Леший - 2

кажется старым и несерьезным, а когда я прохожу мимо крестьянских лесов,
которые я спас от порубки, или когда я слышу, как шумит мой молодой лес,
посаженный вот этими руками, я сознаю, что климат немножко и в моей
власти, и что если через тысячу лет человек будет счастлив, то в этом
немножко буду виноват и я. Когда я сажаю березку и потом вижу, как она
зеленеет и качается от ветра, душа моя наполняется гордостью от сознания,
что я помогаю богу создавать организм.
Федор Иванович (перебивая). За твое здоровье, Леший!
Войницкий. Все это прекрасно, но если бы взглянули на дело не с
фельетонной точки зрения, а с научной, то...
Соня. Дядя Жорж, у тебя язык покрыт ржавчиной. Замолчи!
Хрущов. В самом деле, Егор Петрович, не будем говорить об этом. Прошу
вас.
Войницкий. Как угодно.
Марья Васильевна. Ах!
Соня. Бабушка, что с вами?
Марья Васильевна (Серебрякову). Забыла я сказать вам, Александр...
потеряла память... сегодня получила я письмо из Харькова от Павла
Алексеевича... Вам кланяется...
Серебряков. Благодарю, очень рад.
Марья Васильевна. Прислал свою новую брошюру и просил показать вам.
Серебряков. Интересно?
Марья Васильевна. Интересно, но как-то странно. Опровергает то, что
семь лет тому назад сам же защищал. Это очень, очень типично для нашего
времени. Никогда с такою легкостью не изменяли своим убеждениям, как
теперь. Это ужасно!
Войницкий. Ничего нет ужасного. Кушайте, maman, карасей.
Марья Васильевна. Но я хочу говорить!
Войницкий. Но мы уже пятьдесят лет говорим о направлениях и лагерях,
пора бы уж и кончить.
Марья Васильевна. Тебе почему-то неприятно слушать, когда я говорю.
Прости, Жорж, но в последний год ты так изменился, что я тебя совершенно
не узнаю. Ты был человеком определенных убеждений, светлою личностью...
Войницкий. О да! Я был светлою личностью, от которой никому не было
светло. Позвольте мне встать. Я был светлою личностью... Нельзя сострить
ядовитей! Теперь мне сорок семь лет. До прошлого года я так же, как вы,
нарочно старался отуманивать свои глаза всякими отвлеченностями и
схоластикой, чтобы не видеть настоящей жизни, - и думал, что делаю
хорошо... А теперь, если б вы знали, каким большим дураком я кажусь себе
за то, что глупо проворонил время, когда мог бы иметь все, в чем
отказывает мне теперь моя старость!
Серебряков. Постой. Ты, Жорж, точно обвиняешь в чем-то свои прежние
убеждения...
Соня. Довольно, папа! Скучно!
Серебряков. Постой. Ты точно обвиняешь в чем-то свои прежние
убеждения. Но виноваты не они, а ты сам. Ты забывал, что убеждения без дел
мертвы. Нужно было дело делать.
Войницкий. Дело? Не всякий, способен быть пишущим perpetuum mobile.
Серебряков. Что ты хочешь этим сказать?
Войницкий. Ничего. Прекратим этот разговор. Мы не дома.
Марья Васильевна. Совсем потеряла память... Забыла вам, Александр,
напомнить, чтобы вы перед завтраком приняли капли. Привезла их, а
напомнить забыла...
Серебряков. Не нужно.
Марья Васильевна. Но ведь вы больны, Александр! Вы очень больны!
Серебряков. Зачем же трезвонить об этом? Стар, болен, стар, болен...
только и слышишь! (Желтухину.) Леонид Степаныч, позвольте мне встать и
уйти в комнаты. Здесь немного жарко и кусают комары.
Желтухин. Сделайте такое одолжение. Завтрак кончился.
Серебряков. Благодарю вас. (Уходит в дом; за ним идет Марья
Васильевна.)
Юля (брату). Иди за профессором! Неловко!
Желтухин (ей). Черт бы его взял! (Уходит.)
Дядин. Юлия Степановна, позвольте вас поблагодарить от глубины души.
(Целует руку.)
Юля. Не за что, Илья Ильич! Вы мало ели...

