Марина Цветаева - Дневниковая проза - 4

В нашем Наркомнаце есть домашняя церковь, - соллогубовская, конечно. Рядом с моей розовой залой. Недавно с "белым негром" прокрались. Тьма, сверкание, дух как из погреба. Стояли на хорах. "Белый негр" крестился, я больше думала о предках (привидениях!). В церкви мне хочется молиться только, когда поют. А Бога в помещении вообще не чувствую.
Любовь - и Бог. Как это у них спевается? (Любовь, как стихия любовного. Эрос земной.) Кошусь на своего белого негра: молится, глаза невинные. С теми же невинными глазами, теми же моленными устами...
Если бы я была верующей и если бы я любила мужчин, это во мне бы дралось, как цепные собаки.
Отец моего "белого негра" служит швейцаром в одном из домов (дворцов), где часто бывает Ленин (Кремль). И мой "белый негр", часто бывая на службе у отца, постоянно видит Ленина. - "Скромный такой, в кепке".
Белый негр - белогвардеец, то есть, чтобы не смешивать: любит белую муку, сахар и все земные блага. И, что уже серьезнее, горячо и глубоко богомолен.
- Идет он мимо меня, М<арина> И<вановна>, я: "Здрасьте, Владимир Ильич!" - а сама (дерзко-осторожный взгляд вокруг): - Эх, что бы тебя, такого-то, сейчас из револьвера! Не грабь церквей! (разгораясь): - И знаете, М<арина> И<вановна>, так просто, вынула револьвер из муфты и ухлопала!.. (Пауза). - Только вот стрелять не умею... И папашу расстреляют...
Попади бы мой негр в хорошие руки, умеющие стрелять и умеющие учить стрелять, и, что больше, - умеющие губить и не жалеть - э - эх!..
__________
Есть у нас в комиссариате одна старая дева - тощая - с бантом - влюбленная в своих великовозрастных братьев-врачей, достающая им по детским карточкам шоколад, - проныра, сутяга, между прочим, знающая языки ("такая семья"), и т. д. Когда она слышит о чьей-нибудь болезни, то - с непоколебимой уверенностью - и точно отрубая что-то рукой - определяет: "Заразилась", или "Заразился", смотря по тому, идет ли речь о лице женского или мужского пола.
Тиф или ишиас - у нее всё с<ифи>лис.
Стародевический психоз.
__________
А есть другая - пухлая, сырая, бабушкина внучка, подружка моего белого негра, провинциалочка. Это совсем трогательная девочка. Только недавно приехала из Рыбинска. Дома остались бабушка и братец. Двойной и неистощимый кладезь блаженств.
- Наша бабушка такая: маленьких детей не выносит. Грудного нипочем на руки не возьмет: запах, говорит, от них и беспокойство. Ну, а подрастут - ничего. Нарядит, научит. Меня с шестого года растила. "Кушать хочешь?" - "Хочу" - "Ну, иди на кухню, смотри, как обед готовится". Так я с десяти лет уж решительно все умела (оживляясь): не только пироги там, котлеты, - и паштеты, и заливное, и торты... Так же и с шитьем: "Ты девочка, тебе женщиной быть, хозяйкой, детей-мужа обшивать". Я - бегать, она меня за ручку да на скамеечку: "платки подрубай", "полотенца меть", а война началась - на раненых. Сама кроила, сама шила. Потом папаша женился - сиротка я - братец народился, все приданое ему сама... Все пеленки с меточками, гладью... А одеяльце его, в чем гулять выносят, так все моим кружевом обшито, в четыре пальца, кремовое... (Блаженно:) - Ведь бабушка меня и вязать и гладью... Пяльцы мне собственные заказала... Мы богато жили! А всё сама! И бабушка сама, и я сама... Я не могу, чтобы руки зря лежали!
Смотрю на руки: ручки: золотые! Маленькие, пухлые: стройные востроватые пальчики. Крохотное колечко с бирюзинкой. Был жених, недавно расстрелян в Киеве.
