Белая гвардия - 13

Он, морщась и кривя лицо, стал расстегивать пуговицы. Она решительно подошла, стала на колени и из-под одеяла за штрипки вытащила рейтузы и унесла. Ее не было долго. В это время он видел арку. В сущности говоря, это были две комнаты. Потолки такие низкие, что, если бы рослый человек стал на цыпочки, он достал бы до них рукой. Там, за аркой в глубине, было темно, но бок старого пианино блестел лаком, еще что-то поблескивало, и, кажется, цветы фикусы. А здесь опять этот край эполета в раме.
Боже, какая старина!.. Эполеты его приковали. Был мирный свет сальной свечки в шандале. Был мир, и вот мир убит. Не возвратятся годы. Еще сзади окна низкие, маленькие, и сбоку окно. Что за странный домик? Она одна. Кто такая? Спасла... Мира нет... Стреляют там...


___________
Она вошла нагруженная охапкой дров и с громом выронила их в углу у печки.
- Что вы делаете? Зачем? - спросил он в сердцах.
- Все равно мне нужно было топить, - ответила она, и чуть мелькнула у нее в глазах улыбка, - я сама топлю...
- Подойдите сюда, - тихо попросил ее Турбин. - Вот что, я и не поблагодарил вас за все, что вы... сделали... Да и чем... - Он протянул руку, взял ее пальцы, она покорно придвинулась, тогда он поцеловал ее худую кисть два раза. Лицо ее смягчилось, как будто тень тревоги сбежала с него, и глаза ее показались в этот момент необычайной красоты.
- Если бы не вы, - продолжал Турбин, - меня бы, наверное, убили.
- Конечно, - ответила она, - конечно... А так вы убили одного...
Турбин приподнял голову.
- Я убил? - спросил он, чувствуя вновь слабость и головокружение.
- Угу. - Она благосклонно кивнула головой и поглядела на Турбина со страхом и любопытством. - Ух, как это страшно... они самое меня чуть не застрелили. - Она вздрогнула...
- Как убил?
- Ну да... Они выскочили, а вы стали стрелять, и первый грохнулся... Ну, может быть, ранили... Ну, вы храбрый... Я думала, что я в обморок упаду... Вы отбежите, стрельнете в них... и опять бежите... Вы, наверное, капитан?
- Почему вы решили, что я офицер? Почему кричали мне - "офицер"?
Она блеснула глазами.
- Я думаю, решишь, если у вас кокарда на папахе. Зачем так бравировать?
- Кокарда? Ах, Боже... это я... я... - Ему вспомнился звоночек... зеркало в пыли... - Все снял... а кокарду-то забыл!.. Я не офицер, - сказал он, - я военный врач. Меня зовут Алексей Васильевич Турбин... Позвольте мне узнать, кто вы такая?
- Я - Юлия Александровна Рейсс.
- Почему вы одна?
Она ответила как-то напряженно и отводя глаза в сторону:
- Моего мужа сейчас нет. Он уехал. И матери его тоже. Я одна... - Помолчав, она добавила: - Здесь холодно... Брр... Я сейчас затоплю.


___________
Дрова разгорались в печке, и одновременно с ними разгоралась жестокая головная боль. Рана молчала, все сосредоточилось в голове. Началось с левого виска, потом разлилось по темени и затылку. Какая-то жилка сжалась над левой бровью и посылала во все стороны кольца тугой отчаянной боли. Рейсс стояла на коленях у печки и кочергой шевелила в огне. Мучаясь, то закрывая, то открывая глаза, Турбин видел откинутую назад голову, заслоненную от жара белой кистью, и совершенно неопределенные волосы, не то пепельные, пронизанные огнем, не то золотистые, а брови угольные и черные глаза. Не понять - красив ли этот неправильный профиль и нос с горбинкой. Не разберешь, что в глазах. Кажется, испуг, тревога, а может быть, и порок... Да, порок.
Когда она так сидит и волна жара ходит по ней, она представляется чудесной, привлекательной. Спасительница.