Ее благодарят.

Не за что, господа! Вы все так мало кушали!
Федор Иванович. Что же, господа, теперь будем делать? Пойдем сейчас
на крокет пари держать... а потом?
Юля. А потом обедать.
Федор Иванович. А потом?
Хрущов. Потом приезжайте все ко мне. Вечером рыбную ловлю на озере
устроим.
Федор Иванович. Превосходно.
Дядин. Восхитительно.
Соня. Так позвольте же, господа... Значит, сейчас мы пойдем на крокет
пари держать... Потом пораньше пообедаем у Юли и этак часов в семь поедем
к Леш... то есть вот к Михаилу Львовичу. Отлично. Пойдемте, Юлечка, за
шарами. (Уходит с Юлей в дом.)
Федор Иванович. Василий, неси вино на крокет! Будем пить за здоровье
победителей. Ну, отче, пойдем заниматься благородной игрой.
Орловский. Погоди, роднуша, мне нужно с профессором минуток пять
посидеть, а то неловко. Этикет надо соблюсти. Пока поиграй моим шаром, а я
скоро... (Уходит в дом.)
Дядин. Пойду сейчас слушать ученейшего Александра Владимировича.
Предвкушаю то высокое наслаждение, кото...
Войницкий. Ты надоел, Вафля. Иди.
Дядин. Иду-с. (Уходит в дом.)
Федор Иванович (идя в сад, поет). И будешь ты царицей мира, подруга
верная моя... (Уходит.)
Хрущов. Я сейчас потихоньку уеду. (Войницкому.) Егор Петрович,
убедительно прошу вас, не будем никогда говорить ни о лесах, ни о
медицине. Не знаю почему, но когда вы заводите об этом речь, то у меня
после этого весь день бывает такое чувство, как будто я пообедал из
нелуженой посуды. Честь имею кланяться. (Уходит.)


8

Елена Андреевна и Войницкий.

Войницкий. Узкий человек. Всем позволительно говорить глупости, но я
не люблю, когда их говорят с пафосом.
Елена Андреевна. А вы, Жорж, опять вели себя невозможно! Нужно было
вам спорить с Марьей Васильевной и с Александром, говорить о perpetuum
mobile! Как это мелко!
Войницкий. Но если я его ненавижу!
Елена Андреевна. Ненавидеть Александра не за что, он такой же, как и
все...

Соня и Юля проходят в сад с шарами и молотками для крокета.

Войницкий. Если б вы могли видеть свое лицо, свои движения... Какая
вам лень жить! Ах, какая лень!
Елена Андреевна. Ах, и лень, и скучно!

Пауза.

Все бранят моего мужа при мне, не стесняясь моим присутствием. Все смотрят
на меня с сожалением: несчастная, у нее старый муж! Всем, даже очень
добрым людям, хотелось бы, чтоб я ушла от Александра... Это участие ко
мне, все эти сострадательные взгляды и вздохи сожаления клонятся к одному.
Вот, как сказал сейчас Леший, все вы безрассудно губите леса, и скоро на
земле ничего не останется, точно так вы безрассудно губите человека, и
скоро по вашей милости на земле не останется ни верности, ни чистоты, ни
способности жертвовать собой. Почему вы не можете видеть равнодушно верную
жену, если она не ваша? Потому что, прав этот Леший, во всех вас сидит бес
разрушения. Вам не жаль ни лесов, ни птиц, ни женщин, ни друг друга.
Войницкий. Не люблю я этой философии!
Елена Андреевна. Скажите этому Федору Иванычу, что он надоел мне
своею наглостью. Это противно наконец. Смотреть мне в глаза и громко при
всех говорить о своей любви к какой-то замужней женщине - удивительно
остроумно!

