко пожал хозяевам руку.
- А этот ваш приятель, Евграф Федорович, очень несчастлив чем-то, - говорила, раздеваясь, Дарья Афанасьевна.
- Почему ты так думаешь, Даша?
- Да так, я уж это вижу. Как он вечером стал ласкать нашу Милочку, я сейчас увидала, что у него в жизни есть большое несчастье.

Глава вторая. Первые дни и первые знакомства

Нечай только напрасно рассчитывал вспоминать с Розановым на свободе старину или играть с ним в шахи. Ни для того, ни для другого у него не было свободного времени. Утро выгоняло его из дома, и поздний вечер не всегда заставал его дома.
Тяжелая, неблагодарная, беспокойная и многоответственная служба поглощала все время пристава. Она не дозволяла ему даже налюбоваться семьею, для которой он был и слугой и кормильцем. Даже, возвратясь домой, он не имел свободного времени. Все корпел он над своими запутанными и перепутанными следственными делами.
Дарью Афанасьевну очень огорчала такая каторжная жизнь мужа. Она часто любила помечтать, как бы им выбиться из этой проклятой должности, а сам Нечай даже ни о чем не мечтал. Он вез как ломовая лошадь, которая, шатаясь и дрожа, вытягивает воз из одного весеннего зажора, для того чтобы попасть с ним в другой, потому что свернуть в сторону некуда.
Благодаря строгой бережливости Дарьи Афанасьевны в доме Нечая не было видно грязной, неряшливой нужды, но концы едва-едва сходились с концами, и чистенькая бедность была видна каждому, кто умел бы повсмотреться в детские платьица и перештопанные холстинковые капотики самой Дарьи Афанасьевны.
Сравнивая по временам здешнюю жизнь с своею уездною, Розанов находил, что тут живется гораздо потруднее, и переполнялся еще большим почтением и благодарностью к Нечаю и особенно к его простодушной жене. С ней они с первого же дня стали совершенно своими людьми и доверчиво болтали друг с другом обо всем, что брело на ум.
В конце второй недели после переезда к Нечаям доктор, рывшийся каждый день в своих книгах и записках, сшил из бумаги большую тетрадь и стал писать психиатрическую диссертацию. Наверху, под заглавием, Розанов выставил очень красивое место из апофтегм Гиппократа:
"Quod medicamenta non sanat ignis sanat, quod ignis non sanat ferrum sanat, quod ferrum non sanat mors sanat". Hippokrates: Apophthegmata. То есть: "Чего не вылечивают лекарства - вылечивает огонь; чего не вылечивает огонь - вылечивает железо; чего не вылечивает железо - вылечивает смерть".
Но на этом и стала докторская диссертация лекаря cum euximia laude Дмитрия Розанова. Скоро ему стало не до диссертации.
В том каменном полуэтаже, над которым находилась квартира Нечая, было также пять жилых комнат. Три из них занимала хозяйка дома, штабс-капитанша Давыдовская, а две нанимал корректор одной большой московской типографии, Ардалион Михайлович Арапов. Давыдовская была дородная, белокурая барыня с пробором на боку, с победоносным взором, веселым лицом, полным подбородком и обилием всяких телес. Она была природная дедичка своего дома и распоряжалась им полновластною госпожою.
Все знали, что у Давыдовской был некогда муж, маленький черненький человечек, ходивший по праздникам в мундире с узенькими фалдочками и в треугольной шляпе с черным пером. Но с давних пор это маленькое существо перестало показываться в своем мундирчике со шляпою на голове, и о нем все позабыли. Никуда не уезжал муж Давыдовской, и не выносили его на кладбище, а так не стало его видно, да и только. И никто о нем не толковал. Если, бывало, кому-нибудь из соседок доводилось, проходя мимо дома Давыдовской, увидать, как она стоит с длинным чубуком в одной руке, а другою рукою обирает сухие листья с волкомерии, то соседка столько замечала: "а ведь Давыдовчихин муж-то, должно что, еще жив", и всякая совершенно довольствовалась этим положением. А дело было в том, что всеми позабытый штабс-капитан Давыдовский восьмой год преспокойно валялся без рук и ног в параличе и любовался, как полнела и добрела во всю мочь его грозная половина, с утра до ночи курившая трубку с длинным черешневым чубуком и кропотавшаяся на семнадцатилетнюю девочку Липку, имевшую нарочитую склонность к истреблению зажигательных спичек, которые вдова Давыдовская имела другую слабость тщательно хранить на своем образнике как некую особенную драгоценность или святыню.