___________
Многие часы ночи, когда давно кончился жар в печке и начался жар в руке и голове, кто-то ввинчивал в темя нагретый жаркий гвоздь и разрушал мозг. "У меня жар, - сухо и беззвучно повторял Турбин и внушал себе: - Надо утром встать и перебраться домой..." Гвоздь разрушал мозг и в конце концов разрушил мысль и о Елене, и о Николке, о доме и Петлюре. Все стало - все равно. Пэтурра... Пэтурра... Осталось одно - чтобы прекратилась боль.
Глубокой же ночью Рейсс в мягких, отороченных мехом туфлях пришла сюда и сидела возле него, и опять, обвив рукой ее шею и слабея, он шел через маленькие комнаты. Перед этим она собралась с силами и сказала ему:
- Вы встаньте, если только можете. Не обращайте на меня никакого внимания. Я вам помогу. Потом ляжете совсем... Ну, если не можете...
Он ответил:
- Нет, я пойду... только вы мне помогите...
Она привела его к маленькой двери этого таинственного домика и так же привела обратно. Ложась, лязгая зубами в ознобе и чувствуя, что сжалась и утихает голова, он сказал:
- Клянусь, я вам этого не забуду... Идите спать...
- Молчите, я буду вам гладить голову, - ответила она.
Потом вся тупая и злая боль вытекла из головы, стекла с висков в ее мягкие руки, а по ним и по ее телу - в пол, крытый пыльным пухлым ковром, и там погибла. Вместо боли по всему телу разливался ровный, приторный жар. Рука онемела и стала тяжелой, как чугунная, поэтому он и не шевелил ею, а лишь закрыл глаза и отдался на волю жару. Сколько времени он так пролежал, сказать бы он не сумел: может быть, пять минут, а может быть, и много часов. Но во всяком случае, ему казалось, что так лежать можно было бы всю вечность, в огне. Когда он открыл глаза тихонько, чтобы не вспугнуть сидящую возле него, он увидел прежнюю картину: ровно, слабо горела лампочка под красным абажуром, разливая мирный свет, и профиль женщины был бессонный близ него. По-детски печально оттопырив губы, она смотрела в окно. Плывя в жару, Турбин шевельнулся, потянулся к ней...
- Наклонитесь ко мне, - сказал он. Голос его стал сух, слаб, высок. Она повернулась к нему, глаза ее испуганно насторожились и углубились в тенях. Турбин закинул правую руку за шею, притянул ее к себе и поцеловал в губы. Ему показалось, что он прикоснулся к чему-то сладкому и холодному. Женщина не удивилась поступку Турбина. Она только пытливее вглядывалась в лицо. Потом заговорила:
- Ох, какой жар у вас. Что же мы будем делать? Доктора нужно позвать, но как же это сделать?
- Не надо, - тихо ответил Турбин, - доктор не нужен. Завтра я поднимусь и пойду домой.
- Я так боюсь, - шептала она, - что вам сделается плохо. Чем тогда я помогу. Не течет больше? - Она неслышно коснулась забинтованной руки.
- Нет, вы не бойтесь, ничего со мной не сделается. Идите спать.
- Не пойду, - ответила она и погладила его по руке. - Жар, - повторила она.
Он не выдержал и опять обнял ее и притянул к себе. Она не сопротивлялась. Он притягивал ее до тех пор, пока она совсем не склонилась и не прилегла к нему. Тут он ощутил сквозь свой большой жар живую и ясную теплоту ее тела.
- Лежите и не шевелитесь, - прошептала она, - а я буду вам гладить голову.
Она протянулась с ним рядом, и он почувствовал прикосновение ее коленей. Рукой она стала водить от виска к волосам. Ему стало так хорошо, что он думал только об одном, как бы не заснуть.
И вот он заснул. Спал долго, ровно и сладко. Когда проснулся, узнал, что плывет в лодке по жаркой реке, что боли все исчезли, а за окошком ночь медленно бледнеет да бледнеет. Не только в домике, но во всем мире и Городе была полная тишина. Стеклянно жиденько-синий свет разливался в щелях штор. Женщина, согревшаяся и печальная, спала рядом с Турбиным. И он заснул.