Голоса в саду: "Браво! Браво!"

Но как, однако, мил этот Леший! Он бывает у нас часто, но я застенчива и
ни разу не говорила с ним как следует, не обласкала его. Он подумает, что
я злая или гордая. Вероятно, Жорж, оттого мы с вами такие друзья, что оба
мы нудные, скучные люди! Нудные! Не смотрите на меня так, я этого не
люблю.
Войницкий. Могу ли я смотреть на вас иначе если я люблю вас? Вы мое
счастье, жизнь, моя молодость!.. Я знаю, шансы мои на взаимность равны
нолю, но мне ничего не нужно, позвольте мне только глядеть на вас, слышать
ваш голос...


9

Те же и Серебряков.

Серебряков (в окне). Леночка, где ты?
Елена Андреевна. Здесь.
Серебряков. Иди посиди с нами, милая... (Скрывается.)

Елена Андреевна идет к дому.

Войницкий (идя за нею). Позвольте мне говорить о своей любви, не
гоните меня прочь, и это одно будет для меня величайшим счастьем.

Занавес


ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Столовая в доме Серебрякова. Буфет, посреди комнаты обеденный стол.
Второй час ночи. Слышно, как в саду стучит сторож.


1

Серебряков (сидит в кресле перед открытым окном и дремлет) и Елена
Андреевна (сидит около него и тоже дремлет).

Серебряков (очнувшись). Кто здесь? Соня, ты?
Елена Андреевна. Это я...
Серебряков. Ты, Леночка... Невыносимая боль!
Елена Андреевна. У тебя плэд упал на пол... (Кутает ему ноги.) Я,
Александр, затворю окно.
Серебряков. Нет, мне душно... Я сейчас задремал, и мне снилось, будто
у меня левая нога чужая... Проснулся от мучительной боли. Нет, это не
подагра, скорей ревматизм. Который теперь час?
Елена Андреевна. Двадцать минут второго.

Пауза.

Серебряков. Утром поищи в библиотеке Батюшкова. Кажется, он есть у
нас.
Елена Андреевна. А?
Серебряков. Поищи утром Батюшкова. Помнится, он был у нас. Но отчего
мне так тяжело дышать?
Елена Андреевна. Ты устал. Вторую ночь не спишь.
Серебряков. Говорят, у Тургенева от подагры сделалась грудная жаба.
Боюсь, как бы у меня не было. Проклятая, отвратительная старость. Черт бы
ее побрал. Когда я постарел, я стал себе противен. Да и вам всем, должно
быть, противно на меня смотреть.
Елена Андреевна. Ты говоришь о своей старости таким тоном, как будто
все мы виноваты, что ты стар.
Серебряков. Тебе же первой я противен.
Елена Андреевна. Скучно! (Отходит и садится поодаль.)
Серебряков. Конечно, ты права. Я не глуп и понимаю. Ты молода,
здорова, красива, жить хочешь, а я старик, почти труп. Что ж? Разве я не
понимаю? И, конечно, глупо, что я до сих пор жив. Но погодите, скоро я
освобожу вас всех. Недолго мне еще придется тянуть.
Елена Андреевна. Саша, я изнемогаю. Если за бессонные ночи я
заслуживаю награды, то об одном только прошу: молчи! Бога ради, молчи.
Больше мне ничего не нужно.
Серебряков. Выходит так, что благодаря мне все изнемогли, скучают,
губят свою молодость, один только я наслаждаюсь жизнью и доволен. Ну да,
конечно!
Елена Андреевна. Замолчи! Ты меня замучил!
Серебряков. Я всех замучил. Конечно!
Елена Андреевна (плача). Невыносимо! Скажи, чего ты хочешь от меня?
Серебряков. Ничего.
Елена Андреевна. Ну, так замолчи; я прошу.
Серебряков. Странное дело, заговорит Жорж или эта старая идиотка
Марья Васильевна - и ничего, все слушают, но скажи я хоть одно слово, как
все начинают чувствовать себя несчастными. Даже голос мой противен. Ну,
допустим, я противен, я эгоист, я деспот, но неужели я даже в старости не
имею некоторого права на эгоизм? Неужели я не заслужил? Жизнь моя была
тяжела. Я и Иван Иваныч в одно время были студентами. Спроси его. Он
кутил, ездил к цыганкам, был моим благодетелем, а я в это время жил в
дешевом, грязном номере, работал день и ночь, как вол, голодал и томился,
что живу на чужой счет. Потом был я в Гейдельберге и не видел
Гейдельберга; был в Париже и не видел Парижа: все время сидел в четырех
стенах и работал. А получив кафедру, я всю свою жизнь служил науке, как
говорится, верой и правдой и теперь служу. Неужели же, я спрашиваю, за все
это я не имею права на покойную старость, на внимание к себе людей?
Елена Андреевна. Никто не оспаривает у тебя этого права.