- Мне его приятель писал, тоже студент-медик. Выходит мой Коля из дому, двух шагов не прошел - выстрелы. И прямо к его ногам человек падает. В крови. А Коля - врач, не может же он раненого оставить. Оглянулся: никого. Ну и взял, стащил к себе в дом, три дня выхаживал, - Офицер белый оказался. Α на четвертый пришли, забрали обоих, вместе и расстреляли...
Ходит в трауре. Лицо из черноты землисто-серое. Недоедание, недосыпание, одиночество. Тошная, непонятная, непривычная работа в Комиссариате. Призрак жениха. Беспризорность.
Бедная тургеневская мещаночка! Эпическая сиротка русских сказок! Ни в ком, как в ней, я так не чувствую великого сиротства Москвы 1919 г. Даже в себе.
Недавно заходила ко мне, стояла над моими развороченными сундуками: студенческий мундир, офицерский френч, сапоги, галифе, - погоны, погоны, погоны...
- Марина Ивановна, вы лучше закройте. Закройте и замок повесьте. Пыль набивается, летом моль съест... Может, еще вернется...
И, задумчиво разглаживая какой-то беспомощный рукав:
- Я бы так не могла. Совсем как человек живой... Я и сейчас плачу...
__________
Недавно были с ней в оперетке: она, "белый негр" и я (в первый раз в жизни). Напевы милые, стихи плохие. Сух и жесток русский язык в польских устах. Но... какая-то любовь, но... вне селедок и кошелок, но... свет, смех, жест!
Убожество? Но мне чем хуже - тем лучше. "Настоящее искусство" меня бы сейчас оскорбило. Все требования бы встали: "я не скот!"
А так - подделка за подделку: после фарса советского - полусветский фарс.
__________
Два слова еще о моей "невесте". С глазами, заплаканными по жениху (чудесные, карие), часами и жалобно выматывает себе и окружающим душу: "Я так люблю все жирное и сладкое... Я раньше гораздо полнее была... Я без сливочного масла жить не могу... Мне мороженая картошка в рот не идет"...
О ты, единственное блюдо
Коммунистической страны!
(Стих о вобле в меньшевицкой газете "Всегда вперед"),
__________
Мой помощник.
Наш стол обогатился новым сотрудником (собездельником было бы точней). Богатырь, малиновый налив, волжанин. Вечно и зверски голоден. За обедом безнадежно просит надбавки: молча подставленная тарелка кротко и упорно вопиет. Ест всё.
Собой красавец: восемнадцать лет, румянец такой, что жарко рядом сидеть: пещь! Безбород и безус. Робок. Боится двинуться - знает, что сокрушит. Боится кашлянуть - знает, что оглушит.
Робость и кротость великана. У меня к нему нежность, как к огромному теленку: безнадежная, потому что дать - нечего.
Узрев его впервые у стола - уральского ведмедя над кружевом "Известий", мы с Ивановым одновременно усмехнулись. Что думал Иванов - не знаю, я же в ту секунду знала: "Завтра не приду, и послезавтра не приду, и после-послезавтра не приду. Буду стирать и писать".
Не приходила не три дня, а шесть. На седьмой являюсь. Стол чист - ни одной вырезки: как языком слизано. Иванова - ни признака. Медведь, расставив локти, один царствует.
Я, обеспокоено:
- А где Иванов? Где вырезки?
Медведь, сияя:
- Иванова я с тех пор в глаза не видал! Я здесь целую неделю один восседал.
Я, в ужасе:
- Но вырезки? Журнал вели?
Он, блаженно:
- Какое - журнал! Всё в корзине! Попытался было - перо плохое, бумага праховая, пишу - сам не разбираю. И такой сон на меня напал... К весне, должно быть.
(Я, мысленно: "Врешь, медведь, к зиме"!)
Он, продолжая:
- Ну, думаю, была-не была! Сгреб это я их, простыни-то эти, и в корзину. Утром прихожу - пусто. Должно быть, уборщица сожгла. И каждый день так. Маленькие все целы, для вас берег.
Выдвигает ящик: сонм белых бабочек!
И я, обольщенная строчкой и уже оторвавшись: мысленно:
"Сонм белых бабочек! Раз, две... четыре"...
