Марина Цветаева - Дневниковая проза - 3

- Да подождите же, говорят! Мешок прорвался! Корзины наземь. Бегу на зов. Посреди дороги, над мешком, как над покойником, сваха. Подымает красное, страшное, как освежеванное лицо.
- Ну булавка-то у вас хоть есть - аглицкая? Сколько я, на вашу тетушку шимши, иголок изломала!
Достаю, даю: мужскую, огромную, надежную. Унимаем, как можем, коварно-струящийся мешок. Теща охает:
- И иголка была с ниткой, нарочно приготовила! Чуяло мое сердце! (Мешку): - Ах ты подлец, подлец неверный! А вот прощаться стала с мерзавкой-то вашей, так, значит, замечтавшись, и вынула. Да лучше бы я ей, мерзавке этой, этой самой иголкой - глаза выколола!
- Завтра, завтра, мамаша! - торопит Колька - нынче на поезд надо!
Взвалили, пошли.
__________
...Детская книжка есть: "Во сне все возможно", и у Кальдерона еще: "Жизнь есть сон". А у какого-то очаровательного англичанина, не Бердслея, но вроде, такое изречение: "Я ложусь спать исключительно для того, чтобы видеть сны". Это он о снах на заказ, о тех снах, где подсказываешь. Ну, сон, снись! Снись, сон, так: телеграфные столбы - охрана, они сопутствуют. В корзине не мука, а золото (награбила у этих). Несу его тем. А под золотом, на самом дне, план расположения всех красных войск. Иду десятый день, уж скоро Дон. Телеграфные столбы сопутствуют. Телеграфные столбы ведут меня к -
- Ну, М<арина> И<вановна>, крепитесь! С полверсты осталось!
__________
А руки у меня, действительно, до колен, особенно правая. Пот льется, щекоча виски. Все боковые волосы смочены. Не утираю: рука, железка корзины, повторный удар по ноге - одно. Расплетется - конец. Когда больно - нельзя заново.
__________
Так или иначе - станция.
__________
Станция.
Станция. Серо и волнисто. Земля - как небо на батальных картинах. Издалека пугаюсь, спутника за руку.
- Что?!
N, с усмешкой: - Люди, Марина Ивановна, ждут посадки.
Подходим ближе: мешочные холмы и волны, в промежутках вздохи, платки, спины. Мужчин почти нет: быт Революции, как всякий, ложится на женщину: тогда - снопами, сейчас мешками (Быт, это мешок: дырявый. И все равно несешь).
Недоверчивые обороты голов в нашу сторону.
- Господа!
- Москву объели, деревню объедать пришли!
- Ишь натаскали добра крестьянского!
Я - N: - Отойдем!
Он, смеясь: - Что вы, М<арина> И<вановна>, то ли будет!
Холодею, в сознании: правоты - их и неправоты - своей.
__________
Платформа живая. Ступить - некуда. И все новые подходят: один как другой, одна как другая. Не люди с мешками, - мешки на людях. (Мысленно, с ненавистью: вот он, хлеб!) И как это еще мужики отличают баб? Зипуны, кожухи... Морщины, овчины... Не мужики и не бабы: медведи: оно.
__________
- Последние пришли, первые сядут.
- Господа и в рай первые...
- Погляди, сядут, а мы останемся...
- Вторую неделю под небушком ночуем... У-у-у...
__________
Посадка.
Поезд. - Одновременно, как из-под земли: двенадцать с винтовками. Наши! В последнюю секунду пришли посадить. Сердце падает: Разин!
- Что, товарищ, небось сробели? Ничего! Ся - адем! Безнадежно, я даже не двигаюсь. Не вагоны - завалы. А навстречу завалам вагонным - ревуще, вопиюще, взывающе и глаголюще - завалы платформенные.
- Ребенка задавили! Ре - бенка! Ре -
Лежачая волна - дыбом. Горизонталь - в стремительную и обезумевшую вертикаль. Лезут. Втаскивают. Вваливают. Вваливаются.
Я - через всех - Разину:
- Ну? Ну?
