На ножах - 50

- Заметь, перевязи нет, - шепнул Ворошилов, но Ермолаич только отвечал пожатием руки.
Горданов был, действительно, без перевязи и с потаенным фонариком в руке.
Войдя в зал, он прежде всего выслал вон Сида, и когда строптивый старик ему, к удивлению, беспрекословно подчинился, он, оставшись один, подошел к трупу, приподнял покрывавшую его скатерть и, осветив ярким лучом фонарного рефлектора мертвое, обезображенное лицо, стал проворно искать чего-то под левым боком. Он несколько раз с усилием тянул за окоченевшую руку мертвеца, но рука была тверда и не поддавалась усилиям одной руки Горданова. Тогда он поставил фонарик на грудь трупа и принялся работать обеими руками, но фонарик его вдруг полетел, дребезжа, на пол, а сам он вскрикнул и, отскочив назад, повалил незажженные церковные подсвечники, которые покатились с шумом и грохотом.
На эту сумятицу из передней выбежала толпа пребывавших в праздности лакеев и робко остановилась вдали трупа, по другой бок которого наклонялся, чтобы поднять подсвечники, сильно смущенный Горданов, зажимая в руке скомканный белый носовой платок, сквозь который сильно проступала алая кровь.
Что б это могло значить?
- Взметался нежить... чего мечешься? - заговорил вдруг, входя, Сид Тимофеич и, подойдя к покойнику с правой стороны, он покрыл его лицо, потом хотел было поправить руку, но, заметив замерзший в ней пучок сухой травы, начал ее выдергивать, говоря: "Подай! тебе говорю, подай, а то ругать стану". С этим он начал выколупывать пальцем траву и вдруг громко рассмеялся.
Все присутствовавшие попятились назад, а Сид Тимофеич манил к себе и звал:
- Подите-ка, идите, поглядите, как он уцепился за мой палец! Видите, видите, как держит! - повторял Сид, поднимая вверх палец, за который держалась окоченелая мертвая рука. - Ага! что! - шамшал Сид. - Каков он, каков? Он вам покажет! Он вам еще покажет!
- Вывести вон этого сумасшедшего! - сказал Горданов, и двое слуг схватили и потащили старика, который все оборачивался и кричал:
- Ничего, ничего! Он недаром взметался: он вам покажет!

Глава двадцать первая. Ночь после бала

Меж тем как все это происходило, в залу вошел Ропшин. Он остановился в дверях и, пропустив мимо себя людей, выводивших Сида, окинул всех одним взглядом и сказал твердым голосом Горданову:
- Господа! Я прошу всех вас отсюда удалиться.
- Это что такое? - спросил Горданов.
- Это такой порядок: необыкновенная смерть требует особенного внимания к трупу, и пока приедут власти, я никого сюда не пущу.
- Вы?
- Да, я. Я остаюсь один из тех, кому верил покойник и кому верит его вдова. Господа, я повторяю мою просьбу удалиться из залы.
- Что это за тон?
- Теперь, господин Горданов, не до тонов. Все вышли, уходите и вЫд или...
- Или что? - спросил, сверкнув глазом, Горданов.
- Тише; здесь ведь не лес, а я - не он. Горданов побледнел.
- Что это, глупость или намек? - спросил он запальчиво.
- Намек, а впрочем, как вам угодно, но я сейчас запираю зал, и если вы хотите здесь остаться, то я, пожалуй, запру вас.
- Тьфу, черт возьми! Да чьею волей и каким правом вы так распоряжаетесь?
- Волей вдовы, господин Горданов, ее же правом. Но дело кончено: я вас сейчас запираю. Вы, может быть, что-нибудь здесь позабыли? это вам завтра возвратят.
И Ропшин пошел к двери.
- Подождите! - крикнул, торопливо выскакивая за ним, Горданов, и когда Ропшин замкнул дверь, он добавил: - Я сейчас пройду к Глафире Васильевне?