(- нет! - )
Сонм белых девочек! Раз, две... четыре...
Сонм белых девочек! Да нет - в эфире
Сонм белых бабочек! Прелестный сонм
Великих маленьких княжон...
и, отрываясь, к "сотруднику":
- Сейчас мы все это восстановим... (мысленно: кроме великих княжон!) - разберите хронологически.
Он:
- Как это?
Я: - По числам. Ну, 5-ое февраля. Римское II - это февраль, Вам ясно? I - январь. II - февраль...
Не дышит и не мигает.
- Тогда, постойте... Тогда просто пишите письмо домой. Берите перо и пишите: "Милая мама, мне здесь очень скучно и голодно"... В этом роде, или наоборот: "Мне здесь очень весело и сытно". Потому что, иначе она огорчится. А я сейчас буду восстанавливать статьи Стеклова и Керженцева.
Он, восхищенно: - Из головы?!
Я: - Не из сердца же!
И, махом: "В статье от 5-го февраля 1919 г. "Белогвардейщина и белый слон"15 товарищ Керженцев утверждает"...
__________
Перекочевываем на новое пепелище, - из дома Ростовых в Иерусалимское подворье. Целых десять дней перебираемся. Докрадываем остатки ростовско-соллогубовского добра. Я взяла себе на память тарелку с гербом. В кирпично-красном поле-борзая. Лирическая кража, даже рыцарская: тарелка не глубокая и не мелкая, по нынешнему времени - явно для полужидкой воблы, а дома у меня на ней будет стоять чернильница.
Бедные соллогубовские эльзевиры! В раскрытых ящиках! Под дождем! Пергаментные переплеты, французские витиеватые литеры... Свозят возами. Библиотечной комиссией заведует Брюсов.
Везут: диваны, комоды, люстры. Рыцари мои остаются. Вписанные в стену портреты, кажется, тоже. На месте - дележ. Ревностный спор "столов".
- Это нашему заведующему!
- Нет, нашему!
- У нас уж стол карельской березы, к нему и кресло.
- Вот именно потому, что у вас стол, у нас будет кресло!
- Но нельзя же разбивать гарнитур!
Я, сентенциозно:
- Можно разбивать только головы! "Столы" бескорыстны, - мы все равно ничего не получим. Все в кабинеты заведующих. Влетает мой белый негр:
- Товарищ Эфрон! Если бы вы знали, как у Ц-лера хорошо! Секретер красного дерева, ковер, бронзовые бра! Точно в старое время! Хотите, посмотрим?
Бежим через этажи. Комната №... Отдел такой-то... Кабинет заведующего. Входим. Негр торжествующе:
- Ну?
- Еще бы подушку под ноги и болонку...
- Будет с него и кота! В глазах веселящийся бес.
- Товарищ Эфрон! Поймаем ему кота! Тут в 18-ой квартире есть. А?
Я, лицемерно:
- Но он здесь все загадит.
- Вот этого-то я и хочу! Громилы проклятые! Через три минуты кот выкраден и заперт. "Служба" кончена. Летим, родства не помня, со всех шести этажей.
- Товарищ Эфрон! Малиновая оттоманка-то, а?
- А графинины ковры-то, а?
Вдогон диаболическое мяуканье мстителя.
__________
Три насущных М.
- Ну, как довезли картошку?
- Да ничего, муж встретил.
- Вы знаете, надо в муку прибавлять картошку: 2/3 картошки, 1/3 муки.
- Правда? Нужно будет сказать матери. У меня: ни матери, ни мужа, ни муки.
__________
Мороженая картошка.
- Товарищ Эфрон! Картошку привезли! Мороженая!
Узнаю, конечно, позже всех, но дурные вести - всегда слишком рано.
"Наши" уехали в экспедицию, сулили сахарные россыпи и жировые залежи, проездили два месяца и привезли... мороженую картошку! По три пуда на брата. Первая мысль: как довезти? Вторая: как съесть? Три пуда гнили.
