На ножах - 03

- Ну да, - быстро перебила его на полуслове генеральша, - конечно, года идут и для меня, но между тем меня еще до сей поры никто не звал старухой, вы разве первый будете так нелюбезны?
- Помилуй Бог! - отвечал, рассмеявшись, Висленев. - Я поражен, оставив здесь вас скромным ландышем и видя вас теперь на том же самом месте...
- Не скажете ли пышною лилией?
- Почти. Но вот кто совсем не изменяется, так это Филетер Иванович! - обратился Висленев к майору. - Здравствуйте, мой "грубый материалист"!12
Они поцеловались.
- Ничего не переменился! Только нос разве немножко покраснел, - воскликнул снова, обозревая майора, Висленев.
- Нос красен оттого, что у меня насморк вечный, как Вечный жид, - отвечал Форов.
- А вам сегодня сколько стукнуло?
- Да пятьдесят два, девять месяцев.
- Девять месяцев? Ах, да, у вас ведь особый счет.
- Конечно, как следует.
- А дети у вас есть?
- Не знаю, но очень может быть, что и есть.
- И опять все врет, - заметила жена.
Висленев подал руку Катерине Астафьевне.
- Вас, тетушка, я думаю, можно и поцеловать?
- Если тебе, милый друг, не противно, сделай милость, поцелуемся. Висленев и Катерина Астафьевна три раза поцеловались.
- Вы переменились, но немного.
- Как видишь, все толстею.
Иосаф Платонович обернулся к Подозерову, протянул и ему руку, и приняв серьезную мину, посмотрел на него молча ласковым, снисходительным взглядом.
- Вы много изменились, - сказал Висленев, удерживая его руку в своей руке.
- Да, все стареем, - отвечал Подозеров.
- "Стареем"! Рано бы еще стареть-то!
- Ну нет, пожалуй, и пора.
- Вот и пора! чуть стукнет тридцать лет, как мы уж и считаем, что мы стареем. Вам ведь, я думаю, лет тридцать пять, не больше?
- Мне тридцать два.
- Изволите ли видеть, век какой! Вон у вас уже виски седые. А у меня будет к вам просьба.
- Очень рад служить.
- То есть еще и не своя, а приятеля моего, с которым я приехал, Павла Николаевича Горданова: с ним по лености его стряслось что-то такое вопиющее. Он черт знает что с собой наделал: он, знаете, пока шли все эти пертурбации, нигилистничанье и всякая штука, он за глаза надавал мужикам самые глупые согласия на поземельные разверстки, и так разверстался, что имение теперь гроша не стоит. Вы ведь, надеюсь, не принадлежите к числу тех, для которых лапоть всегда прав пред ботинком?
- Решительно не принадлежу.
- Вы за крупное землевладение?
- Ни за крупное, ни за дробное, а за законное, - отвечал Подозеров.
- Ну в таком случае вы наша опора! Вы позволите нам побывать у вас на днях?
- Сделайте милость, я дома каждое утро до одиннадцати часов.
- Впрочем... сестра! - обратился Висленев к Ларисе, удерживая в своей руке руку Подозерова, - теперь всего ведь семь часов, не позволишь ли попросить тебя велеть приготовить что-нибудь часам к одиннадцати?
- Охотно, брат, охотно.
В это время они прошли весь сад и стояли у террасы.
- Право, - продолжал Висленев, - что-нибудь такое, что Бог послал, что напомнило бы святой обычай старины.13Можно?
Лариса кивнула в знак согласия головою:
- Я очень рада.
- Так вот, Андрей Иваныч, - отнесся Висленев к Подозерову, - теперь часочек я приберусь, сделаю кое-как мой туалет, отправлюсь и привезу с собой моего приятеля, - он тут сирота, а к десяти часам позвольте вас просить прийти побеседовать, вспомнить старину и выпить рюмку вина за упокой прошлого и за многие лета грядущего.