___________
Утром, около девяти часов, случайный извозчик у вымершей Мало-Провальной принял двух седоков - мужчину в черном штатском, очень бледного, и женщину. Женщина, бережно поддерживая мужчину, цеплявшегося за ее рукав, привезла его на Алексеевский спуск. Движения на Спуске не было. Только у подъезда № 13 стоял извозчик, только что высадивший странного гостя с чемоданом, узлом и клеткой.

14

Они нашлись216! Никто не вышел в расход, и нашлись в следующий же вечер.
"Он", - отозвалось в груди Анюты, и сердце ее прыгнуло, как Лариосикова птица. В занесенное снегом оконце турбинской кухни осторожно постучали со двора. Анюта прильнула к окну и разглядела лицо. Он, но без усов... Он217!.. Анюта обеими руками пригладила черные волосы, открыла дверь в сени, а из сеней в снежный двор, и Мышлаевский оказался необыкновенно близко от нее. Студенческое пальто с барашковым воротником и фуражка... исчезли усы... Но глаза, даже в полутьме сеней, можно отлично узнать. Правый в зеленых искорках, как уральский самоцвет, а левый темный... И меньше ростом стал...
Анюта дрожащей рукой закинула крючок, причем исчез двор, а полосы из кухни исчезли оттого, что пальто Мышлаевского обвило Анюту, и очень знакомый голос шепнул:
- Здравствуйте, Анюточка... Вы простудитесь... А в кухне никого нет, Анюта?
- Никого нет, - не помня, что говорит, и тоже почему-то шепотом ответила Анюта. - "Целует, губы гладкие стали", - в сладостнейшей тоске подумала она и зашептала:
- Виктор Викторович... пустите... Елене...
- При чем тут Елена... - укоризненно шепнул голос, пахнущий одеколоном и табаком, - что вы, Анюточка218...
- Виктор Викторович, пустите, закричу, как Бог свят, - страстно сказала Анюта и обняла за шею Мышлаевского, - у нас несчастье - Алексея Васильевича ранили...
Удав мгновенно выпустил.
- Как ранили? А Никол?!
- Никол жив-здоров, а Алексей Васильевича ранили.
Полоска света из кухни, двери.
В столовой Елена, увидев Мышлаевского, заплакала и сказала:
- Витька, ты жив... Слава Богу... А вот у нас... - Она всхлипнула и указала на дверь к Турбину. - Сорок у него... скверная рана...
- Мать честная, - ответил Мышлаевский, сдвинув фуражку на самый затылок, - как же это он подвернулся?
Он повернулся к фигуре, склонившейся у стола над бутылью и какими-то блестящими коробками.
- Вы доктор, позвольте узнать?
- Нет, к сожалению, - ответил печальный и тусклый голос, - не доктор. Разрешите представиться: Ларион Суржанский.


___________
Гостиная. Дверь в переднюю заперта и задернута портьера, чтобы шум и голоса не достигали к Турбину. Из спальни его вышли и только что уехали остробородый в золотом пенсне, другой бритый - молодой, и, наконец, седой, старый и умный в тяжелой шубе, в боярской шапке, профессор, самого же Турбина учитель. Елена провожала их, и лицо ее стало каменным. Говорили - тиф, тиф... и накликали.
- Кроме раны, - сыпной тиф!..
И ртутный столб на сорока и... "Юлия!"219. В спаленке красноватый жар. Тишина, а в тишине бормотание про лесенку и звонок "бр-рынь"...


___________
- Здоровеньки булы, пане добродзию, - сказал Мышлаевский ядовитым шепотом и расставил ноги. Шервинский, густо-красный, косил глазом. Черный костюм сидел на нем безукоризненно, глядело чудное белье и галстук бабочкой, на ногах лакированные ботинки. "Артист оперной студии Крамского"220. Удостоверение в кармане. - Чому ж це вы без погон?.. - продолжал Мышлаевский. - "На Владимирской развеваются русские флаги... Две дивизии сенегалов в одесском порту и сербские квартирьеры... Поезжайте, господа офицеры, на Украину и формируйте части"... за ноги вашу мамашу?..