Картошка в подвале, в глубоком непроглядном склепе. Картошка сдохла, и ее похоронили, а мы, шакалы, разроем и будем есть. Говорят, привезли здоровую, но потом вдруг кто-то "запретил", а пока запрет сняли, картошка, сперва замерзнув, затем оттаяв, сгнила. На вокзале пролежала три недели.
Бегу домой за мешками и санками. Санки - Алины, детские, бубенцовые, с синими вожжами, - мой подарок ей из Владимирского Ростова. Просторное плетение корзиночкой, спинка обита кустарным ковром. Только двух собак запрячь - и айда! - в северное сияние...
Но собакой служила я, северное сияние же оставалось позади: ее глаза! Ей тогда было два года, она была царственна. ("Марина, подари мне Кремль!" - пальцем указывая на башни.) Ах, Аля! Ах, санки по полуденным переулкам! Моя тигровая шуба (леопард? барс?), которую Мандельштам, влюбившись в Москву, упорно величал боярской. Барс! Бубенцы!
У подвала длинный черед. Обмороженные ступени лестницы. Холод в спине: как втащить? Свои руки, - в эти чудеса я верю, но... три пуда вверх! По тридцати упирающимся и отбрасывающим ступеням! Кроме того, один полоз сломан. Кроме того, я не уверена в мешках. Кроме всего, я так веселюсь, что - умри! - не помогут.
Впускают партиями: по десяти человек. Все - парами, мужья прибежали со своих служб, матери приплелись. Оживленные переговоры, планы: тот обменяет, этот два пуда насушит, третий в мясорубку пропустит (это три пуда-то?!) - есть собираюсь, очевидно, только я.
- Товарищ Эфрон, добавочные брать будете? На каждого члена семьи полпуда. У вас есть удостоверение на детей? Кто-то:
- Не советую! Там одна слизь осталась. Кто-то еще:
- Загнать можно!
Продвигаемся. Охи, вздохи, временами - смех: в темноте чьи-то руки встретились: мужская с женской. (Мужская с мужской - не смешно.) Кстати, откуда это веселящее действие Эроса на малых сих? Вызов? Самооборона? Скудость средств выявления? Робость под прикрытием легкости? Дети ведь, испугавшись, тоже часто смеются. "L'amour n'est ni joyeux ni tendre".16
A может быть - верней всего - никакого amour, просто неожиданность: мужская с мужской - ругань, мужская с женской - смех. Неожиданность и безнаказанность.
Говорят о предстоящем суде над сотрудниками, - представили огромные счета и на закупленное и на прожитое: какие-то постои, подводы, извозчики... Себе, конечно, навезли всего.
- Вы заметили, как такой-то отъелся?
- А такой-то? Щеки лопаются!
Впустили. Навстречу ошалелая вереница санок. Полозья по ногам. Окрики. Тьма. Идем по лужам. Запах поистине тлетворный.
- Да посторонитесь же!!!
- Товарищ! Товарищ! Мешок лопнул!
Хлипь. Хлябь. Ноги уходят по щиколку. Кто-то, тормозя весь цуг, яростно разувается: валенки насквозь! Я давно уже не чувствую ног.
- Да свет-то когда-нибудь - будет?!
- Товарищи! Удостоверение потеряла! Ради всего святого - спичку!
Вспыхивает. Кто-то на коленях, в воде, беспомощно разгребает слизь.
- Да вы в карманах поищите! - Вы, может, дома забыли? - Да разве тут найдешь?! - Продвигайтесь! Продвигайтесь! - Товарищи, встречная партия! Берегись!!!
И - прогал. Прогал и водопад. Квадратная дыра в потолке, сквозь которую дождь и свет. Хлещет, как из дюжины труб. - Потонем! - Прыжки, скачки, кто-то мешок упустил, у кого-то в проходе санки завязли. - Господи!
__________
Картошка на полу: заняла три коридора. В конце, более защищенном, менее гнилая. Но иного пути к ней, кроме как по ней же, нет. И вот: ногами, сапогами... Как по медузьей горе какой-то. Брать нужно руками: три пуда. Не оттаявшая слиплась в чудовищные гроздья. Я без ножа. И вот, отчаявшись (рук не чувствую) - какую попало: раздавленную, мороженую, оттаявшую... Мешок уже не вмещает. Руки, окончательно окоченев, не завязывают. Пользуясь темнотой, начинаю плакать, причем тут же и кончаю.