- От таких приглашений, Иосаф Платонович, не отказываются, - отвечал Подозеров.
- Вашу руку! - и Висленев, взяв руку Подозерова, крепко сжал ее в своей руке и сказал: "До свидания".
Всем остальным гостям он поклонился общим поклоном и тоже от всех взял слово вечером прийти к Ларисе на ужин.
Гости ушли.
Висленев, взойдя с сестрою и теткою в дом, направился прямо в свой кабинет, где еще раз умылся и переоделся, прихлебывая наскоро поданный ему сюда чай, - и послал за извозчиком.
- Брат! - сказала ему Лариса, когда он вышел в зал и оправлялся перед большим зеркалом, - не дать ли знать Бодростиной, что ты приехал?
- Кому это? Глафире Васильевне?
- Да.
- Что ты это! Зачем?
- Да, может быть, и она захотела бы приехать?
- Бог с ней совсем!
- За что же это?
- Да так; на что она здесь?
- Она очень умная и приятная женщина.
- Ну, мне она вовсе не приятная, - пробурчал Висленев, обтягивая воротник рубашки.
- А неприятна, так и не надо, но только как бы она сама не заехала.
- Будет предосадно.
- И еще вот что, Жозеф: ты позвал вечером Синтянину?
- Кажется... да.
- Нет, наверное да. Так зайди же к ним, позови генерала Ивана Демьяныча.
Висленев оборотился к сестре и сморщился.
- Что такое? - проговорила Лариса.
- Так, знаешь, там доносом пахнет, - отвечал Висленев.
Лариса вспыхнула и нетерпеливо сказала:
- Полно, пожалуйста: мы об этом никогда не говорим и не знаем; а Александрина... такая прекрасная женщина...
- Но дело-то в том, что если вы чего не знаете, то я это знаю! - говорил смеясь, Висленев. - Знаю, дружок, Ларушка, все знаю, даже и то, какая прекрасная женщина эта Александра Ивановна.
Лариса промолчала.
- Да, сестра, - говорил он, наклонив к Ларисе голову и приподняв на виске волосы, - здесь тоже в мои тридцать лет есть серебряные нити, и их выпряла эта прекрасная белая ручка этой прекрасной Александры Ивановны... Так уж предоставь мне лучше вас знать эту Александру Ивановну, - заключил он, ударяя себя пальцем в грудь, и затем еще раз сжал сестрину руку и уехал.
Лариса глядела ему вслед. "Все тот же самый! - подумала она, - даже десять раз повторяет, что ему тридцать лет, когда ему уж тридцать пятый! Бедный, бедный человек!"
Она вздохнула и пошла распорядиться своим хозяйством и туалетом к встрече приезжего гостя.

Глава пятая. На все ноги кован

Павел Николаевич Горданов, которого Висленев назвал "сиротою", не терпел никаких недостатков в своем временном помещении. Древняя худая слава губернских пристанищ для проезжающих теперь уже почти повсеместно напраслина. В большинстве сколько-нибудь заметных русских городов почти всегда можно найти не только чистый номер, но даже можно получить целый "ложемент", в котором вполне удобно задать обед на десять человек и вечерок на несколько карточных столов.
Такой ложемент из трех комнат с передней и ванной, и с особым ходом из особых сеней занял и Павел Николаевич Горданов. С него спросили за это десять рублей в сутки, - он не поторговался и взял помещение. Эта щедрость сразу дала Горданову вес и приобрела ему почтение хозяина и слуг.
Павел Николаевич на первых же порах объявил, что он будет жить здесь не менее двух месяцев, договорил себе у содержателя гостиницы особого слугу, самого представительного и расторопного изо всего гостиничного штата, лучший экипаж с кучером и парою лошадей, - одним словом, сразу стал не на обыкновенную ногу дюжинного проезжающего, а был редким и дорогим гостем. Его огромные юфтовые чемоданы, строченные цветным шелком и изукрашенные нейзильберными14винтами и бляхами с именем Горданова; его гардероб, обширный как у актрисы, батистовое белье, громадные портфели и несессеры, над разбором которых отряженный ему слуга хлопотал целый час, проведенный Висленевым у сестры, все это увеличивало обаяние, произведенное приезжим.