- Чего ты пристал?.. - ответил Шервинский. - Я, что ль, виноват?.. При чем здесь я?.. Меня самого чуть не убили. Я вышел из штаба последним ровно в полдень, когда с Печерска показались неприятельские цепи.
- Ты герой, - ответил Мышлаевский, - но надеюсь, что его сиятельство, главнокомандующий, успел уйти раньше... Равно как и его светлость, пан гетман... его мать... Льщу себя надеждой, что они в безопасном месте. Родине нужны их жизни. Кстати, не можешь ли ты мне указать, где именно они находятся?
- Зачем тебе?
- Вот зачем. - Мышлаевский сложил правую руку в кулак и постучал ею по ладони левой. - Ежели бы мне попалось это самое сиятельство и светлость, я бы одного взял за левую ногу, а другого за правую, перевернул бы и тюкал бы головой о мостовую до тех пор, пока мне это не надоело бы. А вашу штабную ораву в сортире нужно утопить!..
Шервинский побагровел.
- Ну, все-таки ты поосторожней, пожалуйста, - начал он, - полегче!.. Имей в виду, что князь и штабных бросил. Два его адъютанта с ним уехали, а остальные на произвол судьбы.
- Ты знаешь, что сейчас в музее сидит тысяча человек наших221, голодные, с пулеметами?.. Ведь их петлюровцы, как клопов, передушат!.. Ты знаешь, как убили полковника Ная?.. Единственный был...
- Отстань от меня, пожалуйста! - не на шутку сердясь, крикнул Шервинский. - Что это за тон?!. Я такой же офицер, как и ты!
- Ну, господа, бросьте, - Карась вклинился между Мышлаевским и Шервпнским, - совершенно нелепый разговор. Что ты в самом деле лезешь к нему? Бросим, это ни к чему не ведет...
- Тише, тише, - горестно зашептал Николка, - к нему слышно...
Мышлаевский сконфузился, помялся.
- Ну, не волнуйся, баритон. Это я так... Ведь сам понимаешь...
- Довольно странно!..
- Позвольте, господа, потише... - Николка насторожился и потыкал ногой в пол. Все прислушались. Снизу из квартиры Василисы донеслись голоса. Глуховато расслышали, что Василиса весело рассмеялся и немножко истерически как будто. Как будто в ответ, что-то радостно и звонко прокричала Ванда. Потом поутихло. Еще немного и глухо побубнили голоса.
- Ну, вещь поразительная, - глубокомысленно сказал Николка, - у Василисы гости!.. Гости. Да еще в такое время. Настоящее светопреставление.
- Да, тип ваш Василиса, - скрепил Мышлаевский.


___________
Это было около полуночи, когда Турбин после впрыскивания морфия уснул, а Елена расположилась в кресле у его постели. В гостиной составился военный совет.
Решено было всем оставаться ночевать. Во-первых, ночью, даже с хорошими документами, ходить ни к чему. Во-вторых, тут и Елене лучше - то да се... помочь. А самое главное, что дома в такое времечко именно лучше не сидеть, а находиться в гостях. А еще, самое главное, и делать нечего! А вот винт составить можно.
- Вы играете? - спросил Мышлаевский у Лариосика.
Лариосик покраснел, смутился и сразу все выговорил, и что в винт он играет, но очень, очень плохо... Лишь бы его не ругали, как ругали в Житомире податные инспектора... Что он потерпел драму, но здесь, у Елены Васильевны, оживает душой, потому что это совершенно исключительный человек Елена Васильевна и в квартире у них тепло и уютно, в особенности замечательны кремовые шторы на всех окнах, благодаря чему чувствуешь себя оторванным от внешнего мира... А он, этот внешний мир... согласитесь сами, грязен, кровав и бессмыслен!
- Вы, позвольте узнать, стихи сочиняете? - спросил Мышлаевскнй, внимательно всматриваясь в Лариосика.