- К Глафире Васильевне? Нет, вы не трудитесь: это будет напрасно.
- Что-о?
- Я вам сказал что.
- Посмотрим.
Горданов тронулся вперед, но Ропшин его остановил.
- Вернитесь, господин Горданов, вы будете напрасно трудиться: ее дверь заперта для вас.
- Вы лжете!
- Смотрите. Она поручила мне беречь ее покой. С этим Ропшин показал знакомый Горданову ключ и снова быстро спрятал его в карман.
Павел Николаевич побледнел.
- Почему Глафира Васильевна не хочет меня видеть? - спросил он. Ропшин улыбнулся и, пожав плечами, прошептал:
- Ей кажется... что на вас кровь, и я думаю то же самое, - и с этим Ропшин юркнул за дверь и ушел по лестнице на женскую половину.
Горданов ушел к себе и сейчас же велел подать себе лошадей, чтобы ехать в город с целью послать корреспонденцию в Петербург и переговорить с властями о бунте.
В ожидании лошадей, он хотел приготовить письма; но, взглянув на ладонь своей левой руки, покраснел и, досадуя, топнул ногой. У него на ладони был очень незначительный маленький укол, но платок, которым он старался зажать этот укол, был окровавлен, и это-то дало Ропшину право сказать, что на нем кровь.
- Черт знает что такое! Преступление сделано, и сейчас уже идут и глупости, и ошибки. И какие еще ошибки? Там я позабыл нож, которым оцарапал руку... И этот укол может быть трупный, Тьфу, сто дьяволов!.. И ляписа нет, и прижечь нечем... Скорей в город!
И он уехал.
Меж тем Ворошилов и Ермолаич, выйдя задним ходом, обошли дом и стали в сенях конторы, куда посажен был Висленев. Он сидел в кресле, понурив голову, в каком-то полусне, и все что-то бормотал и вздрагивал.
Ворошилов и Ермолаич вошли в контору и стали возле него.
Висленев поднял голову, повел вокруг глазами и простонал:
- Подлец, подлец, Горданов!..
- Это он его убил?
- Он меня погубил, погубил; но я буду все говорить, я буду все, все говорить; я всю правду открою... Я... ничего не скрою.
- Да, да; будьте честны: говорите правду.
- Я все, все скажу, если меня помилуют.
- Вас помилуют.
- Хорошо. Я все скажу; но только одно... пожалуйста, пусть меня скорей отвезут в острог, а то он меня отравит, как отравил Кюлевейна.
Ворошилов дернул за руку товарища, и они вышли.
Ропшин, взойдя на женскую половину верха, вынул ключ и тихо повернул его в двери коридора, ведшего к спальне Глафиры. Вдова лежала на диване и щипала какую-то бумажку.
При входе Ропшина она проворно встала и сказала:
- Послушайте... вы что же?..
Но Ропшин тихо остановил ее на первом же слове.
- Тсс!.. - сказал он, подняв таинственно руку, - теперь вам надо меня слушать. Вы, конечно, хотите знать, по какому праву я поступил с вами так грубо и насильно удержал вас в вашей комнате? Это было необходимо: я имел на это право, и я один могу вас спасти. Прошу вас помнить, что у меня в кармане есть вчера только что подписанное духовное завещание вашего мужа, которым он все свое состояние отказал вам. Долг честного человека повелевает мне не скрыть этого документа, вверенного моему смотрению, а между тем этот документ не только скомпрометирует вас, но... вы понимаете?
- Да, я вас понимаю
- Это совсем не трудно. Новое завещание прямо говорит, что им отменяется распоряжение, предоставлявшее имение другим родственникам, между тем как вы сами знаете, что в хранимом завещании совсем не то...
- Да скорее, скорее: какая ваша цена за ваш долг честного человека?
- Боже меня спаси! Никакой цены, но что не может быть ценимо на деньги, то подчиняется иным условиям...