- Ус - пеем, барышня! Не волнуйтесь! Вот мы их сейчас!
- Ребята, осади, стрелять будем!
Ответный рев толпы, щелк в воздух, удар в спину, не знаю где, не знаю что, глаза из ям, взлет...
- А это что ж, а? Это что ж за птицы - за синицы? Штыка - ами? Крестьянского добра награбили да по живому человеку ступа - ать?
- А спусти-ка их, ребята, и дело с концом! Пущай вольным воздухом продышатся!
Поняла, что села и едем. (Все ли? Озирнуться нельзя.) Постепенное осознание: стою, одна нога есть. А другая, "очевидно", тоже есть, но где - не знаю. Потом найду.
А гроза голосов растет.
- Долго очень думать не приходится. Штык посадил, а мужик высадит! Что ж это, в самом деле, за насмешка, мы этой машины-то, небось, семнадцать ден, как Царства Небесного какого... А эти!..
Утешаюсь только одним: извлечь человека из этой гущи то же самое, что пробку из штофа без штопора: немыслимо. Мне быть выброшенной - другим раздаться. А раздаться - разлететься вагону. Точное ощущение предела вместимости: дальше - некуда, и больше нельзя.
Стою, чуть покачиваемая тесным, совместным человеческим дыханием: взад и вперед, как волна. Грудью, боком, плечом, коленом сращенная, в лад дышу. И от этой предельной телесной сплоченности - полное ощущение потери тела. Я, это то, что движется. Тело, в столбняке - оно. Теплушка: вынужденный столбняк.
- Господа - а - а... О - о - о... У - у - у...
Но... нога: ведь нет же! Беспокойство (раздраженное) о ноге покрывает смысл угроз. Нога - раньше... Вот, когда найду ногу... И, о радость: находится! Что-то - где-то болит. Прислушиваюсь. Она, она, голубушка! Где-то далеко, глубоко... Боль оттачивается, уже непереносима, делаю отчаянное усилие...
Рев: - Это кто ж сапогами в морду лезет?!
Но дуб выкорчеван: рядом со мной, как дымовой столб (ни чулка, ни башмака не видно) - моя насущная праведная вторая нога.
__________
И - внезапный всплеск в памяти: что-то темное ввысь! горит! Ах, рука на прощание, с моим перстнем! Станции Усмань Тамбовской губ<ернии> - последний привет!
Москва, сентябрь, 1918

МОИ СЛУЖБЫ

Пролог
Москва, 11-го ноября 1918 г.
- Марина Ивановна, хотите службу? Это мой квартирант влетел. Икс, коммунист, кротчайший и жарчайший.
- Есть, видите ли, две: в банке и в Наркомнаце... и, собственно говоря (прищелкивание пальцами)... я бы, со своей стороны, вам рекомендовал...
- Но что там нужно делать? Я ведь ничего не умею.
- Ах, все так говорят!
- Все так говорят, я так делаю.
- Словом, как вы найдете нужным! Первая - на Никольской, вторая здесь, в здании первой Чрезвычайки.
- Я: -?! -
Он, уязвленный: - Не беспокойтесь! Никто вас расстреливать не заставит. Вы только будете переписывать.
Я: - Расстрелянных переписывать?
Он, раздраженно: - Ах, вы не хотите понять! Точно я вас в Чрезвычайку приглашаю! Там такие, как вы, и не нужны...
Я: - Вредны.
Он: - Это дом Чрезвычайки, Чрезвычайка ушла. Вы наверное знаете, на углу Поварской и Кудринской, у Льва Толстого еще... (щелк пальцами)... дом...
Я: - Дом Ростовых? Согласна. А учреждение как называется?
Он: - Наркомнац. Народный Комиссариат по делам национальностей.
Я: - Какие же национальности, когда Интернационал?
Он, почти хвастливо: - О, больше, чем в царские времена, уверяю вас!.. Так вот. Информационный отдел при Комиссариате. Если вы согласны, я сегодня же переговорю с заведующим. (Внезапно усумнившись:) - Хотя, собственно говоря...