Окно хлопает от ветра.

Ветер поднялся, я закрою окно. (Закрывает.) Сейчас будет дождь. Никто у
тебя твоих прав не оспаривает.

Пауза. Сторож в саду стучит и поет песню.

Серебряков. Всю жизнь работать для науки, привыкнуть к своему
кабинету, к аудитории, к почтенным товарищам и вдруг ни с того ни с сего
очутиться в этом склепе, каждый день видеть тут пошлых людей, слушать
ничтожные разговоры. Я хочу жить, я люблю успех, люблю известность, шум, а
тут точно в ссылке. Каждую минуту тосковать по прошлом, следить за
успехами других, бояться смерти... не могу! Нет сил! А тут еще не хотят
простить мне моей старости!
Елена Андреевна. Погоди, имей терпенье: через пять-шесть лет и я буду
стара.

Входит Соня.


2

Те же и Соня.

Соня. Не знаю, отчего это так долго доктора нет. Я сказала Степану,
что если он не застанет земского врача, то чтоб поехал к Лешему.
Серебряков. На что мне твой Леший? Он столько же понимает в медицине,
как я в астрономии.
Соня. Не выписывать же сюда для твоей подагры целый медицинский
факультет.
Серебряков. Я с этим юродивым и разговаривать не стану.
Соня. Это как угодно. (Садится.) Мне все равно.
Серебряков. Который теперь час?
Елена Андреевна. Второй.
Серебряков. Душно... Соня, дай мне со стола капли!
Соня. Сейчас. (Подает капли.)
Серебряков (раздражении). Ах, да не эти! Ни о чем нельзя попросить!
Соня. Пожалуйста, не капризничай! Может быть, это некоторым и
нравится, но меня избавь, сделай милость. Я этого не люблю.
Серебряков. У этой девочки невозможный характер. Что же ты сердишься?
Соня. И почему ты говоришь таким несчастным тоном? Пожалуй,
кто-нибудь подумает, что ты в самом деле несчастлив. А на земле мало таких
счастливых, как ты.
Серебряков. Да, конечно! Я очень, очень счастлив!
Соня. Разумеется, счастлив... А если подагра, то ведь ты знаешь
отлично, что к утру припадок кончится. Что же тут стонать? Экая важность!

Входит Войницкий в халате и со свечой.


3

Те же и Войницкий.

Войницкий. На дворе гроза собирается...

Молния.

Вона как! Helene и Соня, идите спать, я пришел вас сменить.
Серебряков (испуганно). Нет, нет, не оставляйте меня с ним! нет! Он
меня заговорит!
Войницкий. Но надо же дать им покой! Они уж другую ночь не спят.
Серебряков. Пусть идут спать, но и ты уходи. Благодарю. Умоляю тебя.
Во имя нашей прежней дружбы, не протестуй. После поговорим.
Войницкий. Прежней нашей дружбы... Это, признаюсь, для меня новость.
Елена Андреевна. Замолчите, Жорж.
Серебряков. Дорогая моя, не оставляй меня с ним! Он меня заговорит.
Войницкий. Это становится даже смешно.