- Пишу, - скромно краснея, произнес Лариосик.
- Так... Извините, что я вас перебил... Так бессмыслен, вы говорите?.. Продолжайте, пожалуйста...
- Да, бессмыслен, а наши израненные души ищут покоя вот именно за такими кремовыми шторами...
- Ну, знаете, что касается покоя, не знаю, как у вас в Житомире, а здесь, в Городе, пожалуй, вы его не найдете... Ты щетку смочи водкой, а то пылишь здорово. Свечи есть? Бесподобно. Мы вас выходящим в таком случае запишем... Впятером именно покойная игра...
- И Николка, как покойник, играет, - вставил Карась.
- Ну, что ты, Федя. Кто в прошлый раз под печкой проиграл? Ты сам и пошел в ренонс. Зачем клевещешь?
- Блакитный петлюровский крап...
- Именно за кремовыми шторами и жить. Все смеются почему-то над поэтами...
- Да храни Бог!.. Зачем же вы в дурную сторону мой вопрос приняли. Я против поэтов ничего не имею. Не читаю я, правда, стихов...
- И других никаких книг, за исключением артиллерийского устава и первых пятнадцати страниц римского права... На шестнадцатой странице война началась, он и бросил...
- Врет, не слушайте... Ваше имя и отчество - Ларион Иванович?
Лариосик объяснил, что он Ларион Ларионович, но что ему так симпатично все общество, которое даже не общество, а дружная семья, что он очень желал бы, чтобы его называли по имени "Ларион" без отчества... Если, конечно, никто ничего не имеет против?
- Как будто симпатичный парень... - шепнул сдержанный Карась Шервинскому.
- Ну, что ж... сойдемся поближе... Отчего ж... Врет: если угодно знать, "Войну и мир" читал... Вот, действительно, книга! До самого конца прочитал - и с удовольствием. А почему? Потому что писал не обормот какой-нибудь, а артиллерийский офицер222. У вас десятка? Вы со мной... Карась с Шервинским... Николка, выходи!
- Только вы меня, ради Бога, не ругайте, - как-то нервически попросил Лариосик.
- Ну, что вы, в самом деле. Что мы, папуасы какие-нибудь? Это у вас, видно, в Житомире такие податные инспектора отчаянные, они вас и напугали... У нас принят тон строгий!
- Помилуйте, можете быть спокойны, - отозвался Шервинский, усаживаясь.
- Две пики... Да-с... вот-с писатель был граф Лев Николаевич Толстой, артиллерии поручик... Жалко, что бросил служить... пас... до генерала бы дослужился... Впрочем, что ж, у него имение было... Можно от скуки и роман написать... зимой делать не черта... В имении это просто. Без козыря...
- Три бубны, - робко сказал Лариосик.
- Пас, - отозвался Карась.
- Что же вы? Вы прекрасно играете. Вас не ругать, а хвалить нужно. Ну, если три бубны, то мы скажем - четыре пики. Я сам бы в имение теперь с удовольствием поехал...
- Четыре бубны, - подсказал Лариосику Николай, заглядывая в карты.
- Четыре? Пас.
- Пас.
При трепетном стеариновом свете свечей, в дыму папирос, волнующийся Лариосик купил. Мышлаевский, словно гильзы из винтовки, разбросал партнерам по карте223.
- М-малый в пиках, - скомандовал он и поощрил Лариосика: - Молодец!
Карты из рук Мышлаевского летели беззвучно, как кленовые листья. Шервинский швырял аккуратно, Карась - не везет! - хлестко. Лариосик, вздыхая, тихонько выкладывал, словно удостоверения личности.
- "Папа-мама", видали мы это, - сказал Карась.
Мышлаевский вдруг побагровел, швырнул карты на стол и, зверски выкатив глаза на Лариосика, рявкнул:
- Какого же ты лешего мою даму долбанул? Ларион!!!
- Здорово! Га-га-га, - хищно обрадовался Карась, - без одной!