Я: - Постойте, а это не против белых что-нибудь? Вы понимаете...
Он: - Нет, нет, это чисто механическое. Только, должен предупредить, пайка нет.
Я: - Конечно, нет. Разве в приличных учреждениях?..
Он: - Но будут поездки, может быть, повысят ставки... А в банк вы решительно отказываетесь? Потому что в банке...
Я: - Но я не умею считать.
Он, задумчиво: - А Аля умеет?8
Я: - И Аля не умеет.
Он: - Да, тогда с банком безнадежно... Как вы называете этот дом?
Я: - Дом Ростовых.
Он: - Может быть, у вас есть "Война и мир"? Я бы с удовольствием... Хотя, собственно говоря...
Уже лечу, сломя голову, вниз по лестнице. Темный коридор, бывшая столовая, еще темный коридор, бывшая детская, шкаф со львами... Выхватываю первый том "Войны и мира", роняю по соседству второй том, заглядываю, забываю, забываюсь...
__________
- Марина, а Икс ушел! Сейчас же после вашего ухода! Он сказал, что он на ночь читает три газеты и еще одну легкую газетку и что "Войну и мир" не успеет. И чтобы вы завтра позвонили ему в банк, в 9 часов. А еще, Марина (блаженное лицо), он подарил мне четыре куска сахара и кусок - вы только подумайте - белого хлеба!
Выкладывает.
- А что-нибудь еще говорил, Алечка?
- Постойте... (наморщивает брови)... да, да, да! Са-бо-таж... И еще спрашивал про папу, нет ли писем. И такое лицо, Марина, сделал... гримасное! Точно нарочно хотел рассердиться...
__________
13-го ноября (хорош день для начала!). Поварская, дом гр. Соллогуба, "Информационный отдел Комиссариата по делам Национальностей".
Латыши, евреи, грузины, эстонцы, "мусульмане", какие-то "Мара-Мара", "Эн-Дунья", - и все это, мужчины и женщины, в куцавейках, с нечеловеческими (национальными) носами и ртами.
А я-то, всегда чувствовавшая себя недостойной этих очагов (усыпальниц!) Рода.
(Говорю о домах с колонистами и о своей робости перед ними.)
__________
14-го ноября, второй день службы.
Странная служба! Приходишь, упираешься локтями в стол (кулаками в скулы) и ломаешь себе голову: чем бы таким заняться, чтобы время прошло? Когда я прошу у заведующего работы, я замечаю в нем злобу.
__________
Пишу в розовой зале, - розовой сплошь. Мраморные ниши окон, две огромных завешенных люстры. Мелкие вещи (вроде мебели!) исчезли.
__________
15-го ноября, третий день службы.
Составляю архив газетных вырезок, то есть: излагаю своими словами Стеклова, Керженцева, отчеты о военнопленных, продвижение Красной Армии и т. д. Излагаю раз, излагаю два (переписываю с "журнала газетных вырезок" на "карточки"), потом наклеиваю эти вырезки на огромные листы. Газеты тонкие, шрифт еле заметный, а еще надписи лиловым карандашом, а еще клей, - это совершенно бесполезно и рассыпется в прах еще раньше, чем сожгут.
Здесь есть столы: эстонский, латышский, финляндский, молдаванский, мусульманский, еврейский и несколько совсем нечленораздельных. Каждый стол с утра получает свою порцию вырезок, которую затем, в течение всего дня, и обрабатывает. Мне все эти вырезки, подклейки и наклейки представляются в виде бесконечных и исхищреннейших варьяций на одну и ту же, очень скудную тему. Точно у композитора хватило пороху ровно на одну музыкальную фразу, а исписать нужно было стоп тридцать нотной бумаги, - вот и варьирует: варьируем.
Забыла еще столы польский и бессарабский. Я, не без основания, "русский" (помощник не то секретаря, не то заведующего).
Каждый стол - чудовищен.