- Послушайте, Ропшин: моих сил нет выносить вас, и вы можете довести меня до того, что я предпочту Сибирь уничижению!
- Я согласен скрыть это завещание и всеми мерами хлопотать об утверждении за вами того, которое хранится в Москве...
- Ну-с, и что же, что же вам надо за это?
- Я вам ручаюсь, что все будет сделано скоро и благополучно, и...
- Ну и что же, что вам за это? - вскричала, топая ногой и совсем выходя из себя, Глафира.
- Ничего нового, - отвечал тихо Ропшин и, девственно поникая головой, еще тише добавил: - Ровно ничего нового... но только... я бы хотел, чтоб ато далее было согласно с законом и совестью.
Глафира сначала не сразу поняла эти слова, а потом, несмотря на свою несмутимость, покраснела. Она презирала в эти минуты Ропшина, как никого другого в жизни. Он был противен ей по воспоминаниям в прошедшем, по ощущениям в настоящем и по предчувствиям в будущем. Несмотря на то, что теперь не было времени для размышлений философского свойства, Глафире вдруг припомнились все люди, на которых она в помыслах своих глядела как на мужчин, и она не могла представить себе ничего презреннее этого белобрысого Ропшина... Висленев и тот являлся в сравнении с ним чуть не гением совершенства; в бедном Жозефе все-таки была непосредственная доброта, незлобие, детство и забавность. И между тем Глафира поздно заметила, что он, этот Ропшин, именно неодолим: это сознание низошло к ней, когда надо смириться под рукой этого ничтожества.
- Ропшин! - воскликнула она, - смысл вашей гнусной речи тот, что вы хотели бы на мне жениться?
- Да.
- Вы безумный!
- Не знаю почему.
- Почему? Вы презренное, гадкое насекомое.
- Но я один, - отвечал, пожав плечами, Ропшин, - одно это насекомое может вас спасти. Оглянитесь вокруг себя, - заговорил он, делая шаг ближе, - что повсюду наделано: Висленев во всем признается; он скажет, что вы и Горданов научили его убить вашего мужа.
- Этому нет доказательств!
- Как знать? завещание подписано вчера, и сегодня убийство... Низость всеобщая вокруг, недоверие и шпионство; забегательство вперед одного пред другим во очищение себя. Горданов доносит, вы доносите, Висленев доносит, Лариса доносит... наконец, я тоже писал, потому что я должен был писать, зная затевающееся преступление, и... все это в разные руки, и теперь все это вдруг сбылось.
- Что же, что сбылось: все говорят, что бунтов должно ждать Его убили крестьяне.
- Да-с; это прекрасно, что бунтов должно ждать, но тогда надо их поискуснее делать: надо было так делать, чтобы действительно крестьяне убили.
- Да это так и сделано.
- Нет-с, не так.
Глафира оправилась и добавила:
- Полно вам меня пугать, господин Ропшин, дело идет о крестьянском бунте, и я здесь сторона.
- А если нет? А если на теле есть...
- Что может быть на теле?
- Трехгранная рана испанского стилета. Глафира пошатнулась.
- Ваш хлыст? - спросил шепотом Ропшин.
- Его нет у меня.
- Он у Горданова. Благодарите Бога, что я не дал вам видеться с ним:
вы будете свободны от одного подозрения, но на этом не конец; чтоб опровергнуть общее мнение, что вы хотите выйти замуж за Горданова, я хочу на вас жениться.
Глафира окинула его удивленным взглядом и сделала шаг назад.
- Да, - повторил Ропшин, - я хочу на вас жениться, и это единственное условие, под которым я могу скрыть завещание, доверенное мне убитым, тогда я сделаю это с свободною совестью. О преступлении жены я могу не свидетельствовать. Итак, я жду, что вы мне скажете?
- Сибирь или Ропшин? - выговорила, пристально глядя на него, Глафира.