- На весы! На весы! Кому на весы?!
Взваливаю, тащу.
Развешивают два армянина, один в студенческом, другой в кавказском. Белоснежная бурка глядит пятнистой гиеной. Точно архангел коммунистического Страшного Суда! (Весы заведомо врут!)
- Товарищ барышна! Не задерживай публику! Ругань, пинки. Задние напирают. Я загромоздила весь проход. Наконец, кавказец, сжалившись - или рассердившись, откатывает мой мешок ногой. Мешок, слабо завязанный, рассыпается. Клюканье. Хлипанье. Терпеливо и не торопясь подбираю.
__________
Обратный путь с картошкой. (Взяла только два пуда, третий утаила.) Сначала беснующимися коридорами, потом сопротивляющейся лестницей, - слезы или пот на лице, не знаю.

И не знаю, дождь иль слезы
На лице горят моем...

Может, и дождь! Дело не в этом! Полоз очень слаб, расщепился посредине, навряд ли доедем. (Не я везу санки, вместе везем. Санки - сподвижник по беде, а беда - картошка. Собственную беду везем!)
Боюсь площадей. Арбатской не миновать. Можно было с Пречистенского переулками, но там спуталась бы. Ни снега, ни льда: везу по воде, местами - по сухому. Задумчиво любуюсь на булыжники, уже розовые...
- О, как все это я любила!
Вспоминаю Стаховича. Увидь он меня сейчас, я бы неизбежно сделалась для него предметом гадливости. Все. вплоть до лица, в подтеках. Я не лучше собственного мешка. Мы с картошкой сейчас - одно.
- Да куда ты пре-ешь! Нешто это можно - прямо на людей?! Буржуйка бесхвостая!
- Конечно, бесхвостая, - только черти хвостатые! Кругом смех.
Солдат, не унимаясь:
- Ишь, шляпку нацепила! А морду-то умыть...
Я, в тон, указывая на обмотки:
- Ишь, тряпки нацепил!
Смех растет. Я, не желая упустить диалога, останавливаюсь, якобы поправляя мешок.
Солдат, расходясь:
- Высший класс называется! Интеллихенция! Без прислуги лица умыть не могут!
Какая-то баба, визгливо:
- А ты мыла дай! Мыло-то кто измылил? Почем мыло-то на Сухаревой, знаешь? Кто-то из толпы:
- Чего ему знать? Ему казенное идет! А вы, барышня, картошку везете?
- Мороженую. На службе дали.
- Известно, мороженую, - хорошая-то самим нужна! Подсобить, что ли?
Толкает, вожжи напрягаются, еду. Позади голос бабы - солдату:
- Что ж она, что в шляпе, не человек, что ль?
Рас - су - ди - ил!
__________
Итог дня: два чана картошки. Едим все: Аля, Надя, Ирина, я.
Надя - Ирине, лукаво:
- Кушай, Ирина, она сладкая, с сахаром.
Ирина, тупясь и отворачиваясь: - Ннне...
__________
20 марта.
Вместо "Монпленбеж", задумавшись, пишу "Монплэзир" (Monplaisir - нечто вроде маленького Версаля в XVIII в.).
Благовещение 1919 г.
Цены:
1 ф<унт> муки - 35 р<ублей>
1 ф<унт> картошки - 10 р<ублей>
10 ф<унтов> моркови - 7 р<ублей> 50 к<опеек>
1 ф<унт> луку - 15 р<ублей>
селедка - 25 р<ублей>
(Жалование - ставки у нас еще не прошли - 775 руб<лей> в месяц.)
__________
25-го апреля 1919 г.