Через час после своего приезда Павел Николаевич, освежившись в прохладной ванне, сидел в одном белье пред дорожным зеркалом в серебряной раме и чистил костяным копьецом ногти.
Горданов вообще человек не особенно представительный: он не высок ростом, плечист, но не толст, ему тридцать лет от роду и столько же и по виду; у него правильный, тонкий нос; высокий, замечательно хорошо развитый смелый лоб; черные глаза, большие, бархатные, совсем без блеска, очень смышленые и смелые. Уста у него свежие, очерченные тонко и обрамленные небольшими усами, сходящимися у углов губ с небольшою черною бородкой. Кисти ослепительно белых рук его малы и находятся в некоторой дисгармонии с крепкими и сильно развитыми мышцами верхней части. Говорит он голосом ровным и спокойным, хотя левая щека его слегка подергивается не только при противоречиях, но даже при малейшем обнаружении непонятливости со стороны того, к кому относится его речь.
- Человек! как вас зовут? - спросил он своего нового слугу после того, как выкупавшись и умывшись сел пред зеркалом.
- Ефим Федоров, ваше сиятельство, - отвечал ему лакей, униженно сгибаясь пред ним.
- Во-первых, я вас совсем не спрашиваю, Федоров вы или Степанов, а во-вторых, вы не смейте меня называть "вашим сиятельством". Слышите?
- Слушаю-с.
- Меня зовут Павел Николаевич.
- Слушаю-с, Павел Николаевич.
- Вы всех знаете здесь в городе?
- Как вам смею доложить... город большой.
- Вы знаете Бодростиных?
- Помилуйте-с, - отвечал, сконфузясь, лакей.
- Что это значит?
- Как же не знать-с: предводитель!
- Узнайте мне: Михаил Андреевич Бодростин здесь в городе или нет?
- Наверное вам смею доложить, что их здесь нет, - они вчера уехали в деревню-с.
- В Рыбецкое?
- Так точно-с.
- Вы это наверно знаете?
- У нас здесь на дворе почтовая станция: вчера они изволили уехать на почтовых.
- Все равно: узнайте мне, один он уехал или с женой?
- Супруга их, Глафира Васильевна, здесь-с. Они, не больше часу тому назад, изволили проехать здесь в коляске.
Горданов лениво встал, подошел к столу, на котором был расставлен щегольской письменный прибор, взял листок бумаги и написал: "Я здесь к твоим услугам: сообщи, когда и где могу тебя видеть".
Запечатав это письмо, он положил его под обложку красиво переплетенной маленькой книжечки, завернул ее в бумагу, снова запечатал и велел лакею отнести Бодростиной. Затем, когда слуга исчез, Горданов сел перед зеркалом, развернул свой бумажник, пересчитал деньги и, сморщив с неудовольствием лоб, долго сидел, водя в раздумьи длинною ручкой черепаховой гребенки по чистому, серебристому пробору своих волос.
В это время в дверь слегка постучали.
Горданов отбросил в сторону бумажник и, не поворачиваясь на стуле, крикнул:
- Войдите!
Ему видно было в зеркало, что вошел Висленев.
- Фу, фу, фу, - заговорил Иосаф Платонович, бросая на один стул пальто, на другой шляпу, на третий палку. - Ты уже совсем устроился?
- Как видишь, сижу на месте.
- В полном наряде и добром здоровье!
- Даже и в полном наряде, если белье, по-твоему, составляет для меня полный наряд, - отвечал Горданов.
- Нет, в самом деле, я думал, что ты не разобрался.
- Рассказывай лучше, что ты застал там у себя и что твоя сестра?
- Сестра еще похорошела.
- То была хороша, а теперь еще похорошела?