- Я вас не притесняю.
- Благодарю. Ропшин или Сибирь?
- Да, да; Сибирь или Ропшин, Ропшин или Сибирь? выбор не сложный - решайте.
- Я решила.
- Что выбрано? - Ропшин.
- Прекрасно; теперь прошу вас не делать ни малейшего шага к каким-нибудь сближениям с Гордановым - это вас погубит. Поверьте, что я не ревнив и это во мне говорит не ревность, а желание вам добра. На вас падает подозрение, что вы хотели развести Бодростина для того, чтобы выйти замуж за Горданова... Благоразумие заставляет прежде всего опрокинуть это подозрение. Далее, я останусь здесь на вашей половине...
- Здесь, теперь? - спросила Глафира в удивлении, открывая глаза: Ропшин, сняв с себя сюртук, покрылся лежавшею на кресле шалью Глафиры и укладывался на ее диване. - Это еще что значит?
- Это значит, что я продолжаю мое дело вашего спасения.
- Но вы с ума сошли. Это все будут знать!
- Я этого-то и хочу.
- Зачем?
- Как зачем? Затем, чтобы знали, что Горданов был ширма, а что вы меня всегда любили; затем, чтобы немедленно же пустить на ваш счет другие разговоры и опрокинуть существующее подозрение, что вы хотели выйти замуж за Горданова. Что, вы меня поняли? Ого-го! постойте-ка, вы увидите, как мы их собьем с толку. Только я вас предупреждаю: наблюдайте за собою при Ворошилове.
- При ком?
- При Ворошилове.
- При этом приезжем?
- Да, при приезжем.
- Кто же он такой?
- А черт его знает, кто он такой, но во всяком случае он не тот, за кого себя выдает.
Глафира ничего не отвечала и задумалась: она молча припоминала все говоренное ею когда-нибудь при Ворошилове, который так недавно появился здесь и которого она совсем почти не замечала.
"И что же это такое наконец", - думала она, - "точно опрокинулся предо мною ящик Пандоры и невесть откуда берутся на меня и новые враждебные лица, и новые беды".
На нее напал невыразимый страх нечистой совести, и уснувший Ропшин уже перестал ей казаться таким отвратительным и тяжелым. Напротив, она была рада, что хотя он здесь при ней, и когда в ее дверь кто-то тихо стукнул, она побледнела и дружески молвила: "Генрих!"
Он быстро проснулся, узнал в чем дело и, взяв вдову за ее дрожащую руку, сказал: "О, будь покойна", - и затем твердым голосом крикнул: "Входите! Кто там? Входите!"
На этот зов в комнату со смешанным видом вступила горничная и объявила, что недавно уехавшая Синтянина возвратилась опять и сейчас же хочет видеть Глафиру.
- Я не могу никого видеть... Что ей нужно?
- Лариса Платоновна поехала с ними...
- Ну?
- И теперь их нет.
- Кого?.. Ларисы?
- Да-с, они куда-то убежали; их искали везде: на хуторе, по лесу, в парке, и теперь сама генеральша здесь... и спрашивают Ларису Нлатоновну.
- Но ее здесь нет, ее здесь нет: пусть едут к Горданову в город. Я теперь никого не могу принять.
- Напротив, - вмешался Ропшин и, дав девушке знак выйти, сказал
Глафире, что дело это нешуточное и что она непременно должна принять Синтянину и в точности узнать, что такое случилось.
С этим он усадил Глафиру в кресло и сам вышел, а через несколько минут возвратился, сопровождая закутанную платком Александру Ивановну.
- Что там еще, Alexandrine? - спросила, не поднимаясь с места, Глафира.
- Ужасное несчастие, - отвечала, сбрасывая с себя платок, генеральша, - я привезла домой Лару, и пока занялась тем, чтобы приготовить ей теплое питье и постель, она исчезла, оставив на фортепиано конверт и при нем записочку. Я боюсь, что она с собой что-нибудь сделала.