Ухожу из Комиссариата. Ухожу, потому что не могу составить классификации. Пыталась, из жил лезла, - ничего. Не понимаю. Не понимаю, чего от меня хотят: "Составьте, сопоставьте, рассортируйте... Под каждым делением - подразделение". Все в одно слово, как спелись. Опросила всех: от заведующего отделом до одиннадцатилетнего курьера - "Совсем просто". И, главное, никто не верит, что не понимаю, смеются.
Наконец, села к столу, обмакнула перо в чернила, написала:
"Классификация", потом, подумав: "Деления", потом еще, подумав: "Подразделения". Справа и слева. Потом застыла.
Прослужила 5 1/2 месяцев, еще бы две недели - и отпуск (с зачетом жалованья). Но не могу. И вырезки за три месяца не наклеены. И на ять начинают поглядывать: "Неужели, товарищ, еще не привыкли?"... Классификацию нужно представить к 28-му. Последний срок. Нужно отдать справедливость, коммунисты доверчивы и терпеливы. В старорежимном учреждении меня бы, сразу разглядев, сразу выгнали. Здесь я сама подаю в отставку.
Заведующий М<илле>р, прочтя мое заявление, коротко:
- Лучшие условия?
- Военный паек и льготные обеды на всех членов семьи. (Молниеносный и наглейший вымысел.)
- Тогда не смею задерживать. Только не прогадайте: такие учреждения быстро рушатся.
- Я ответственным работником.
- По чьей рекомендации?
- Двух членов партии до Октября.
- Чем поступаете?
- Переводчиком.
- Переводчики очень нужны. Желаю успеха. Выхожу.
Уже в дверях - оклик:
- Товарищ Эфрон, классификацию, конечно, представите? Я, умоляюще:
- Все материалы налицо... Мой заместитель легко справится... Уж лучше вычтите из жалованья!
__________
Не вычли. Нет, руку на сердце положа, от коммунистов я по сей день, лично, зла не видела. (Может быть - злых не видела!) И не их я ненавижу, а коммунизм. (Вот уж два года, как со всех сторон слышу: "Коммунизм прекрасен, коммунисты - ужасны!" В ушах навязло!)
Но, возвращаясь к классификации (озарение: не к ней ли сводится весь коммунизм?!) - точь-в-точь то же, что пятнадцати лет с алгеброй (семи - с арифметикой!). Полные глаза и пустой лист. То же, что с кройкой - не понимаю, не понимаю: где влево, где вправо, в висках винт, во лбу свинец. То же, что с продажей на рынке, когда-то - с наймом прислуги, со всем моим стопудовым земным бытом: не понимаю, не могу, не выходит.
Думаю, если бы других заставили писать "Фортуну", они бы почувствовали точно то же, что я.
__________
Поступаю в Монпленбеж. - в Картотеку.
26-го апреля 1919 г.
Только что вернулась, и вот, великая клятва: не буду служить. Никогда. Хоть бы умерла.
Было так. Смоленский бульвар, дом в саду. Вхожу. Комната как гроб. Стены из карточек: ни просвета. Воздух бумажный (не книжный, благородный, а - праховый. Так, разница между библиотекой и картотекой: там храмом дышишь, здесь - хламом!). Устрашающе-нарядные барышни (сотрудницы). В бантах и в "ботах". Разглядят - запрезирают. Сижу против решетчатого окна, в руках русский алфавит. Карточки надо разобрать по буквам (все на А, все на Б), потом по вторым буквам, то есть: Абрикосов, Авдеев, потом по третьим. Так с 9-ти утра до 5 1/2 вечера. Обед дорогой, есть не придется. Раньше давали то-то и то-то, теперь ничего не дают. Пасхальный паек пропущен. Заведующая - коротконогая сорокалетняя каракатица, в корсете, в очках, страшная. Чую бывшую инспектрису и нынешнюю тюремщицу. С язвительным простосердечием изумляется моей медлительности: "У нас норма - двести карточек в день. Вы, очевидно, с этим делом не знакомы"...
Плачу. Каменное лицо и слезы как булыжники. Это скорей похоже на тающего оловянного идола, чем на плачущую женщину. Никто не видит, потому что никто не поднимает лба: конкурс на быстроту:
- У меня столько-то карточек!
- У меня столько-то!