- Красавица, брат, просто волшебная красавица!
- Наше место свято! Ты меня до крайности интересуешь похвалами ее красоте.
- И не забудь, что ведь нимало не преувеличиваю.
- Ну, а твоя, или ci-devant15твоя генеральша... коварная твоя изменница?
- Ну, та уж вид вальяжный имеет, но тоже, черт ее возьми, хороша о ею пору.
- За что же ты ее черту-то предлагаешь? Расскажи же, как вы увиделись, оба были смущены и долго молчали, а потом...
- И тени ничего подобного не было.
- Ну ты непременно, чай, пред ней балет протанцевал, дескать: "ничтожество вам имя"16, а она тебе за это стречка по носу?
- Представь, что ведь в самом деле это было почти так.
- Ну, а она что же?
- Вообрази, что ни в одном глазу: шутит и смеется.
- В любви клянется и изменяет тут же шутя?
- Ну, этого я не сказал.
- Да этого и я не сказал; а это из Марты17, что ли, - не помню. А ты за которой же намерен прежде приударить?
Висленев взглянул на приятеля недоумевающим взглядом и переспросил:
- То есть как за которою?
- То есть за которою из двух?
- Позволь, однако, любезный друг, тебе заметить, что ведь одна из этих двух, о которых ты говоришь, мне родная сестра!
- Тьфу, прости, пожалуйста, - отвечал Павел Николаевич: - ты меня с ума сводишь всеми твоими рассказами о красоте, и я, растерявшись, горожу вздор. Извини, пожалуйста: а уж эту последнюю глупость я ставлю на твой счет.
- Можешь ставить их на мой счет сколько угодно, а что касается до ухаживанья, то нет, брат, я ни за кем: я, братец, тон держал, да, серьезный тон. Там целое общество я застал: тетка, ее муж, чудак, антик, нигилист чистой расы...
- Скажи, пожалуйста! а здесь и они еще водятся? Висленев посмотрел на него пристально и спросил:
- А отчего же им не быть здесь? Железные дороги... Да ты постой... ведь ты его должен знать.
- Откуда и почему я это должен?
- А помнишь, он с Бодростиным-то приезжал в Петербург, когда Бодростин женился на Глафире? Такой... бурбон немножко!
- Hoc с красниной?
- Да, на нутро немножко принимает.
- Ну помню: как бишь его фамилия?
- Форов.
- Да, Форов, Форов, - меня всегда удивляла этимология этой фамилии. Ну, а еще кто же там у твоей сестры?
- Один очень полезный нам человек.
- Нам? - удивился Горданов.
- Да; то есть тебе, самый влиятельный член по крестьянским делам, некто Подозеров. Этого, я думаю, ты уж совсем живо помнишь?
- Подозеров?.. я его помню? Откуда и как: расскажи, сделай милость.
- Господи! Что ты за притворщик!
- Во-первых, ты знаешь, я все и всех позабываю. Рассказывай: что, как, где и почему я знал его?
- Изволь: я только не хотел напоминать тебе неприятной истории: этот Подозеров, когда все мы были на четвертом курсе, был распорядителем в воскресной школе.
Горданов спокойно произнес вопросительным тоном:
- Да?
- Ну да, и... ты, конечно, помнишь все остальное?
- Ничего я не помню.
- История в Ефремовском трактире?
- И никакой такой истории не помню, - холодно отвечал Горданов, прибирая волосок к волоску в своей бороде.
- Так я тебе ее напомню.
- Сделай милость.
- Мы зашли туда все вчетвером: ты, я, Подозеров и Форов, прямо с бодростинской свадьбы, и ты хотел, чтобы был выпит тост за какое-то родимое пятно на плече или под плечом Глафиры Васильевны.
- Ты, друг любезный, просто лжешь на меня; я не дурак и не могу объявлять таких тостов.
- Да; ты не объявлял, но ты шепнул мне на ухо, а я сказал.