Голос Хрущова за сценой: "Они в столовой? Здесь? Пожалуйста, велите
убрать мою лошадь!"

Вот доктор приехал.

Входит Хрущов.


4

Те же, Хрущов.

Хрущов. Какова погодка-то? За мной гнался дождь, и я едва ушел от
него. Здравствуйте. (Здоровается.)
Серебряков. Извините, вас побеспокоили. Я этого вовсе не хотел.
Хрущов. Полноте, что за важность! Но что это вы вздумали, Александр
Владимирович? Как вам не стыдно хворать? Э, нехорошо! Что с вами?
Серебряков. Отчего это доктора обыкновенно говорят с больными
снисходительным тоном?
Хрущов (смеется). А вы не будьте наблюдательны. (Нежно.) Пойдемте в
постель. Здесь вам неудобно. В постели и теплей и покойней. Пойдемте...
Там я вас выслушаю и... и все будет прекрасно.
Елена Андреевна. Слушайся, Саша, иди.
Хрущов. Если вам больно ходить, то мы снесем вас в кресле.
Серебряков. Ничего, я могу... я пойду... (Поднимается.) Только
напрасно вас побеспокоили.

Хрущов и Соня ведут его под руки.

К тому же я не очень-то верю... в аптеку. Что вы меня ведете? Я и сам
могу. (Уходит с Хрущовым и Соней.)


5

Елена Андреевна и Войницкий.

Елена Андреевна. Я замучилась с ним. Едва на ногах стою.
Войницкий. Вы с ним, а я с самим собою. Вот уж третью ночь не сплю.
Елена Андреевна. Неблагополучно в этом доме. Ваша мать ненавидит все,
кроме своих брошюр и профессора; профессор раздражен, мне не верит, вас
боится; Соня злится на отца и не говорит со мною; вы ненавидите мужа и
открыто презираете свою мать; я нудная, тоже раздражена и сегодня раз
двадцать принималась плакать. Одним словом, война всех против всех.
Спрашивается, какой смысл в этой войне, к чему она?
Войницкий. Оставим философию!
Елена Андреевна. Неблагополучно в этом доме. Вы, Жорж, образованны и
умны и, кажется, должны понимать, что мир погибает не от разбойников и не
от воров, а от скрытой ненависти, от вражды между хорошими людьми, от всех
этих мелких дрязг, которых не видят люди, называющие наш дом гнездом
интеллигенции. Помогите же мне мирить всех! Одна я не в силах.
Войницкий. Сначала помирите меня с самим собой! Дорогая моя...
(Припадает к ее руке.)
Елена Андреевна. Оставьте! (Отнимает руку.) Уходите!
Войницкий. Сейчас пройдет дождь, и все в природе освежится и легко
вздохнет. Одного только меня не освежит гроза. Днем и ночью, точно
домовой, душит меня мысль, что жизнь моя потеряна безвозвратно. Прошлого
нет, оно глупо израсходовано на пустяки, а настоящее ужасно по своей
нелепости. Вот вам моя жизнь и любовь: куда мне их девать, что мне из них
делать? Чувство мое гибнет даром, как луч солнца, попавший в яму, и сам я
гибну...
Елена Андреевна. Когда вы мне говорите о своей любви, я как-то тупею
и не знаю, что говорить. Простите, я ничего не могу сказать вам. (Хочет
идти.) Спокойной ночи!
Войницкий (загораживая ей дорогу). И если б вы знали, как я страдаю
от мысли, что рядом со мною в этом же доме гибнет другая жизнь - ваша!
Чего вы ждете? Какая проклятая философия мешает вам? Поймите же, что
высшая нравственность заключается не в том, что вы на свою молодость
надели колодки и стараетесь заглушить в себе жажду жизни...
Елена Андреевна (пристально смотрит на него). Жорж, вы пьяны!
Войницкий. Может быть, может быть...
Елена Андреевна. Федор Иванович у вас?
Войницкий. Он у меня ночует. Может быть, может быть. Все может быть!
Елена Андреевна. И сегодня кутили? К чему это?
Войницкий. Все-таки на жизнь похоже... Не мешайте мне, Helene!
Елена Андреевна. Раньше вы никогда не пили и никогда вы так много не
говорили, как теперь. Идите спать! Мне с вами скучно. И скажите вашему
другу Федору Иванычу, что если он не перестанет надоедать мне, то я приму
меры. Идите!
Войницкий (припадая к ее руке). Дорогая моя... Чудная!