- Но что же за записка?
- Вот она, читайте... - и генеральша подала клочок нотной бумаги, на которой рукой Ларисы было написано карандашом: "Я все перепортила, не могу больше жить. Прощайте. В конверте найдете все, что довело меня до самоубийства".
- Что же было в конверте?
- Не знаю; его взял мой муж. Я бросилась ее искать: мы обыскали весь хутор, звали ее по полям, по дороге, по лесу, и тут на том месте, где... нынче добывали огонь, встретилась с Ворошиловым и этим... каким-то человеком...
Они тоже искали что-то с фонарем и сказали нам, чтобы мы ехали сюда. Бога ради посылайте поскорее людей во все места искать ее.
Но вместо живого участия к этим словам, бледная Глафира, глядя на Ропшина, произнесла только:
- Ворошилов... там... с фонарем... Ропшин, ступайте туда!.. Я вас умоляю... Что же такое все это может значить?
Ропшин скорыми шагами вышел за двери, и через минуту послышался топот отъезжавших лошадей, а девушка подала Синтяниной записочку, набросанную карандашом, в которой распорядительный Генрих извещал ее, что сейчас же посылает десять верховых с фонарями искать Ларису Платоновну по всем направлениям, и потому просит генеральшу не беспокоиться и подождать утра.
Глафира попросила рукой эту записку и, пробежав ее глазами, осталась неподвижною.
- Лягте, Глафира, попробуйте успокоиться, а я посижу.
- Хорошо, - отвечала Бодростина я, поддерживаемая Синтяниной и горничной, перешла из будуара в свою спальню.
Прошел час: все было тихо, но только дом как будто вздрагивал; генеральша не спала и ей казалось, что это, вероятно, кто-то сильно хлопает внизу дверью. Но наконец это хлопанье стало все сильнее и чаще, и на лестнице послышался шум.
Синтянина вскочила, взяла свечу и вышла на террасу, на которой, перевесясь головой через перила, стояла горничная Глафиры: снизу поднималось несколько человек, которые несли глухонемую Веру.
Она вся дрожала от холода, и посиневшее лицо ее корчилось, а руки были крепко стиснуты у груди, как будто она что-то держала и боялась с чем-то расстаться.
Увидев мачеху, девочка сделала усилие улыбнуться и, соскользнув с рук несших ее людей, кинулась к ней и стала быстро говорить своею глухонемою азбукой.
Она объясняла, что, боясь за мачеху, бросилась вслед за нею, не могла ее догнать и, сбившись с дороги, чуть не замерзла, но встретила людей, которые ее взяли и принесли.
- Что же это были за люди?
Глухонемая показала, что это Ворошилов и Андрей Парфеныч.
- Кто это был? кого она называет? - спросила нетерпеливо вышедшая на этот рассказ Глафира, и как только Синтянина назвала Ворошилова, она прошептала: "опять он! Боже! чего же это они повсюду ходят?"
Девочке подали теплый чай и сухое платье; она чай с жадностью выпила, но ни за что не хотела переменить белья и платья, как на этом ни настаивали; она топала ногой, сердилась и, наконец, вырвав из рук горничной белье, бросила его в камин и, сев пред огнем, начала сушиться.
- Ее нельзя более беспокоить и принуждать, - сказала Синтянина, и когда горничная ушла, между падчерицей и мачехой началась их немая беседа: девочка, косясь на безмолвно сидящую в кресле Глафиру, быстро метала руками пред мачехой свои знаки и наконец заметила, что Синтянина дремлет, а Глафира даже спит.
Так подействовали на них усталость, теплота камина и манипуляции немой, с которых они долго не сводили глаз. Глухонемая как будто ждала этого и, по-видимому, очень обрадовалась: не нарушая покоя спящих, она без малейшего шума приподнялась на ноги, распустила свое платье; тщательно уложила за ним вдоль своего слабого тельца то, что скрывала, и, приведя себя снова в порядок, свернулась и уснула на ковре у ног генеральши.