- Ах ты сказал... это иное дело! Ты ведь тоже тогда на нутро брал, тебе, верно, и послышалось, что я шептал. Ну, а что же дальше? Он, кажется, тебя побил, что ли?
- Ну, вот уж и побил! ничего подобного не было, но он заставил меня сознаться, что я не имею права поднимать такого тоста.
- Однако он, значит, мужчина молодец! Ну, ты, конечно, и сознался?
- Да; по твоему же настоянию и сознался: ты же уговорил меня, что надо беречь себя для дела, а не ссориться из-за женщин.
- Скажи, пожалуйста: как это я ничего этого не помню?
- Ну полно врать: помнишь! Прекрасно ты все помнишь! Еще по твоему же совету... ты же сказал, что ты понимаешь одну только такую дуэль, по которой противник будет наверняка убит. Что, не твои это слова?
- Ну, без допроса, - что же дальше?
- Пустили слух, что он доносчик.
- Ничего подобного не помню.
- Ты, Павел Николаич, лжешь! это все в мире знают.
- Ну да, да, Иосаф Платоныч, непременно "все в мире", вы меньшею мерой не меряете! Ну и валяй теперь, сыпь весь свой дикционер18: "всякую штуку", "батеньку" и "голубушку"... Эх, любезный друг! сколько мне раз тебе повторять: отучайся ты от этого поганого нигилистического жаргона. Теперь настало время, что с порядочными людьми надо знаться.
- Ну, так просто: все знают.
- Ошибаешься, и далеко не все: вот здешний лакей, знающий здесь всякую тварь, ничего мне не доложил об этаком Подозерове, но вот в чем дело: ты там не того?..
- Что такое?
- Балет-то танцевал, а, надеюсь, не раскрывался бутоном?
- То есть в чем же, на какой предмет, и о чем я могу откровенничать?
Ты ведь черт знает зачем меня схватил и привез сюда; я и сам путем ничего иного не знаю, кроме того, что у тебя дело с крестьянами.
- И ты этого, надеюсь, не сказал?
- Нет, это-то, положим, я сказал, но сказал умно: я закинул только слово. Горданов бросил на него бархатный взгляд, обдававший трауром, и внятно, отбивая каждое слово от слова, протянул:
- Ты это сказал? Ты, милый, умен как дьякон Семен, который книги продал, да карты купил. И ты претендуешь, что я с тобой не откровенен" Ты досадуешь на свою второстепенную роль. Играй, дружок, первую, если умеешь.
- Паша, я ведь не знаю, в чем дело?
- Дело в истине, изреченной в твоей детской прописи: "истинный способ быть богатым состоит в умерении наших желаний". Не желай ничего знать более того, что тебе надо делать в данную минуту.
- Позволь, голубушка, - отвечал Висленев, перекатывая в руках жемчужину булавки Горданова. - Я тебя очень долго слушал.
- И всегда на этом выигрывал.
- Кроме одного раза.
- Какого?
- Моей женитьбы.
- Что же такое? и тут, кажется, обмана не было: ты брал жену во имя принципа. Спас женщину от родительской власти.
- То-то, что все это вышло вздор: не от чего ее было спасать.
- Ну ведь я же не мог этого знать! Да и что ты от этого потерял, что походил вокруг аналоя? Гиль!19
- Да, очень тебе благодарен! Я и сам когда-то так рассуждал, а теперь не рассуждаю и знаю, что это содержания требует.
- Ну вот видишь, зато у тебя есть один лишний опыт.
- Да, шути-ка ты "опыт". Запрягся бы ты сам в такой опыт!
- Ты очень добр ко мне. Я, брат, всегда сознавался, что я пред тобою нуль в таких делах, где нужно полное презрение к преданию: но ведь зато ты и был вождь, и пользовался и уважением и славой, тобой заслуженными, я тебе незавидовал.