Страшный гвалт поднялся за зеленым столом, и языки на свечах закачались. Николка, шипя и взмахивая руками, бросился прикрывать дверь и задергивать портьеру.
- Я думал, что у Федора Николаевича король, - мертвея, вымолвил Лариосик.
- Как это можно думать... - Мышлаевский старался не кричать, поэтому из горла у него вылетало сипение, которое делало его еще более страшным, - если ты его своими руками купил и мне прислал? А? Ведь это черт знает, - Мышлаевский ко всем поворачивался, - ведь это... Он покоя ищет! А? А без одной сидеть - это покой? Считанная же игра! Надо все-таки вертеть головой, это же не стихи!
- Постой! Может быть, Карась...
- Что может быть? Ничего не может быть, кроме ерунды! Вы извините, батюшка, может, в Житомире так и играют, но это черт знает что такое!.. Вы не сердитесь... но Пушкин или Ломоносов хоть стихи и писали, а такую штуку никогда бы не устроили... или Надсон, например!
- Тише, ты! Ну, что налетел? Со всяким бывает.
- Я так и знал, - забормотал Лариосик... - Мне не везет...
- Стой! Ст...
И разом наступила полная тишина. В отдалении за многими дверями в кухне затрепетал звоночек224. Помолчали. Послышался стук каблуков, раскрылись двери, появилась Анюта225. Голова Елены мелькнула в передней. Мышлаевский побарабанил по сукну и сказал:
- Рановато как будто? А?
- Да, рано, - отозвался Николка, считающийся самым сведущим специалистом по вопросу обысков.
- Открывать идти? - беспокойно спросила Анюта.
- Нет, Анна Тимофеевна, - ответил Мышлаевский, - повремените, - он, кряхтя, поднялся с кресла, - вообще теперь я буду открывать, а вы не затрудняйтесь...
- Вместе пойдем, - сказал Карась226.
- Ну, - заговорил Мышлаевский и сразу поглядел так, словно стоял перед взводом, - так-с. Там, стало быть, в порядке... У доктора - сыпной тиф и прочее. Ты, Лена, - сестра... Карась, ты за медика сойдешь - студента... Ушейся в спальню... Шприц там какой-нибудь возьми... Много нас... Ну, ничего...
Звонок повторился нетерпеливо, Анюта дернулась, и все стали еще серьезнее.
- Успеется, - сказал Мышлаевский и вынул из заднего кармана брюк маленький черный револьвер, похожий на игрушечный.
- Вот это напрасно, - сказал, темнея, Шервинский, - это я тебе удивляюсь. Ты-то мог бы быть поосторожнее. Как же ты по улице шел?
- Не беспокойся, - серьезно и вежливо ответил Мышлаевский, - устроим. Держи, Николка, и играй к черному ходу или к форточке. Если петлюровские архангелы, закашляюсь я, сплавь, только чтоб потом найти. Вещь дорогая, под Варшаву со мной ездила... У тебя все в порядке?
- Будь покоен, - строго и гордо ответил специалист Николка, овладевая револьвером.
- Итак, - Мышлаевский ткнул пальцем в грудь Шервинского и сказал: - Певец, в гости пришел, - в Карася, - медик, - в Николку, - брат, - Лариосику, - жилец-студент. Удостоверение есть?
- У меня паспорт царский, - бледнея, сказал Лариосик, - и студенческий харьковский.
- Царский под ноготь, а студенческий показать!
Лариосик зацепился за портьеру, а потом убежал.
- Прочие - чепуха. Женщины... - продолжал Мышлаевский, - нуте-с, удостоверения у всех есть? В карманах ничего лишнего?.. Эй, Ларнон!.. Спроси там у него, оружия нет ли?
- Эй, Ларион! - окликнул в столовой Николка. - Оружие?
- Нету, нету, Боже сохрани, - откликнулся откуда-то Лариосик.
Звонок повторился отчаянный, долгий, нетерпеливый.
- Ну, Господи благослови, - сказал Мышлаевский и двинулся. Карась исчез в розовой спальне Турбина.
- Пасьянс раскладывали, - сказал Шервинский и задул свечи.