Столь тщательно скрываемая этим ребенком вещь был щегольской хлыст Глафиры с потайным трехгранным стилетом в рукоятке.

Глава двадцать вторая. Бунт

Ночь уходила; пропели последние петухи; Михаил Андреевич Бодростин лежал бездыханный в большой зале, а Иосаф Платонович Висленев сидел на изорванном кресле в конторе; пред ним, как раз насупротив, упираясь своими ногами в ножки его кресла, помещался огромный рыжий мужик, с длинною палкой в руках и дремал, у дверей стояли два другие мужика, тоже с большими палками, и оба тоже дремали, между тем как под окнами беспрестанно шмыгали дворовые женщины и ребятишки, старавшиеся приподняться на карниз и заглянуть чрез окно на убийцу, освещенного сильно нагоревшим сальным огарком. Земский сотский и десятские в течение всей ночи постоянно отгоняли любопытных от конторы; в залу же большого дома, где лежал убитый, всем и заглянуть казалось опасно. Страшен был им этот покойник: общее предчувствие неминучей беды подавило всякое любопытство: крестьяне из села не приходили; они, казалось, сами себя чувствовали как бы зачумленными, и спали они, или не спали - не разберешь, но везде было темно. Так ушел и еще час, и вдруг, вдалеке, за перелогом, послышался колокольчик и затих. Несколько молодых ребят, собравшихся на задворке и ведших между собою таинственную беседу о дьявольской силе, которая непременно участвовала в нынешней беде, услыхав этот звон, всполошились было, но подумали, что это послышалось, успокоились и начали снова беседу.
- Он хитер, ух как хитер, - говорил речистый рассказчик, имевший самое высокое мнение о черте, - Он возвел Господа на крышу и говорит: "видишь всю землю, я ее всю тебе и отдам, опричь оставлю себе одну Орловскую да Курскую губернии". А Господь говорит: "а зачем ты мне Курской да Орловской губернии жалеешь?" А черт говорит: "это моего тятеньки любимые мужички и моей маменьки приданая вотчина, я их отдать никому не смею".
Но в это время колокольчик раздался еще слышнее, и народ зашевелился даже в избах; по печам, припечкам, на лавках, на полатях и на пыльных загнетках послышался шорох и движение, и люди одним многоустным шепотом произнесли ужасное слово: "следство".
Но вот колокольчик и опять затих, как бы сорвался, и зато через пять минут послышался ближе и громче, со всеми отливами и переливами охотничьего малинового звона.
- Два, - зашептали на печках, - два звонка-то, а не один.
- Чего два? Может, их и невесть сколько: ишь как ремжит на разные стороны. Господи, помилуй нас грешных!
И точно, последнее мнение было справедливее: когда звон колокольчиков раздался у самой околицы и тысячи мужичьих и бабьих глаз прилегли к темным окнам всех изб, они увидели, как по селу пронеслась тройкой телега, за нею тарантас, другой, и опять телега, и все это покатило прямо к господскому дому и скрылось.
Началось невеселое утро: избы не затапливались, лаптевая свайка не играла в руке мужика, и только веретена кое-как жужжали в руках баб, да и то скучно и как бы нехотя.
Но вот начинается и вылазка: из дверей одной избы выглянул на улицу зипун и стал - стоит на ветре; через минуту из другой двери высунулась нахлобученная шапка и тоже застыла на месте; еще минута, и они увидали друг друга и поплыли, сошлись, вздохнули и, не сказав между собою ни слова, потянулись, кряхтя и почесываясь, к господскому дому, на темном фасе которого, та там, то здесь, освещенные окна сияли как огненные раны.
- Не спят, - шепнул шапке зипун.
- Где спать! - отвечала, шагая за ним, шапка.