Кроме этой слабости, штабс-капитанша имела две другие: она терпеть не могла всякое начальство в огуле и рабски обожала всех молодых людей. Начальство она ненавидела искони: всех начальствующих лиц, какого бы они сана и возраста ни были, называла почему-то "Моркобрунами" и готова была всегда устроить им какую-нибудь пакость. Эта ненависть штабс-капитанши особенно проявлялась в разговорах о пенсиях и в сопротивлении всяким объявлениям, доходящим до нее через полицейского хожалого. Она, например, не позволяла дворнику мести тротуаров, когда это требовалось полициею; не зажигала в положенные дни плошек; не красила труб и вообще демонстрировала. Причина такого озлобления штабс-капитанши против начальства лежала в отказе, полученном на ее просьбу о полном пенсионе за службу мужа. Раболепная же любовь к молодежи имела, разумеется, другие причины, до которых нам столько же дела, сколько разбитому параличом и недвижимому капитану. Люди толковали разное; но люди, как известно, бывают иногда чересчур подозрительны. Дворник Антроп Иванович, и Липка, и нечаевская кухарка Устинья даже порешили себе кое-что насчет тесной приязни Давыдовчихи с ее жильцом Араповым, но достоверно, что в этом случае они совершенно ошибались. Тут дело было совершенно чистое. Давыдовская любила Арапова просто потому, что он молод, что с ним можно врать всякую скоромь и, сидя у него, можно встречаться с разными молодыми людьми. Арапов нанимал у Давыдовской две комнаты, в которые вход был, однако, из общей передней. В первой комнате с диваном и двумя большими зеркалами у него был гостиный покой, а во второй он устроил себе кабинет и спальню. Кроме того, при этой задней, совершенно удаленной от всякого соседства комнатке, в стене, была маленькая дверь в небольшой чуланчик с каменным погребом, в котором у Арапова сидел на цепи злющий барсук.
Арапову было лет тридцать от роду. Это был плотный, довольно сильный человек с сверкающими черными глазами во впалых орбитах, с черными как смоль волосами, густою окладистою бородою и смуглым цыганским лицом. Он был неглуп, очень легкомыслен, по началу предприимчив, упрям и падок на риск. Воспитывался он в одной из гимназий серединной губернии, приехал в Москву искать счастья и, добыв после долгих скитальчеств место корректора, доставлявшее ему около шестидесяти рублей в месяц, проводил жизнь довольно беспечную и о будущем нимало не заботился.
По своим средствам он давно бы мог перенестись из Лефортова в другую, более удобную часть Москвы, но ему никогда и в голову не приходило расстаться с Давыдовскою и вытаскивать из погреба прикованного там барсука. Кроме того, у Арапова в окрестностях Лефортовского дворца и в самом дворце было очень большое знакомство.
В других частях города у него тоже было очень много знакомых. По должности корректора он знал многих московских литераторов, особенно второй руки; водился с музыкантами и вообще с самою разнородною московскою публикою. У некоторых дам он слыл за очень умного человека и перед ними обыкновенно печоринствовал.
И Давыдовская и ее постоялец были ежедневными посетителями Нечаев. Даже мало сказать, что они были ежедневными посетителями, - они вертелись там постоянно, когда им некуда было деться, когда у себя им было скучно или когда никуда не хотелось идти из дома.
Таким образом Розанову пришлось познакомиться с этими лицами в первый же день своего переезда к Нечаю, потом он стал встречаться с ними по нескольку раз каждый день, и они-то серьезно помешали ему приняться вплотную за свою диссертацию.