И вдруг, сама не понимая, встаю, собираю пожитки, подхожу к заведующей:
- Я сегодня не записалась на обед, можно сходить домой?
Зоркий очкастый взгляд:
- Вы далеко живете?
- Рядом.
- Но чтобы через полчаса были здесь.
У нас это не полагается.
- О, конечно.
Выхожу - все еще статуей. На Смоленском рынке слезы - градом. Какая-то баба, испуганно:
- Ай обокрали тебя, а, барышня! И вдруг - смех! Ликованье! Солнце во все лицо! Конечно. Никуда. Никогда.
__________
Не я ушла из Картотеки: ноги унесли! Душа - ноги: вне остановки сознания. Это и есть инстинкт.
__________

ЭПИЛОГ

7-го июля 1919 г.
Вчера читала во "Дворце Искусств" (Поварская, 52, д<ом> Соллогуба, моя бывшая служба) - "Фортуну". Меня встретили хорошо, из всех читавших - одну - рукоплесканиями. (Оценка не меня, а публики.)
Читали, кроме меня: Луначарский - из швейцарского поэта Карла Мюллера, переводы; некий Дир Туманный - свое собственное, т. е. Маяковского, - много Диров Туманных и сплошь Маяковский!
Луначарского я видела в первый раз. Веселый, румяный, равномерно и в меру выпирающий из щеголеватого френча. Лицо средне-интеллигентское: невозможность зла. Фигура довольно круглая, но "легкой полнотой" (как Анна Каренина). Весь налегке.
Слушал, как мне рассказывали, хорошо, даже сам шипел, когда двигались. Но зала была приличная.
"Фортуну" я выбрала из-за монолога в конце:
...Так вам и надо за тройную ложь
Свободы, Равенства и Братства!
Так отчетливо я никогда не читала.

...И я, Лозэн, рукой белей чем снег,
Я подымал за чернь бокал заздравный!
И я, Лозэн, вещал, что полноправны
Под солнцем - дворянин и дровосек!

Так ответственно я никогда не дышала. (Ответственность! Ответственность! Какая услада сравнится с тобой! И какая слава?! Монолог дворянина - в лицо комиссару, - вот это жизнь! Жаль только, что Луначарскому, а не... хотела написать Ленину, но Ленин бы ничего не понял, - а не всей Лубянке, 2!)
Чтению я предпослала некое введение: кем был Лозэн, чем стал и от чего погиб.
По окончании стою одна, с случайными знакомыми. Если бы не пришли, - одна. Здесь я такая же чужая, как среди квартирантов дома, где живу пять лет, как на службе, как когда-то во всех семи русских и заграничных пансионах и гимназиях, где училась, как всегда - везде.
__________
Читала в той самой розовой зале, где служила. Люстра просияла (раньше была в чехле). Мебель выплыла. Стены прозрели бабками. (И люстры, и мебель, и прабабки, и предметы роскоши, и утварь - вплоть до кухонной посуды, - все обратно отбито "Дворцом Искусств" у Наркомнаца. Плачьте, заведующие!)
В одной из зал - прелестная мраморная Психея. Настороженность души и купальщицы. Много бронзы и много тьмы. Комнаты насыщены. Тогда, в декабре, они были голодные: голые. Такому дому нужны вещи. Вещи здесь меньше всего - вещественность. Вещь непродажная - уже знак. А за знаком - неминуемо - смысл. В таком доме они - смыслы.
__________
Поласкалась к своим рыцарям.
__________
14-го июля 1919 г.
Третьего дня узнала от Б<альмон>та, что заведующий "Дворцом Искусств", Р<укавишник>ов, оценил мое чтение "Фортуны" - оригинальной пьесы, нигде не читанной, чтение длилось 45 мин<ут>, может больше, - в 60 руб<лей>.
Я решила отказаться от них - публично - в следующих выражениях: "60 руб<лей> эти возьмите себе - на 3 ф<унта> картофеля (может быть, еще найдете по 20 руб<лей>!) - или на 3 ф<унта> малины - или на 6 коробок спичек, а я на свои 60 руб<лей> пойду у Иверской поставлю свечку за окончание строя, при котором так оценивается труд".