Слева от меня - две грязных унылых еврейки, вроде селедок, вне возраста. Дальше: красная, белокурая - тоже страшная, как человек, ставший колбасой, - латышка: "Я эфо знала, такой миленький. Он уцастфофал в загофоре и эфо теперь пригофорили к расстрелу. Чик-чик"... И возбужденно хихикает. В красной шали. Ярко-розовый жирный вырез шеи.
Еврейка говорит: "Псков взят!" У меня мучительная надежда: "Кем?!!"9 Справа от меня - двое (Восточный стол). У одного нос и нет подбородка, у другого подбородок и нет носа. (Кто Абхазия и кто Азербайджан?) За мной семнадцатилетнее дитя - розовая, здоровая, курчавая (белый негр), легко-мыслящая и легко-любящая, живая Атенаис из "Боги жаждут" Франса, - та, что так тщательно оправляла юбки в роковой тележке, - "fïère de mourir comme une Reine de France".10
Еще - тип институтской классной дамы ("завзятая театралка"), еще - жирная дородная армянка (грудь прямо в подбородок, не понять: где что), еще ублюдок в студенческом, еще эстонский врач, сонный и пьяный от рождения... Еще (разновидность!) - унылая латышка, вся обсосанная. Еще...
__________
(Пишу на службе.)
Опечатка:
"Если бы иностранные правительства оставили в помое русский народ" и т. д.
"Вестник Бедноты", 27-го ноября, № 32.
Я, на полях: "Не беспокойтесь! Постоят-постоят - и оставят!"
__________
Пересказываю, по долгу службы, своими словами, какую-то газетную вырезку о необходимости, на вокзалах, дежурства грамотных:
"На вокзалах денно и нощно должны дежурить грамотные, дабы разъяснять приезжающим и отъезжающим разницу между старым строем и новым".
Разница между старым строем и новым:
Старый строй: - "А у нас солдат был"... "А у нас блины пекли"... "А у нас бабушка умерла".
Солдаты приходят, бабушки умирают, только вот блинов не пекут.
__________
Встреча.
Бегу в Комиссариат. Нужно быть к девяти, - уже одиннадцать: стояла за молоком на Кудринской, за воблой на Поварской, за конопляным на Арбате.
Передо мной дама: рваная, худенькая, с кошелкой. Равняюсь. Кошелка тяжелая, плечо перекосилось, чувствую напряжение руки.
- Простите, сударыня. Может быть, вам помочь?
Испуганный взлет:
- Да нет...
- Я с удовольствием понесу, вы не бойтесь, мы рядом пойдем.
Уступает. Кошелка, действительно, чертова.
- Вам далеко?
- В Бутырки, передачу несу.
- Давно сидит?
- Который месяц.
- Ручателей нет?
- Вся Москва - ручатели, потому и не выпускают.
- Молодой?
- Нет, пожилой... Вы, может быть, слышали? Бывший градоначальник, Д<жунков>ский.
__________
С Д<жунков>ским у меня была такая встреча. Мне было пятнадцать лет, я была дерзка. Асе11 было тринадцать лет, и она была нагла. Сидим в гостях у одной взрослой приятельницы. Много народу. Тут же отец. Вдруг звонок: Д<жунков>ский. (И ответный звонок: "Ну, Д<жунков>ский, держись!") Знакомимся. Мил, обаятелен. Меня принимает за взрослую, спрашивает, люблю ли я музыку. И отец, памятуя мое допотопное вундеркиндство:
- Как же, как же, она у нас с пяти лет играет! Д<жунков>ский, любезно:
- Может быть, сыграете? Я, ломаясь:
- Я так все перезабыла... Боюсь, вы будете разочарованы... Учтивость Д<жунков>ского, уговоры гостей, настойчивость отца, испуг приятельницы, мое согласие.
- Только разрешите, для храбрости, сначала с сестрой в четыре руки?
- О, пожалуйста.
Подхожу к Асе и, шепотом на своем языке:
- Wi (pi) rwe (ре) rde (ре) nTo (ро) nlei (pei) te(pe)r spi(pi)...
Ася не выдерживает.
Отец: - Что это вы там, плутовки?
Я - Асе: "Гаммы наоборот!"
Отцу:
- Это Ася стесняется.