Не успеет Розанов усесться и вчитаться, вдуматься, как по лестнице идет Давыдовская, то будто бы покричать на нечаевских детей, рискующих сломать себе на дворе шею, то поругать местного квартального надзирателя или квартирную комиссию, то сообщить Дарье Афанасьевне новую сплетню на ее мужа. Придет, да и сядет, и курит трубку за трубкою.
После двух часов возвращался домой Арапов. Он с первого же своего знакомства с доктором удостоивал его своего особенного внимания и, с своей стороны, успел очень сильно заинтересовать Розанова собою, Розанов хотя был человек достаточно умный и достаточно опытный для того, чтобы не поддаваться излишним увлечениям, но все-таки он был провинциал. Арапов стоял перед ним как новый тип и казался ему существом в высшей степени загадочным. То Арапов ругает на чем свет стоит все существующее, но ругает не так, как ругал иногда Зарницын, по-фатски, и не так, как ругал сам Розанов, с сознанием какой-то неотразимой необходимости оставаться весь век в пассивной роли, - Арапов ругался яростно, с пеною у рта, с сжатыми кулаками и с искрами неумолимой мести в глазах, наливавшихся кровью; то он ходит по целым дням, понурив голову, и только по временам у него вырываются бессвязные, но грозные слова, за которыми слышатся таинственные планы мировых переворотов; то он начнет расспрашивать Розанова о провинции, о духе народа, о настроении высшего общества, и расспрашивает придирчиво, до мельчайших подробностей, внимательно вслушиваясь в каждое слово и стараясь всему придать смысл и значение. А то отправятся доктор с Араповым гулять ночью и долго бродят Бог знает где, по пустынным улицам, не боясь ни ночных воров, ни усталости. Арапов все идет тихо и вдруг, ни с того ни с сего, сделает доктору такой вопрос, что тот не знает, что и ответить, и еще более убеждается, что правленье корректур не составляет главной заботы Арапова.
В одну прелестную лунную ночь, так в конце августа или в начале сентября, они вышли из дома погулять и шаг за шагом, молча дошли до Театральной площади. Кто знает Москву, тот может себе представить, какой это был сломан путь.
Доктор не заметил, как он прошел это расстояние, на котором могла утомиться добрая почтовая лошадь. Он был далеко; ему рисовался покинутый им ребенок, рисовалось нерадостное будущее дитяти с полусумасшедшею от природы матерью. Не заметил он, как чрез Никольские ворота вступили они в Кремль, обошли Ивана Великого и остановились над кремлевским рвом, где тонула в тени маленькая церковь, а вокруг извивалась зубчатая стена с оригинальными азиатскими башнями, а там тихая Москва-река с перекинутым через нее Москворецким мостом, а еще дальше облитое лунным светом Замоскворечье и сияющий купол Симонова монастыря.
О чем думал Арапов - неизвестно, но, остановясь здесь, он вздохнул, окинул взором широкую картину и, взяв Розанова за руку, сказал:
- Нравится вам этот видик?
Доктор, выйдя из своего забытья, молча взглянул кругом и отвечал:
- Да, очень хорошо...
- А что, - начал тихо Арапов, крепко сжимая руку Розанова, - что, если бы все это осветить другим светом? Если бы все это в темную ночь залить огнем? Набат, кровь, зарево!..
- Было б ужасно!
- Пришла пора!..
Во весь обратный путь они не сказали друг с другом ни слова.
Доктор никак не мог сообразить, для каких целей необходимо залить Москву кровью и заревом пожара, но страшное выражение лица Арапова, когда он высказывал мысль, и его загадочная таинственность в эту ночь еще более усилили обаятельное влияние корректора на Розанова.