- Грех...
И оба пешехода вдруг вздрогнули и бросились в сторону: по дороге на рысях проехали два десятка казаков с пиками и нагайками, с головы до ног покрытые снегом. Мужики сняли шапки и поплелись по тому же направлению, но на полувсходе горы, где стояли хоромы, их опять потревожил конский топот и непривычный мирному сельскому слуху брязг оружия. Это ехали тяжелою рысью высланные из города шесть жандармов и впереди их старый усатый вахмистр.
Завидев этих грозных, хотя не воюющих воинов, мужики залегли в межу и, пропустив жандармов, встали, отряхнулись и пошли в обход к господским конюшням, чтобы поразведать чего-нибудь от знакомых конюхов, но кончили тем, что только повздыхали за углом на скотном дворе и повернули домой, но тут были поражены новым сюрпризом: по огородам, вокруг села, словно журавли над болотом, стояли шагах в двадцати друг от друга пехотные солдаты с ружьями, а посреди деревни, пред запасным магазином, шел гул: здесь расположился баталион, и прозябшие солдатики поталкивали друг друга, желая согреться.
Все ждали беды и всяк, в свою очередь, был готов на нее, и беда шла как следует дружным натиском, так что навстречу ей едва успевали отворять ворота. Наехавшие в тарантасах и телегах должностные лица чуть только оправились в отведенных им покоях дома, как тотчас же осведомились о здоровье вдовы. Дворецкий отвечал, что Глафира Васильевна, сильно расстроенная, сейчас только започивала.
- И не беспокоить ее, - отвечал молодой чиновник, которому все приехавшие с ним оказывали почтительную уступчивость.
- Qu est се qu elte a?244- обратился с вопросом к этому господину оправлявшийся перед зеркалом молодой жандармский офицер.
- Elle est indisposee245, - коротко отвечал чиновник и, оборотясь опять к дворецкому, осведомился" кто в доме есть из посторонних
Получив в ответ, что здесь из гостей остался один петербургский господин Ворошилов, чиновник послал сказать этому гостю, что он желал бы сию минуту его видеть.
- Вы хотите начать с разговора с ним? - осведомился, доделывая колечки из усов, молодой штаб-офицер.
- Да с чего же-нибудь надо начинать.
- C est vrai, c est justement vrai, mais si j etais a votre place...246Mille pardons247, но мне... кажется, что надо начинать не с расспросов: во всяком случае, первое дело фрапировать и il me vient une idee...248
- Пожалуйста, пожалуйста, говорите!
- Сделаем по старинной практике.
- Я вас слушаю: я сам враг нововведений.
- Не правда ли? Ne faudrait-il pas mieux249, чтобы не давать никому опомниться, арестовать как можно больше людей и правых, и виноватых... Это во всяком деле, первое, особенно в таком ужасном случае, каков настоящий..
Чиновник слушал это, соображал, и наконец согласился.
- Право, поверьте мне, что этот прием всегда приводит к добрым результатам, - утверждал офицер.
Чиновник был совсем убежден, но он видел теперь только одно затруднение: он опасался, как бы многочисленные аресты не произвели в многолюдном селе открытого бунта, но офицер, напротив, был убежден, что этим только и может быть предотвращен бунт, и к тому же его осеняла идея за идеей.
- Il m est venu encore une idee250, - сказал он, - можно, конечно, арестовать зачинщиков поодиночке в их домах, но тут возможны всякие случайности. Сделаем иначе, нам бояться нечего, у наших солдат ружья заряжены и у казаков есть пики. Ведь это же сила! Чего же бояться? Мы прикажем собрать сходку и... в куче виднее, в куче сейчас будут видны говоруны и зачинщики...
- Да, вот что, говоруны будут видны, в этом, мне кажется, вы правы, - решил чиновник.
- О, уж вы положитесь на меня.