- Ах, оставь, пожалуйста, Павел Николаевич, мне вовсе не весело. Горданов оборотился к Висленеву, окинул его недовольным взглядом и спросил:
- Это еще что такое значит? Чем ты недовольна, злополучная тень, и чего еще жаждешь?20
- Да что ж ты шутишь?
- Скажите, пожалуйста! А чего бы мне плакать?
- Не плачь, но и не злорадствуй. Что там за опыт я получил в моей женитьбе? Не новость, положим, что моя жена меня не любит, а любит другого, но... то, что...
- Ну, а что же новость?
- Что? - крикнул Висленев. - А то, что она любит черт знает кого да и его не любит.
- А тебе какое дело?
- Она любит ростовщика, процентщика.
- А тебе, повторяю, какое до этого дело?
- Какое дело? такое, что это подлость... тем более, что она и его не любит?
- Так что же ты за него, что ли, обижаешься?
- За кого?
- За Тихона Ларионовича?
- О, черт бы его побрал! еще имя этого проклятого здесь нужно.
- Шут ты, - сказал мягко Горданов и, встав, начал одеваться. - Шут и" более ничего! Какое тебе до всего этого дело?
- Ах, вот, покорно вас благодарю: новый министр юстиции явился и рассудил! Что мне за дело? А имя мое, и ведь все знают, а дети, черт их возьми, а дети... Они "Висленевы", а не жиды Кишенские.
- Скажите, какая важная фамилия: "Висленев"! Фу, черт возьми! Да им
же лучше, что они не будут такие сумасшедшие, как ты! Ты бы еще радовался, что она не на твоей шее, а еще тебе же помогала.
Висленев не отвечал и досадливо кусал ногти. Горданов продолжал одеваться: в комнате минут пять продолжалось молчание.
- Ты ему сколько должен, Кишенскому-то? Висленев промолчал.
- Да что же ты это на меня, значит, сердишься за то, что женился нехорошо, или за то, что много должен?
Висленев опять промолчал. -
- Вот престранная, ей-Богу, порода людей! - заговорил, повязывая пред зеркалом галстук, Горданов, - что только по ихнему желанию ни случится, всем они сами же первые сейчас недовольны. Захотел Иосаф Платонович быть вождем политической партии, - был, и не доволен: подчиненные не слушаются; захотел показать, что для него брак гиль, - и женился для других, то есть для жены, и об этом теперь скорбит, брезговал собственностью, коммуны заводил21, а теперь душа не сносит, что карман тощ; взаймы ему человек тысчонок десяток дал, теперь, зачем он дал? поблагородничал, сестре свою часть подарил, и об этом нынче во всю грудь провздыхал; зачем не на общее дело отдал, зачем не бедным роздал? зачем не себе взял?
- Ну извини, пожалуйста: последнего я никогда не говорил.
- Ну полно, брат Жозеф, я ведь давно читаю тебя насквозь. А ты скажи, что это у вас, родовое, что ли? И сестра твоя такая?
- Оставь мою сестру; а читать меня немудрено, потому что в таких каторжных сплетениях, в каких я, конечно, пожалеешь о всяком гроше, который когда-нибудь употреблял легкомысленно.
- Ну вот то-то и есть!
- Да, но все-таки, я, конечно, уж, если за что на себя не сетую, так это за то, что исполнил кое-как свой долг по отношению к сестре. Да и нечего о том разговаривать, что уже сделано и не может быть переделано.
- Отчего же не может быть переделано? дар дарится и возвращается.
- Какой вздор!
- Не смей, Иосафушка, закона называть вздором.
- И неужто ты думаешь, что я когда-нибудь прибегнул бы к такому средству?
- Ни за что не думаю.
- Очень тебе благодарен хоть за это. Я нимало не сожалею о том, что я отдал сестре, но только я охотно сбежал бы со света от всех моих дел.