Москва, 1918-1919

О ЛЮБВИ (Из дневника)

1917 год
Для полной согласованности душ нужна согласованность дыхания, ибо, что - дыхание, как не ритм души?
Итак, чтобы люди друг друга понимали, надо, чтобы они шли или лежали рядом.
__________
Благородство сердца - оргàна. Неослабная настороженность. Всегда первое бьет тревогу. Я могла бы сказать: не любовь вызывает во мне сердцебиение, а сердцебиение - любовь.
__________
Сердце: скорее оргàн, чем òрган.
__________
Сердце: лот, лаг, отвес, силомер, реомюр - все, только не хронометр любви.
__________
"Вы любите двоих, значит, Вы никого не любите!" - Простите, но если я, кроме Н., люблю еще Генриха Гейне, Вы же не скажете, что я того, первого, не люблю. Значит, любить одновременно живого и мертвого - можно. Но представьте себе, что Генрих Гейне ожил и в любую минуту может войти в комнату. Я та же, Генрих Гейне - тот же, вся разница в том, что он может войти в комнату.
Итак: любовь к двум лицам, из которых каждое в любую минуту может войти в комнату, - не любовь. Для того, чтобы одновременная моя любовь к двум лицам была любовью, необходимо, чтобы одно из этих лиц родилось на сто лет раньше меня, или вовсе не рождалось (портрет, поэма). - Не всегда выполнимое условие!
И все-таки Изольда, любящая еще кого-нибудь, кроме Тристана, немыслима, и крик Сары (Маргариты Готье) - "О, л'Амур! Л'Амур!", относящийся еще к кому-нибудь, кроме ее молодого друга, - смешон.
__________
Я бы предложила другую формулу: женщина, не забывающая о Генрихе Гейне в ту минуту, когда входит ее возлюбленный, любит только Генриха Гейне.
__________
"Возлюбленный" - театрально, "любовник" - откровенно, "друг" - неопределенно. Нелюбовная страна!
__________
Каждый раз, когда узнаю, что человек меня любит - удивляюсь, не любит - удивляюсь, но больше всего удивляюсь, когда человек ко мне равнодушен.
__________
Старики и старухи.
Бритый стройный старик всегда немножко старинен, всегда немножко маркиз. И его внимание мне более лестно, больше меня волнует, чем любовь любого двадцатилетнего. Выражаясь преувеличенно: здесь чувство, что меня любит целое столетие. Тут и тоска по его двадцати годам, и радость за свои, и возможность быть щедрой - и вся невозможность. Есть такая песенка Беранже:

...Взгляд твой зорок...
Но тебе двенадцать лет,
Мне уж сорок.

Шестнадцать лет и шестьдесят лет совсем не чудовищно, а главное - совсем не смешно. Во всяком случае, менее смешно, чем большинство так называемых "равных" браков. Возможность настоящего пафоса.
А старуха, влюбленная в юношу, в лучшем случае - трогательна. Исключение: актрисы. Старая актриса - мумия розы.
__________
- ...И была промеж них такая игра. Он ей поет - ее аккурат Марусей звали - "Маруся ты, Маруся, закрой свои глаза", а она на постелю ляжет, простынею себя накроет - как есть покойница.
Он к ней: "Маруся! Ты не умри совсем! Маруся! Ты взаправду не умри!" - Кажный раз до слез доходил. - На одной фабрике работали, ей пятнадцать годочков было, ему шешнадцать...
(Рассказ няньки.)
__________
- А у меня муж, милые: бы - ыл!!! Только и человецкого, что обличие. Ничего не ел, всё пил. Подушку мою пропил, одеяло с девками прогулял. Всё ему, милые, скушно: и работать скушно, и со мной чай пить скушно. А собой хорош, как демон: волоса кучерявые, брови ровные, глаза синие... - Пятый год пропадает!
(Нянька - подругам.)
__________
Первый любовный взгляд - то кратчайшее расстояние между двумя точками, та божественная прямая, которой нет второй.
__________