"Что это за человек?" - думал, засыпая на зорьке, доктор, и ему снилось Бог знает что. То по кремлевским стенам гуляли молодцы Стеньки Разина, то в огне стонали какие-то слабые голоса, гудел царь-колокол, стреляла царь-пушка, где-то пели по-французски марсельезу. Все это был какой-то хаос. "Зачем это все?" - обращался доктор к проходившим людям, и люди ему ничего не отвечали. Они останавливались, снимали шапки, крестились перед Спасскими воротами, и над Кремлем по-прежнему сияло солнце, башенные часы играли "Коль славен наш Господь в Сионе", бронзовый Минин поднимал под руку бронзового Пожарского, купцы Ножевой линии, поспешно крестясь, отпирали лавки. Все было тихо; все жило тою жизнью, которою оно умело жить и которою хотело жить. Розанов спал спокойно до полудня. Его разбудила через дверь Дарья Афанасьевна.
- Вставайте, доктор! - кричала ему она, стуча рукою, - стыдно валяться. Кофейку напьемтесь. У меня что-то маленькая куксится; натерла ей животик бабковою мазью, все не помогает, опять куксится. Вставайте, посмотрите ее, пожалуйста: может быть, лекарства какого-нибудь нужно.
- Сейчас, Дарья Афанасьевна, - ответил доктор и через пять минут, совсем одетый, пришел в спальню, где куксилась маленькая.
- Что с нею?
- Ничего; дайте ревеньку, и ничего больше не надо.
- Где это вы всю ночь проходили, Дмитрий Петрович? А! Вот жене-то написать надо! - шутливо и ласково проговорила Дарья Афанасьевна.
- Мы так с Араповым проходили, - отвечал доктор.
Дарья Афанасьевна покачала головкою.
- Что вы? - спросил, улыбаясь, Розанов.
- Да охота вам с ним возиться.
- Да так.
- Разве он нехороший человек?
- Н... Нет, я о нем ничего дурного не знаю, только не люблю я его.
- Не любите! А мне казалось, что вы с ним всегда так ласковы.
- Да я ничего, только...
- Только не любите? - смеясь, договорил Розанов.
- Да, - коротко ответила Дарья Афанасьевна.
- За что ж вы его не любите-то?
- Так, - актер он большой. Все только комедии из себя представляет.
Прошло два дня. Арапов несколько раз заходил к доктору мрачный и таинственный, но не заводил никаких загадочных речей, а только держался как-то трагически.
- Что ты думаешь об Арапове? - спросил однажды Розанов Нечая, перебиравшего на своем столе бумаги.
- О ком? - наморщив брови, переспросил пристав.
- Об Арапове? - повторил доктор.
- А бодай уси воны поиздыхали, - с нетерпением отозвался Нечай.
- Нет, серьезно?
- Так соби ледащица, як и уси.
- Ну, врешь, брат, он парень серьезный, - возразил доктор.
Нечай посмотрел на него и, засмеявшись, спросил:
- Это он тебе не про революцию ли про свою нагородыв? Слухай его! Ему только и дела, что побрехеньки свои распускать. Знаю я сию революцию-то с московьскими панычами: пугу покажи им, так геть, геть - наче зайцы драпнут. Ты, можэ, чому и справди повирив? Плюнь да перекрестысь. Се мара. Нехай воны на сели дурят, где люди просты, а мы бачимо на чем свинья хвост носит. Это, можэ, у вас там на провинцыи так зараз и виру дают...
- Ну нет, брат, у нас-то не очень. Поговорить - так, а что другое, так нет...
- Ну, о то ж само и тут. А ты думаешь, что як воны що скажут, так и вже и Бог зна що поробыться! Черт ма! Ничого не буде з московьскими панычами. Як ту письню спивают у них: "Ножки тонки, бочка звонки, хвостик закорючкой". Хиба ты их за людей уважаешь? Хиба от цэ люди? Ца крувченые панычи, та й годи.
Доктор имел в своей жизни много доводов в пользу практического смысла Нечая и взял его слова, как говоря в Малороссии, "в думку", но не усвоил себе нечаевского взгляда на дела и на личность Арапова, а продолжал в него всматриваться внимательнее.