- Да куда, странничек, бежать-то? Это очень замысловатая штучка! в поле холодно, в лесу голодно. Нет, милое дитя мое Иосаф Платоныч, не надо от людей отбиваться, а надо к людям прибиваться. Денежка, мой друг, труд любит, а мы с тобой себе-то хотя давай не будем лгать: мы, когда надо было учиться, свистели; когда пора была грош на маленьком месте иметь, сами разными силами начальствовали; а вот лето-то все пропевши к осени-то и жутко становится.
- Ах, жутко, Поль, жутко!
- То-то и есть, но нечего же и головы вешать. С азбуки нам уже начинать поздно, служба только на кусок хлеба дает, а люди на наших глазах миллионы составляют; и дураков, надо уповать, еще и на наш век хватит. Бабы-то наши вон раньше нас за ум взялись, и посмотри-ко ты, например, теперь на Бодростину... Та ли это Бодростина, что была Глаша Акатова, которая, в дни нашей глупости, с нами ради принципа питалась снятым молоком? Нет! это не та!
- И как она в свою роль вошла! говорят, совсем природная дюшесса, герцогиня.
- Да и удивляться нечего; а почему? А потому что есть царь в голове. Чего ей не быть дюшессой? Она всем сумела бы быть. Вот это-то и надо иметь в уме таким людям, как мы с тобой, которые ворчали, что делать состояние будто бы "противно природе". Кто идет в лес по малину спустя время, тому одно средство: встретил кого с кузовом и отсыпь себе в кузовок.
- А что если бы твои эти слова слышал бы кто-нибудь посторонний? - спросил, щуря глаза и раскачивая ногою, Висленев.
- Что же: сказал бы, что я подлец?
- Наверно.
- И наверно соврал бы; потому что сам точно так же, подлец, думает. Ты хочешь быть добр и честен?
- Конечно.
- Так будь же прежде богат, чтобы было из чего добрить и щедрить, а для этого... пересыпай, любезный, в свой кузов из кузова тех, от кого, как от козла, ни шерсти, ни молока. А что скажут?.. Мы с тобой, почтенный коллега, сбившись с толку в столицах, приехали сюда дела свои пристраивать, а не нервничать, и ты, пожалуйста, здесь все свои замашки брось и не хандри, и тоже не поучай, понимаешь... соглашайся. Время, когда из Петербурга можно было наезжать в провинции с тем, чтобы здесь пропагандировать да развивать свои теории, прошло безвозвратно. Вы, господа "передовые", трунили, что в России железных дорог мало, а железные дороги вам первая помеха; они наделали, что Питер совсем перестает быть оракулом, и теперь, приехав сюда из Петербурга, надо устремлять силы не на то, чтобы кого-нибудь развивать, а на то, чтобы кого-нибудь... обирать. Это одно еще пока ново и не заезжено. Висленев молчал.
- Но только вот что худо, - продолжал Горданов, - когда вы там в Петербурге считали себя разных дел мастерами и посылали сюда разных своих подмастерьев, вы сами позабывали провинцию, а она ведь иной раз похитрей Петербурга, и ты этого, пожалуйста, не забывай. В Петербурге можно, целый век ничего умного не сделавши, слыть за умника, а здесь... здесь тебя всего разберут, кожу на тебе на живом выворотят и не поймут...
- Да я это сто раз проводил в моих статьях, но ты, с твоим высоким о себе мнением, разумеется, ничего этого не читал.