__________
Начинаем. У меня: в правой руке ре, в левой до (я в басах). У Аси - в левой руке ре, в правой до. Идем навстречу (я слева направо, она справа налево). При каждой ноте громогласный двуголосный счет; раз и, два и, три и... Гробовое молчание. Секунд через десять неуверенный голос отца:
- Что это вы, господа, так монотонно? Вы бы что-нибудь поживее выбрали.
В два голоса, не останавливаясь:
- Это только сначала так.
__________
Наконец, моя правая и Асина левая - встретились. Встаем с веселыми лицами. Отец - Д<жунков>скому: "Ну, как вы находите?" И Д<жунков>ский, в свою очередь вставая: "Благодарю вас, очень отчетливо".
Рассказываю. По ее просьбе называю себя. Смеемся.
- О, он не только к шуткам был снисходителен. Вся Москва... На углу Садовой прощаемся. Снова под тяжестью кошелки перекашивается плечо.
- Ваш батюшка умер?
- До войны.
- Уж и не знаешь, жалеть или завидовать.
- Жить. И стараться, чтобы другие жили. Дай вам Бог!
- Спасибо. И Вам.
__________
Институт.
Думала ли я когда-нибудь, что после стольких школ, пансионов и гимназий, буду отдана еще и в Институт?! Ибо я в Институте, и именно отдана (Иксом).
Прихожу между 11 ч. и 12 ч., каждый раз сердце обмирает:
у нас с Заведующим одни привычки (министерские!). Это я о главном Заведующем, - М<илле>ре, своего собственного, Иванова, пишу с маленькой буквы.
Раз встретились у вешалки, - ничего. Поляк: любезен. А я по бабушке ведь тоже полячка.
Но страшнее заведующего - швейцары. Прежние. Кажется, презирают. Во всяком случае, первые не здороваются, а я стесняюсь. После швейцаров главная забота не спутаться в комнатах. (Мой идиотизм на места.) Спрашивать стыдно, второй месяц служу. В передней огромные истуканы-рыцари. Оставлены за ненужностью... никому, кроме меня. Но мне нужны, равно как я, единственная из всех здесь, им сродни. Взглядом прошу защиты. Из-под забрала отвечают. Если никто не смотрит, тихонько глажу кованую ногу. (Втрое выше меня.)
Зала.
Вхожу, нелепая и робкая. В мужской мышиной фуфайке, как мышь. Я хуже всех здесь одета, и это не ободряет. Башмаки на веревках. Может быть, даже есть где-нибудь шнурки, но... кому это нужно?
Самое главное: с первой секунды Революции понять: Всё пропало! Тогда - всё легко.
Прокрадываюсь. Заведующий (собственный, маленький) с места:
- Что, товарищ Эфрон, в очереди стояли? - В трех. - А что выдавали? - Ничего не выдавали, соль выдавали. - Да, соль это тебе не сахар!
Ворох вырезок. Есть с простыню, есть в строчку. Выискиваю про белогвардейцев. Перо скрипит. Печка потрескивает.
- Товарищ Эфрон, а у нас нынче на обед конина. Советую записаться.
- Денег нет. А вы записались?
- Какое!
- Ну что ж, будем тогда чай пить. Вам принести?
__________
Коридоры пусты и чисты. Из дверей щелк машинок. Розовые стены, в окне колонны и снег. Мой розовый райский дворянский Институт! Покружив, набредаю на спуск в кухню: схождение Богородицы в ад или Орфея в Аид. Каменные, человеческой ногой протертые плиты. Отлого, держаться не за что, ступени косят и крутят, в одном месте летят стремглав. Ну и поработали же крепостные ноги! И подумать только, что в домашней самодельной обуви! Как зубами изгрызаны! Да, зуб, единственного зубастого старца: Хроноса - зуб!
Наташа Ростова! Вы сюда не ходили? Моя бальная Психея! Почему не вы - потом, когда-то - встретили Пушкина? Ведь имя то же! Историкам литературы и переучиваться бы не пришлось. Пушкин - вместо Пьера и Парнас - вместо пленок. Стать богиней плодородия, быв Психеей, - Наташа Ростова - не грех?