Входит Хрущов.


6

Те же и Хрущов.

Хрущов. Елена Андреевна, вас Александр Владимирович просит.
Елена Андреевна (вырывая от Войницкого руку). Сию минуту! (Уходит.)
Хрущов (Войницкому). У вас нет ничего святого! Вы и эта милая барыня,
что сейчас вышла, вспомнили бы, что ее муж был когда-то мужем вашей родной
сестры и что с вами под одной кровлей живет молодая девушка! О вашем
романе говорит уже вся губерния. Какое бесстыдство! (Уходит к больному.)
Войницкий (один). Ушла...

Пауза.

Десять лет тому назад я встречал ее у покойной сестры. Тогда ей было
семнадцать, а мне тридцать семь лет. Отчего я тогда не влюбился в нее и не
сделал ей предложения? Ведь это было так возможно! И была бы теперь она
моей женой... Да... теперь оба мы проснулись бы от грозы; она испугалась
бы грома, а я держал бы ее в своих объятиях и шептал: "Не бойся, я здесь".
О, чудные мысли, как хорошо, я даже смеюсь... но, боже мой, мысли путаются
в голове... Зачем я стар? Зачем она меня не понимает? Ее риторика, ленивая
мораль, вздорные, ленивые мысли о погибели мира - все это мне глубоко
ненавистно...

Пауза.

Зачем я дурно создан? Как я завидую этому шалому Федору или этому глупому
Лешему! Они непосредственны, искренни, глупы... Они не знают этой
проклятой, отравляющей иронии...

Входит Федор Иванович, окутанный в одеяло.


7

Войницкий и Федор Иванович.

Федор Иванович (в дверь). Вы одни здесь? дам нет? (Входит.) А меня
гроза разбудила. Важный дождик. Который теперь час?
Войницкий. А черт его знает!
Федор Иванович. Мне как будто послышался голос Елены Андреевны.
Войницкий. Сейчас она была здесь.
Федор Иванович. Роскошная женщина! (Осматривает стклянки на столе.)
Что это? Мятные лепешки? (Ест.) Да-с, роскошная женщина... Профессор
болен, что ли?
Войницкий. Болен.
Федор Иванович. Не понимаю такого существования. Говорят, что древние
греки бросали слабых и хилых детей в пропасть с горы Монблана. Вот таких
бы надо бросать!
Войницкий (раздраженно). Не с Монблана, а с Тарпейской скалы. Какое
грубое невежество!
Федор Иванович. Ну, со скалы так со скалы... черт ли в том? Что ты
сегодня такой печальный? Профессора жаль, что ли?
Войницкий. Оставь меня.

Пауза.