- Напротив, я "читал и духом возмутился, зачем читать учился". Ты все развиваешь там, что в провинции тебя не поймут. Да, любезный друг, пожалуй что и не поймут, но не забудь, что зато непременно разъяснят. Провинция - волшебница Всеведа; она до всего доберется. И вы вот этого-то именно и не чаете, и оттого в Петербурге свистите, а здесь как раз и заревете. Советую тебе прежде всего не объявляться ни под какою кличкой, тем более, что, во-первых, всякая кличка гиль, звук пустой, а потом, по правде тебе сказать, ты вовсе и не нигилист, а весьма порядочный гилист. Гиль заставила тебя фордыбачить и отказываться от пособия, которое тебе Тихон Ларионыч предлагал для ссудной кассы, гиль заставила тебя метаться и искать судебных мест, к которым ты неспособен; гиль загнала тебя в литературу, которая вся яйца выеденного не стоит, если бы не имела одной цели - убить литературу; гиль руководит тобой, когда ты всем и каждому отрицаешься от нигилизма; одним словом, что ты ни ступишь, то это все гиль. Держись, пожалуйста, умней, мой благородный вождь, иначе ты будешь свешен и смерян здесь в одну неделю, и тебя даже подлецом не назовут, а просто нарядят в шуты и будут вышучивать! а тогда уж и я не стану тебя утешать, а скажу тебе: выпроси, друг Иосаф Платоныч, у кого-нибудь сахарную веревочку и подвесся минут на десять.
- Ты, однако, очень своеобразно утешаешь.
- Да, именно очень своеобразно; я не развожу вам разводов о "силе и материи", а ищу действующей силы, которая бы нашу голову на плечи поставила. Висленев в отчаянии всплеснул руками.
- Да где же эта сила, Поль? - воскликнул он почти со слезами на глазах.
- Вот здесь, в моем лбу и в твоем послушании и скромности. Я тебе это сказал в Москве, когда уговорил сюда ехать, и опять тебе здесь повторяю то же самое. Верь мне; вера не гиль, она горы двигает; верь в меня, как я в тебя верю, и ты будешь обладать и достатком, и счастием.
- Полно, пожалуйста, где ты там в меня веришь?
- А уж я другому наверно бы не отдал портфеля с полусотней тысяч денежных бумаг.
- А я кстати не знаю, зачем ты их мне отдал? Возьми их Бога ради!
- Нельзя, мой милый; я живу в гостинице.
- Да все равно, конечно: ключ ведь у тебя?
В это время в комнату явился слуга, посланный Гордановым с книгою к Бодростиным, и вручил ему маленькую записочку, на которую тот только взглянул и тотчас же разорвал ее в мельчайшие лепесточки. Долго, впрочем, в ней нечего было и читать, потому что на маленьком листке была всего одна коротенькая строчка, написанная мелким женским почерком. Строчка эта гласила! "12 chez vous".22
Горданова на минуту только смутила цифра 12. К какой поре суток она относилась? Впрочем, он сейчас же решил, что она не может относиться к полудню; некстати также, чтоб это касалось какой-нибудь и другой полуночи, а не той, которая наступит вслед за нынешним вечером.
"Она всегда толкова, и дело здесь, очевидно, идет о сегодня", - сказал он себе и, положив такое решение, вздохнул из глубины души и, обратись к сидевшему в молчании Висленеву, добавил: - так-то, так-то, брат Савушка; все у нас с тобой впереди и деньги прежде всего.
- Ах, деньги важная вещь!
- Еще бы! Деньги, дитя мое, большой эффект в жизни. И вот раз, что они у нас с тобой явятся в изобилии, исцелятся даже и все твои язвы сердечные. Прежде же всего надобно заботиться о том, чтобы поправить грех юности моей с мужичонками. Для этого я попрошу тебя съездить в деревню с моею доверенностью.
- Хорошо; я поеду.
- Я дам тебе план и инструкции, как действовать, а самому мне нужно будет тем временем остаться здесь. А еще прежде того, есть у тебя деньги или нет?
- Откуда же они, голубчик Павел? Из ста рублей...
- Да полно вычислять!
Горданов развернул свой портфель, вынул из него двести рублей и подал Висленеву.
- Мне, право, совестно, Поль... - заговорил Висленев, протягивая руку к деньгам.
- Какой же ты после этого нигилист, если тебе совестно деньги брать? Бери, пожалуйста, не совестись. Недалеко время, когда у тебя будут средства, которыми ты разочтешься со мною за все сразу.
- Ах, только будут ли они? будут ли когда-нибудь? - повторял Висленев, опуская деньги в карман.