Это было бы так. Он приехал бы в гости. Вы, наслышаниая про поэта и арапа, востроватым личиком вынырнули бы - и чем-то насмешенная, и чем-то уже пронзенная... Ах, взмах розового платья о колонну!
Захлестнута колонна райской пеной! И ваша - Афродиты, Наташи, Психеи - по крепостным скользящим плитам - лирическая стопа!
- Впрочем, вы просто по ним пролетали за хлебом на кухню!
__________
Но всему конец: и Наташе, и крепостному праву, и лестнице. (Говорят, что когда-нибудь и Времени!) Кстати, лестница не так длинна, - всего двадцать две ступеньки. Это я только по ней так долго (1818 г. - 1918 г.) шла.
Твердо. (Хочется сказать: твердь. Моложе была и монархия была - не понимала: почему небесная твердь. Революция и собственная душа научили.) Выбоины, провалы, обвалы. Расставленные руки нащупывают мокрые стены. Над головой, совсем близко, свод. Пахнет сыростью и Бониваром. Мнится, и цепи лязгают. Ах, нет, это звон кастрюлек из кухни! Иду на фонарь.
__________
Кухня: жерло. Так жарко и красно, что ясно: ад. Огромная, в три сажени, плита исходит огнем и пеной. "Котлы кипят кипучие, ножи точат булатные, хотят козла зарезать"... А козел-то я.
Черед к чайнику. Черпают уполовником прямо из котла. Чай древесный, кто говорит из коры, кто из почек, я просто вру - из корней. Не стекло - ожог. Наливаю два стакана. Обертываю в полы фуфайки. На пороге коротким движением ноздрей втягиваю конину: сидеть мне здесь нельзя, - у меня нет друзей.
__________
- Ну-с, товарищ Эфрон, теперь и побездельничать можно! (Это я пришла со стаканами.)
- Вам с сахарином или без?
- Валите с сахарином!
- Говорят, на почки действует. А я, знаете...
...Да и я, знаете...
Мой заведующий эсперантист (т. е. коммунист от Филологии). Рязанский эсперантист. Когда говорит об Эсперанто, в глазах теплится тихое безумие. Глаза светлые и маленькие, как у старых святых, или еще у Пана в Третьяковской галерее. Сквозные. Чуть блудливые. Но не плотским блудом, а другим каким-то, если бы не дикость созвучия, я бы сказала: запредельным. (Если можно любить Вечность, то ведь можно и блудить с нею! И блудящих с нею (словесников!) больше, нежели безмолвствующих любящих!)
Рус. Что-то возле носа и подбородка. Лицо одутлое, непроспанное. Думаю, пьяница.
Пишет по-новому, - в ожидании всемирного эсперанто. Политических убеждений не имеет. Здесь, где все коммунисты, и это благо. Красного от белого не отличает. Правой от левой не отличает. Мужчин от женщин не отличает. Поэтому его товариществование совершенно искренно, и я ему охотно плачу тем же. После службы ходит куда-то на Тверскую, где с левой стороны (если спускаться к Охотному) эсперантский магазин. Магазин закрыли, витрина осталась: засиженные мухами открытки эсперантистов друг к другу со всех концов света. Смотрит и вожделеет. Здесь служит, потому что обширное поле для пропаганды: все нации. Но уже начинает разочаровываться.
- Боюсь, товарищ Эфрон, что здесь все больше... (шепотом) жиды, жиды и латыши. Не стоило и поступать: этого добра - вся Москва полна! Я рассчитывал на китайцев, на индусов. Говорят, что индусы очень восприимчивы к чужой культуре.
Я: - Это не индусы, это - индейцы.
Он: - Краснокожие?
Я: - Да, с перьями. Зарежут - и воспримут целиком. Если ты во френче - с френчем, если ты во фраке - с фраком. А индусы - наоборот: страшная тупость. Ничто чужое в глотку не идет, ни идейное, ни продовольственное. (Вдохновляясь:) - Хотите формулу? Индеец (европейца) воспринимает, индус (Европу) извергает. И хорошо делают.