Три двери вели в квартиру Турбиных. Первая из передней на лестницу, вторая стеклянная, замыкавшая собственно владение Турбиных. Внизу за стеклянной дверью темный холодный парадный ход, в который выходила сбоку дверь Лисовичей; а коридор замыкала уже последняя дверь на улицу.
Двери прогремели, и Мышлаевский внизу крикнул:
- Кто там?
Вверху за своей спиной на лестнице почувствовал какие-то силуэты. Приглушенный голос за дверью взмолился:
- Звонишь, звонишь... Тальберг-Турбина тут?.. Телеграмма ей... Откройте...
"Так-с", - мелькнуло в голове у Мышлаевекого, и он закашлялся болезненным кашлем. Один силуэт сзади на лестнице исчез. Мышлаевский осторожно открыл болт, повернул ключ и открыл дверь, оставив ее на цепочке.
- Давайте телеграмму, - сказал он, становясь боком к двери, так, что она прикрывала его. Рука в сером просунулась и подала ему маленький конвертик. Пораженный Мышлаевский увидал, что это действительно телеграмма.
- Распишитесь, - злобно сказал голос за дверью. Мышлаевский метнул взгляд и увидал, что на улице только один.
- Анюта, Анюта! - бодро, выздоровев от бронхита, вскричал Мышлаевский. - Давай карандаш!
Вместо Акюты к нему сбежал Карась, подал. На клочке, выдернутом из квадратика, Мышлаевский нацарапал: "Тур", шепнул Карасю:
- Дай двадцать пять...
Дверь загремела... Заперлась...
Ошеломленный Мышлаевский с Карасем поднялись вверх. Сошлись решительно все. Елена развернула квадратик и машинально вслух прочла слова:
"Страшное несчастье постигло Лариосика точка Актер оперетки Липский..."
- Боже мой, - вскричал багровый Лариосик, - это она!
- Шестьдесят три слова, - восхищенно ахнул Николка, - смотри, кругом исписано.
- Господи! - воскликнула Елена. - Что же это такое? Ах, извините, Ларион... что начала читать. Я совсем про нее забыла!
- Что это такое? - спросил Мышлаевский.
- Жена его бросила, - шепнул на ухо Николка, - такой скандал...
Страшный грохот в стеклянную дверь, как обвал с горы, влетел в квартиру. Анюта взвизгнула. Елена побледнела и начала клониться к стене. Грохот был так чудовищен, страшен, нелеп, что даже Мышлаевский переменился в лице. Шервинский подхватил Елену, сам бледный... Из спальни Турбина послышался стон.
- Двери!.. - крикнула Елена.
По лестнице вниз, спутав стратегический план, побежали Мышлаевский, за ним Карась, Шервинский и насмерть испуганный Лариосик.
- Это уже хуже, - бормотал Мышлаевский.
За стеклянной дверью взметнулся черный одинокий силуэт, оборвался грохот.
- Кто там? - загремел Мышлаевский, как в цейхгаузе.
- Ради Бога!.. Ради Бога!.. Откройте, Лисович - я!.. Лисович227! - вскричал силуэт. - Лисович - я!.. Лисович!..
Василиса был ужасен... Волосы с просвечивающей розоватой лысинкой торчали вбок. Галстук висел на боку, и полы пиджака мотались, как дверцы взломанного шкафа. Глаза Василисы были безумны и мутны, как у отравленного. Он показался на последней ступеньке, вдруг качнулся и рухнул на руки Мышлаевскому. Мышлаевский принял его и еле удержал, сам присел к лестнице и сипло, растерянно крикнул:
- Карась! Воды!!!

15

Был вечер. Время подходило к одиннадцати часам. По случаю событий значительно раньше, чем обычно, опустела и без того не очень людная улица.
Шел жидкий снежок, пушинки его мерно летали за окном, а ветви акации у тротуара, летом темнившие окна Турбиных, все более обвисали в своих снежных гребешках.