Чиновник полунехотя пробурчал, что он, однако, был всегда против бессмысленных арестов и действия силой, но что в настоящем случае, где не видно никаких нитей, он соглашается, что это единственный способ.
Последствием таких переговоров и соображений было то, что по дверям крестьянских хат застучали костыльки сельских десятников, и в сером тумане предрассветной поры из всех изб все взрослые люди, одетые в полушубки и свиты, поползли на широкий выгон к магазину, куда созывало их новоприбывшее начальство.
Сходка собралась в совершенной тишине. Утро было свежее и холодное; на востоке только чуть обозначалась алая полоска зимней зари. Народ стоял и стыл; вокруг толпы клубился пар от дыхания. Начальство медлило; но вот приехал жандармский офицер, пошептался с пешим майором и в собранных рядах пешего баталиона происходили непонятные мужикам эволюции: одна рота отделилась, отошла, развернулась надвое и исчезла за задворками, образовав на огородах редкую, но длинную растянутую цепь. Деревня очутилась в замкнутом круге. Мужики, увидав замелькавшие за плетнями рыжие солдатские башлыки, сметили, что они окружены и, тихо крестясь, робко пожались друг к другу. Довольно широкая кучка вдруг собралась и сселась, а в эту же пору из-за магазина выступила другая рота и сжала сходку, как обручем.
Мужики, напирая друг на друга, старались не глядеть в лицо солдатам, которые, дрожа от мороза, подпрыгивали, выколачивая стынущими ногами самые залихватские дроби. Солдаты были ни скучны, ни веселы: они исполняли свою службу покойно и равнодушно, но мужикам казалось, что они злы, и смущенные глаза крестьян, блуждая, невольно устремлялись за эту первую цепь, туда, к защитам изб, к простору расстилающихся за ними белых полей.
Вторая цепь, скрытая на задворках, была уже позабыта, но суровые лица ближайших солдат наводили панику. В толпе шептали, что "вот скомандует-де им сейчас их набольший: потроши их, ребята, за веру и отечество, и сейчас нас не будет". Какой-то весельчак пошутил, что тогда и подушного платить не нужно, но другой молодой парень, вслушиваясь в эти слова, зашатался на месте, и вдруг, ни с того, ни с сего, стал наседать на колени. Его отпихнули два раза солдаты, к которым он порывался, весь трясясь и прося отпустить его посмотреть коровушку. Родная толпа мужиков потянула его назад и спрятала. Солдатики острили своими обычными остротами и шутками. Говоруны и зачинщики не обозначались, но зато в эту минуту в дальнем конце широкой улицы деревни показались две фигуры, появление которых прежде всех было замечено крестьянами, а потом их усмотрело и начальство, обратившее внимание на происшедшее по этому случаю обращение крестьянских взоров в одну сторону. Это было очень дурным знаком: находчивый жандармский офицер шепнул слово казачьему уряднику, и четыре казака, взяв пики наперевес, бросились вскачь и понеслись на двух прохожих. В толпе крестьян пробудилось сильное любопытство: что, мол, из сего воспоследует?
Два внезапно появившиеся лица крестьянами узнаны: это не были совсем неизвестные люди, это наши старые знакомые - священник Евангел и отставной майор Филетер Иванович Форов.

Глава двадцать третья. Весть о Ларисе

Когда все из дому Синтяниной удалились искать бежавшую Лару, майор Форов избрал себе путь к Евангелу, в том предположении, что не пошла ли Лариса сюда. Это предположение было столько же невероятно, как и все другие, и Форов шел единственно для очищения совести, а на самом же деле он был глубоко убежден, что Ларису искать напрасно, что она порешила кончить с собою, и теперь ее, если и можно сыскать, то разве только мертвую.
Этого же мнения был и Евангел, у которого Ларисы, разумеется, не оказалось.
Приятели вместе переночевали, поговорили и утром решили пойти узнать: нет ли чего нового.