Он, смущенный:
- Ну, это вы... Я, впрочем... Я больше от коммунистов слыхал, они тоже рассчитывают на Индию... (В свою очередь вдохновляясь:) - Думал - в лоск разэсперанчу! (Опадая:) - Без пайка - и ни одного индуса! Ни одного негра! Ни одного китайца даже!.. А эти (круговой взгляд на пустую залу) - и слушать не хотят! Я им: Эсперанто, они мне: Интернационал! (Испугавшись собственного крика:) - Я ничего не имею против, но сначала Эсперанто, а потом уж... Сначала слово...
Я, впадая:
- А потом дело. Конечно. Сначала бе слово и слово бе...
Он, снова взрываясь:
- И этот Мара-Мара! Что это такое? Откуда взялось? Я от него еще - не только слова: звука не слыхал! Это просто немой. Или идиот. Ни одной вырезки не получает - только жалованье. Да мне не жаль. Бог с ним, но зачем приходит? Ведь каждый день, дурак, приходит! До четырех, дурак, сидит. Приходил бы 20-го, к получке.
Я, коварно:
- А может быть, он, бедненький, все надеется? Приду, а на столе вырезка про мою Мару-Мару?
Он, раздраженно:
- Ах, товарищ Эфрон, бросьте! Какие там вырезки? Кто про эту Мару-Мару писать будет? Где она? Что она? Кому она нужна?
Я, задумчиво:
- А в географии ее нет... (Пауза.) И в истории нет... А что, если ее вообще нет? Взяли и выдумали, - для форсу. Дескать, все нации. А этого нарядили... А это просто немой... (конфиденциально:) - Нарочно немого взяли, чтоб себя не выдал, по-русски...
Он, с содроганием доглатывая остывший чай:
- А чччёрт их знает!
__________
Топотá и грохотá. Это национальности возвращаются с кормежки. Подкрепившись кониной, за вырезки. (Лучше бы вырезку, а? Кстати, до революции, руку на сердце положа, не только не отличала вырезку от требухи, - крупы от муки не отличала! И ничуть не жалею.)
Товарищ Иванов, озабоченно: - Товарищ Эфрон, товарищ М<илле>р может зайти, спровадим-ка поскорей наше барахло. (Разгребает:) - "Продвижение Красной Армии"... Стеклова статья... "Ликвидация безграмотности"... "Долой белогвардейскую свол"... - Это вам - "Буржуазия орудует"... Опять вам... "Все на красный фронт"... Мне... "Обращение Троцкого к войскам"... Мне... "Белоподкладочники и белогвар"... Вам... "Приспешники Колчака"... Вам... "Зверства белых"... Вам...
Потопаю в белизне. Под локтем - Мамонтов, на коленях - Деникин, у сердца - Колчак.
- Здравствуй, моя "белогвардейская сволочь"! Строчу со страстью.
- Да что же вы, товарищ Эфрон, не кончаете? Газету, №, число, кто, о чем, - никаких подробностей! Я сначала было тоже так - полотнищами, да М<илле>р наставил: бумаги много изводите.
- А М<илле>р верит?
- Во что?
- Во всё это.
- Да что тут верить! Строчи, вырезай, клей...
- И в Лету - бух! Как у Пушкина.
- А М<илле>р очень образованный человек, я все еще не потерял надежду...
- Представьте, мне тоже кажется! Я с ним недавно встретилась у виселицы... фу ты, Господи! - У вешалки: все эти "белогвардейские зверства" в голове... Четверть первого! Ничего, даже как-то умно поглядел... Так вы надеетесь?
- Как-нибудь вечерком непременно затащу его в клуб эсперантистов.
- Аспирант в эсперанты?

Espère, enfant, demain! Et puis demain, encore..
Εt puis toujours demain... Croyons en l'avenir.
Espère! Et chaque fois que se lève l'aurore
Soyons là pour prier comme Dieu pour nous bénir
Peut-être...12

Ламартина стих. Вы понимаете по-французски?