Началось с обеда, и пошел нехороший тусклый вечер с неприятностями, с сосущим сердцем. Электричество зажглось почему-то в полсвета, а Ванда накормила за обедом мозгами. Вообще говоря, мозги пища ужасная а в Вандином приготовлении - невыносимая. Был перед мозгами еще суп, в который Ванда налила постного масла, и хмурый Василиса встал из-за стола с мучительной мыслью, что будто он и не обедал вовсе. Вечером же была масса хлопот, и все хлопот неприятных, тяжелых. В столовой стоял столовый стол кверху ножками и пачка Лебидь-Юрчиков лежала на полу228.
- Ты дура, - сказал Василиса жене.
Ванда изменилась в лице и ответила:
- Я знала, что ты хам, уже давно. Твое поведение в последнее время достигло геркулесовых столбов.
Василисе мучительно захотелось ударить ее со всего размаху косо по лицу так, чтоб она отлетела и стукнулась об угол буфета. А потом еще раз, еще и бить ее до тех пор, пока это проклятое, костлявое существо не умолкнет, не признает себя побежденным. Он - Василиса, измучен ведь, он, в конце концов, работает, как вол, и он требует, требует, чтобы его слушались дома. Василиса скрипнул зубами и сдержался, нападение на Ванду было вовсе не так безопасно, как это можно было предположить.
- Делай так, как я говорю, - сквозь зубы сказал Василиса, - пойми, что буфет могут отодвинуть, и что тогда? А это никому не придет в голову. Все в городе так делают.
Ванда повиновалась ему, и они вдвоем взялись за работу - к столу с внутренней стороны кнопками пришпиливали денежные бумажки.
Скоро вся внутренняя поверхность стола расцветилась и стала похожа на замысловатый шелковый ковер.
Василиса, кряхтя, с налитым кровью лицом, поднялся и окинул взором денежное поле.
- Неудобно, - сказала Ванда, - понадобится бумажка, нужно стол переворачивать.
- И перевернешь, руки не отвалятся, - сипло ответил Василиса, - лучше стол перевернуть, чем лишиться всего. Слышала, что в городе делается? Хуже, чем большевики. Говорят, что повальные обыски идут, все офицеров ищут.
В одиннадцать вечера Ванда принесла из кухни самовар и всюду в квартире потушила свет. Из буфета достала кулек с черствым хлебом и головку зеленого сыра. Лампочка, висящая над столом в одном из гнезд трех-гнездной люстры, источала с неполно накаленных нитей тусклый красноватый свет.
Василиса жевал ломтик французской булки, и зеленый сыр раздражал его до слез, как сверлящая зубная боль. Тошный порошок при каждом укусе сыпался вместо рта на пиджак и за галстух. Не понимая, что мучает его, Василиса исподлобья смотрел на жующую Ванду229.
- Я удивляюсь, как легко им все сходит с рук, - говорила Ванда, обращая взор к потолку, - я была уверена, что убьют кого-нибудь из них. Нет, все вернулись, и сейчас опять квартира полна офицерами...
В другое время слова Ванды не произвели бы на Василису никакого впечатления, но сейчас, когда вся его душа горела в тоске, они показались ему невыносимо подлыми.
- Удивляюсь тебе, - ответил он, отводя взор в сторону, чтобы не расстраиваться, - ты прекрасно знаешь, что, в сущности, они поступили правильно. Нужно же кому-нибудь было защищать город от этих (Василиса понизил голос) мерзавцев... И притом напрасно ты думаешь, что так легко сошло с рук... Я думаю, что он...
Ванда впилась глазами и закивала головой.
- Я сама, сама сразу это сообразила... Конечно, его ранили...
- Ну, вот, значит, нечего и радоваться - "сошло, сошло"...
Ванда лизнула губы.
- Я не радуюсь, я только говорю "сошло", а вот мне интересно знать, если, не дай Бог, к нам явятся и спросят тебя, как председателя домового комитета, а кто у вас наверху? Были они у гетмана? Что ты будешь говорить?
Василиса нахмурился и покосился:
- Можно будет сказать, что он доктор... Наконец, откуда я знаю? Откуда?