Федор Иванович. А то, может быть, в профессоршу влюблен? А? Что ж!
Это можно... вздыхай... только послушай: если в сплетнях, вот что по уезду
ходят, есть хоть одна сотая доля правды и если я узнаю, то не проси
милости, сброшу тебя с Тарпейской скалы...
Войницкий. Она мой друг.
Федор Иванович. Уже?
Войницкий. Что значит это "уже"?
Федор Иванович. Женщина может быть другом мужчины только под таким
условием: сначала приятель, потом любовница, а затем уж друг.
Войницкий. Пошляческая философия.
Федор Иванович. По этому случаю надо выпить. Пойдем, у меня, кажется,
еще шартрез остался. Выпьем. А как рассветет, ко мне поедем. Идёть? У меня
есть приказчик Лука, который никогда не скажет "идет", а "идёть". Мошенник
страшный... Так идёть? (Увидев входящую Соню.) Батюшки-светы, извините, я
без галстуха! (Убегает.)


8

Войницкий и Соня.

Соня. А ты, дядя Жорж, опять пил шампанское с Федей и катался на
тройке. Подружились ясные соколы. Ну, тот уж отпетый и родился кутилой, а
ты-то с чего? В твои годы это совсем не к лицу.
Войницкий. Годы тут ни при чем. Когда нет настоящей жизни, то живут
миражами. Все-таки лучше, чем ничего.
Соня. Сено у нас не убрано; Герасим сегодня сказал, что оно сгниет от
дождя, а ты занимаешься миражами. (Испуганно.) Дядя, у тебя на глазах
слезы!
Войницкий. Какие слезы? Ничего нет... вздор... ты сейчас взглянула на
меня, как покойная твоя мать. Милая моя... (Жадно целует руки и лицо.)
Сестра моя... милая сестра моя... где она теперь? Если б она знала! Ах,
если б она знала!
Соня. Что? Дядя, что знала?
Войницкий. Тяжело, нехорошо... Ничего...

Входит Хрущов.

После... Ничего... Я уйду... (Уходит.)


9

Соня и Хрущов.

Хрущов. Ваш батюшка совсем не хочет слушаться. Я ему говорю -
подагра, а он - ревматизм; я прошу его лежать, а он сидит. (Берет
фуражку.) Нервы.
Соня. Избалован. Положите вашу шапку. Дайте дождю кончиться. Хотите
закусить?
Хрущов. Пожалуй, дайте.
Соня. Я люблю по ночам закусывать. В буфете, кажется, есть что-то...
(Роется в буфете.) Разве ему доктор нужен? Ему нужно, чтобы около него
сидела дюжина дам, заглядывала бы ему в глаза и стонала: "Профессор!" Вот
берите сыр...
Хрущов. Таким тоном не говорят о родном отце. Согласен, он тяжелый
человек, но если сравнить его с другими, то все эти дяди Жоржи и Иваны
Иванычи не стоят его мизинца.
Соня. Вот бутылка с чем-то. Я вам не об отце, а о великом человеке.
Отца я люблю, а великие люди с их китайскими церемониями мне наскучили.

Садятся.

Дождь-то какой!

Молния.

Вот!
Хрущов. Гроза идет мимо, только краем захватит.
Соня (наливает). Пейте.
Хрущов. Сто лет вам жить. (Пьет.)
Соня. Вы сердитесь на нас за то, что мы побеспокоили вас ночью?
Хрущов. Напротив. Если бы вы меня не позвали, то я бы теперь спал, а
видеть вас наяву гораздо приятнее, чем во сне.
Соня. Отчего же у вас такое сердитое лицо?
Хрущов. Оттого, что я сердит. Здесь никого нет, и можно говорить
прямо. С каким удовольствием, Софья Александровна, я увез бы вас отсюда
сию минуту. Но могу я дышать этим вашим воздухом, и мне кажется, что он
отравляет вас. Ваш отец, который весь ушел в свою подагру и в книги и
знать больше ничего не хочет, этот дядя Жорж, наконец ваша мачеха...
Соня. Что мачеха?
Хрущов. Нельзя обо всем говорить... нельзя! Великолепная моя, я
многого не понимаю в людях. В человеке должно быть все прекрасно: и лицо,
и одежда, и душа, и мысли... Часто я вижу прекрасное лицо и такую одежду,