- Нет, но представьте себе, очень приятно слушать. Ах, какой бы из вас, товарищ Эфрон, эсперантист...
- Тогда я еще скажу. Я в 6-ом классе об этом сочинение писала:
"A une jeune fille qui avait raconté son rêve".

Un baiser... sur le front! Un baiser - même en rêve!
Mais de mon triste front le frais baiser s'enfuit...
Mais de l'été jamais ne reviendra la sève,
Mais l'aurore jamais n'etreindrera la nuit -13

Вам нравится? (И, не давая ответить:) - Тогда я вам еще дальше скажу:

Un baiser sur le front! Tout mon être frisonne,
On dirait que mon sang va remonter son cours...
Enfant! - ne dites plus Vos rêves à personne
Et ne rêvez jamais... ou bien - rêvez toujours!14

Правда, пронзает? Тот француз, которому я писала это сочинение, был немножко в меня... Впрочем, вру: это была француженка, и я была в нее...
- Товарищ Эфрон! (Шепот почти над ухом. Вздрагиваю. За плечом мой "белый негр", весь красный. В руке хлеб.) - Вы не обедали, может хотите? Только предупреждаю, с отрубями...
- Но вам же самой, я так смущена...
- А вы думаете... (морда задорная, в каждой бараньей кудре - вызов)... я его на Смоленском покупала? Мне Филимович с Восточного стола дал, - пайковый, сам не ест. Половину съела, половину вам. Завтра еще обещал. А целоваться все равно не буду!
__________
(Озарение: завтра же подарю ей кольцо - то, тоненькое с альмандином. Альмандин - Алладин - Альманзор - Альгамбра -...с альмандином. Она хорошенькая, и ей нужно. А я все равно не сумею продать.)
__________
Дон. - Дон. - Не река-Дон, а звон. Два часа. И - новое озарение: сейчас придумаю срочность и уйду. Про белогвардейцев сейчас кончу - и уйду. Быстро и уже без лирических отступлений (я - вся такое отступление!) осыпаю серую казенную бумагу перлами своего почерка и виперами своего сердца. Только ять выскакивает, контрреволюционное, в виде церковки с куполом. - Ять!!! - "Товарищ Керженцев кончает свою статью пожеланием генералу Деникину верной и быстрой виселицы. Пожелаем же и мы, в свою очередь, товарищу Керженцеву"...
- Сахарин! Сахарин! На сахарин запись! - Все вскакивают. Надо воспользоваться чужим сластолюбием в целях своего свободолюбия. Вкрадчиво и нагло подсовываю Иванову свои вырезки. Накрываю половинкой бело-негрского хлеба. (Другая половинка - детям.)
- Товарищ Иванов, я сейчас уйду. Если М<илле>р спросит, скажите, в кухне, воду пью.
- Идите, идите.
Сгребаю черновую с Казановой, кошелку с 1 φ < унтом > соли... и боком, боком...
- Товарищ Эфрон! - нагоняет меня уже возле рыцарей. Я завтра совсем не приду. Очень бы вас просил, приходите - ну - хотя бы к 10 1/2 часам. А послезавтра, тогда, совсем не приходите. Вы меня крайне выручите. Идет?
- Есть!
Тут же, при недоумевающих швейцарах, молодцевато отдаю честь, и гоном - гоном - белогвардейской колоннадой, по оснеженным цветникам, оставляя за собой и национальности, и сахарин, и эсперанто, и Наташу Ростову - к себе, к Але, к Казанове: домой!
__________
Из "Известий":
"Господство над морем - господство над миром!"
(Упоена как стихом.)
__________
9/23 января (Известия Ц.И.К. "Наследник").
Кто-то читает: "Малолетний сын Корнилова, Георгий, назначен урядником в Одессе".
Я, сквозь общий издевательский хохот, невинно:
- Почему урядником? Отец же не служил в полиции!
(А в груди клокочет.)
Чтец: - Ну там, знаете, они все жандармы!
(Самое трогательное, что ни коммунист, ни я в ту минуту и не подозревали о существовании казачьих урядников.)
__________